Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



БЕССОННИЦА


* Уходя, ночь утро мне оставила...
* БЕССОННИЦА
* ПРОГУЛКИ С БРОДСКИМ
* ТРИ СЕСТРЫ
* Все на ногах. До двух...
* Налит равнодушьем фонарь...
* ТАЛИФА КУМИ
* ВАЛААМ
 
* Как солдат, с четырех окруженный сторон...
* Плывет псалом медленно под образа...
* Ушла жара. Обуглена листва...
* Малороссийский юмор. Дико хохочет кочет...
* Так веки свело, что, пожалуй, проспишь ты...
* Поздний апрель. Ботанический сад...
* Созвездия гаснут, и утро идет с повинной...


    * * *

    Уходя, ночь утро мне оставила.
    Дождь встает на утреннее правило,
    мне оставив правило вечернее.
    Тусклым летом в северной губернии
    поздно медлить, рано торопиться.
    Над водою медленная птица
    чертит круг - от панночки укрытье.
    Протекает в серых перекрытьях -
    не заштопать никакой соломой...
    Тусклым утром выходить из дома
    можно лишь за почтой да за хлебом.
    Что до зрелищ - медленное небо
    вытекает из своих излучин
    на большак. Привычен и изучен,
    как фарватер, здешний распорядок.
    От того загадок и разгадок
    Не уменьшил он и не прибавил.
    Оттого - прочней держаться правил
    в этом тусклом, северном уезде,
    где лампада тусклого созвездья
    над реки серебряною чернью
    светит долгим правилом вечерним.

    _^_




    БЕССОННИЦА

    Полночные всхлипы кота-пилигрима.
    Будильник, тасующий карты-минуты.
    Июльская ночь беспросветно томима,
    как жаждой духовной, душевною смутой.
    Отвязный водитель колеблет устои.
    Болит голова - как только что с плахи,
    когда копошатся в ее мезозое
    все взрослые бредни, все детские страхи.
    И небо затихший пустырь распластало,
    и слышно, как псы собираются в банды,
    и мечутся тени по гетто квартала,
    и тьма обступает, как зондеркоманда.
    И кто-то ведет на площадку балкона -
    показывать царства и звать поклониться.
    И ночь - как на кромке Большого Каньона
    большая, недобрая, хищная птица
    из грез Кастанеды, тягучих и вязких -
    к тебе приближает свой кованый профиль
    как будто катарсис... И вместо развязки -
    громада окурков под гущею кофе.

    _^_




    ПРОГУЛКИ  С  БРОДСКИМ

    За пластмассовым столиком, такие сегодня - в моде
    свои языки догоняя на мысли-велосипеде,
    два денди, мы вроде бы беседуем о погоде,
    но получается, что все-таки о здешних леди.
    Наш юмор тонок и сдержан почти что голос.
    Наши зрачки упираются в могучий пивной затылок,
    чья голова, на которой каждый сосчитан волос,
    катается, словно мяч, между пивных бутылок.

    Колонки поют такое, что так и недолго сбрендить.
    Но это еще не повод, чтобы не быть счастливым.
    Видно, дали зарплату, поскольку другие денди
    тоже выстраиваются в очереди за пивом.

    Как водится, вечереет. И, как водится, - коромыслом
    дым. Сутенер напротив выстраивает мизансцену.
    Примерно к полуночи жизнь наполняется особым смыслом,
    Правда, при условии, что в пиве не много пены.

    Могут быть варианты: кто-нибудь да залезет
    куда-нибудь и оттуда, взором сжигая челядь
    за стойкою, возопит: козлы! Но на этот тезис
    есть антитезис - в виде удара в челюсть.

    Тут самое время встать и уйти. Чтобы затем степенно
    по прошпекту чинному с леди или без оных
    прогуливаться при луне, порою вжимаясь в стену,
    чтоб не попасть под колеса какого-нибудь мудозвона.

    _^_




    ТРИ  СЕСТРЫ

    Огромные зарничные костры
    зависли между рельсами и небом.
    В Москву, в Москву отбудут три сестры
    вот-вот за азиатским ширпотребом.

    Вокзал к стеклу вагонному приник,
    как-будто здесь - коллекция рептилий.
    Умеренно нетрезвый проводник
    до самого рассвета - твой Вергилий.

    И все свои небесные дары,
    все горести, кулоны и монисты
    на эту ночь вверяют три сестры,
    как Господу, шальному машинисту.

    И вот уже глаза не отвести
    от мимо проносящегося света.
    Расходятся и сходятся пути,
    как линии в кроссворде без ответов.

    И силясь этот ужас превозмочь,
    под потолком перебираешь позы
    без сна, пока в космическую ночь
    несутся, словно лайки, паровозы.

    _^_




    * * *

    Все на ногах. До двух,
    а иногда до трех.
    Жжем тополиный пух.
    Дразним собак-дурех.
    В чревоугодья грех
    вводим порой кота.
    Наш развеселый смех
    слышно аж до моста.

    Мухи. Жара. Июль.
    Сущий арапский ад.
    Плюс перегар кастрюль,
    минус соседский мат,
    что умотал вчера
    тешить курортных див.
    Мухи. Июль. Жара.
    Съеденный чернослив.

    Лето - зима души.
    Лето - парад телес.
    В полисе ли, в глуши
    лето - сплошной топлесс.
    Лето - как рай для всех,
    пышный, халявный стол.
    Лето - как свальный грех,
    вымылся и пошел.

    Сохнет, как пруд, июль.
    Подняты якоря
    "лапочек" и "лапуль",
    сосланных в лагеря.
    Данники комаров,
    пленники макарон,
    жгут муравьиный кров
    да бередят гормон.

    Тополя постамент
    тонет в своих снегах.
    Терпкий, чужой абсент
    тонет в моих мозгах
    ночь всю. А поутру
    будет он тихо петь,
    что во чужом пиру
    лучше и не трезветь,

    и не тревожить дух,
    не протирать стекло,
    жечь тополиный пух,
    греться пока тепло,
    мерять короткий век.
    Ну а потом, потом...
    Нетополиный снег
    все заметет кругом.

    _^_




    * * *

    Налит равнодушьем фонарь,
    как взгляд обессилевшей лани.
    И вся тонкокрылая тварь
    слетелась к нему на закланье.

    Налиты осенним свинцом,
    дома на надгробья похожи.
    И диктор с осевшим лицом
    деянья и судьбы итожит.

    Он прям, он покоен и строг,
    читая вечернюю требу
    по жару остывших дорог
    и в реку упавшему небу.

    Остыть, отболеть, отцвести...
    Чтоб вызреть в ночную усталость
    тех губ, с которых "прости",
    как капля с травинки, сорвалось.

    _^_




    ТАЛИФА  КУМИ

    Встань и иди!
      Через Красную площадь - на Курский.
    В 8.16 уйдет с запасного пути
    Тот же состав.
      В небе - ангелы. Грязь и окурки -
    В тех же заблеванных тамбурах.
            Встань и иди!

    Встань и иди!
      По прохладной лазуревой глади
    Вдоль галилейского берега.
          Там впереди
    Встретит пути твои город в небесном окладе,
    Город из чистого золота.
          Встань и иди!

    Встань и иди!
      По арене ревущих империй,
    Свой чемоданчик чудес прижимая к груди.
    Узкой дорогой, навстречу стоглавому зверю,
    Медленно, робко, зажмурясь,
          но встань и иди!

    Встань и иди!
      Паче снега грехи убелятся.
    Всякую скорбь и слезинку отплачут дожди.
    Ты и сейчас уже видишь, как плавно кружатся
    Ангелы над Петушками.
          Так встань и иди!

    _^_




    ВАЛААМ

    1

    На материк переправу июльская радуга
    снова наводит. Под ней задремал сухогруз,
    как рыба-кит. И притворно-смиренная Ладога
    лодку с гребцами безусыми вводит в искус.

    Луч, как паломник, бредет сквозь еловые тернии,
    гордым скалистым отвесом и тесной тропой
    лосьей. Чтоб выйти на озеро в службу вечернюю
    прямо к кресту над холодной, бездонной водой.

    Вросший в столетья, обветрен штормами и стужею,
    обнял он темную воду и небо над ней.
    И в двух шагах, как солдат в окруженьи - оружие,
    обняли намертво камни сплетенья корней.

    Скоро сметет переправу дыханием с севера.
    Вечер затеплен. И благовест скоро пойдет
    на материк, над дорогой покоя и клевера
    к старому кладбищу - от монастырских ворот,

    где, затерявшись в ветвях, полуночная вестница
    вечные птичьи глаголы поет и поет.
    Где припоздавший монах по базальтовой лестнице
    долго и трудно вершит восхожденье свое.



    2

    Контур пылающий
    дальней гряды.
    Остров, всплывающий
    из-под воды.
    Плеск ее - тише все.
    Близится лес,
    словно спустившийся
    из-под небес.

    Дышит молчанием
    бледная высь.
    Как на прощание
    переплелись
    скалы отвесные
    с темной водой,
    силы небесные
    с твердью земной.

    Тонет багровое
    в черных тонах.
    Тенью суровою
    в лодке - монах,
    в бухту вплывающий
    вместе с волной,
    с твердью пылающей -
    черный связной.

    Смешанный с порохом
    черный покров.
    Бледные сполохи
    горних миров
    движутся медленно
    по небесам
    гладью безветренной -
    на Валаам.

    _^_




    * * *

    Как солдат, с четырех окруженный сторон,
    сотрясая вселенную дрожью оленьей,
    досылает в обойму последний патрон,
    но все шепчет молитву и ждет избавленья,
    как на площади клятвопреступник и тать,
    поминая все ту, что младенцем качала,
    о пощаде молит и божится начать
    все сначала (но только с какого начала?),
    как трепещет душа наподобье ольхи
    у пределов таинственных мира иного,
    как, исполнены страха, бредут пастухи
    за звездой по пустыне из Ветхого в Новый,
    так пытается взгляд зацепиться опять
    перед тем, как исчезнуть в великом просторе,
    за последнего камня последнюю пядь
    у последней черты между сушей и морем.

    _^_




    * * *

    Плывет псалом медленно под образа.
    Поставь свечу и отойди в сторонку,
    где твой Господь смотрит тебе в глаза
    сквозь полумрак и старенькую иконку.

    Ты потерпи. Ты выдержи этот взгляд,
    пока вода не замутнит хрусталик.
    Теперь ты знаешь, как небеса глядят
    в Страстной Четверг в сад, где Он был оставлен.

    Ночная птица, стынущая на ветру,
    роняет звук - мокрый, дрожащий, тонкий...
    И голова плачет по топору,
    как в черном мать по единственному ребенку.

    _^_




    * * *

    Ушла жара. Обуглена листва.
    Такой погром, что кажется Литва
    с Ордою прошерстили эту чащу.
    Оставь надежду, всяк сюда входящий.
    И выхухоль кричит, как татарва.

    Как в кости дух, вколочена звезда
    в сырое небо. Копен череда -
    вдали, где перелесок-оборванец.
    И осень входит, точно Самозванец,
    в покорные поля и города.

    В колодцах отражения - кривы.
    И эхо в них - как уханье совы -
    наводит страх, но ничего не значит.
    И если всадник здесь какой проскачет,
    то не иначе, как без головы.

    Как богатырь на печке, разлеглась
    повсюду домостроенная грязь,
    из недр которой мерина с хомутом,
    как репку, как Отечество из смуты,
    не вытянешь и танком. Отродясь

    здесь так заведено. Здесь под горой
    телятя все бодается с корой.
    И даже если б силы Бог утроил,
    то чтоб ты не копал здесь и не строил,
    все будет долгострой и домострой.

    Кругом - измена, слякоть и разор.
    Осенний ветер свистом, словно вор,
    сзывает кабыздохов и полканов.
    Пернатые свалили под султана.
    И шляхтичу сигналит мухомор.

    Распад и смута входят в свой зенит.
    Навзрыд остывшей медью лес звенит,
    и мертвою листвой набиты дроги.
    Кустарник у измученной дороги
    от ветра и дождей не схоронит.

    Да ты и сам уже почти незрим.
    Почти что гой, почти что пилигрим
    в краю, где сплошь - емелино хотенье,
    где все дрожит, заслышав серых пенье,
    где каждый Мухосранск - как Третий Рим,

    где все опять летим в тартарары.
    Ударь в набат! Иди во все дворы.
    Всех поднимай - от старца до младенца -
    измена! Но всего-то ополченцев -
    ворона да кобель без конуры.

    Темна вода в озерах, как чифирь.
    Безлюдно. Только вечер-нетопырь
    скользит давно непаханною пашней.
    Да ветер над Маринкиною башней
    читает до утра свою псалтирь.

    _^_




    * * *

    Малороссийский юмор. Дико хохочет кочет
    над наложниками Солохи, что с горки - как ваньки-встаньки.
    Черт заглядывается на луну, видно продолжить хочет
    свой творческий вечер на хуторе близ Диканьки.
    Но при этом, чертяка, все косится на иконку,
    тычет копыта в ухи, чтоб не слышать небесный зуммер.
    Парубок в окно выставил громодышащую колонку.
    Свидетельствует о том, что вчера он опять не умер
    от передоза чувств, экзистенции и гормонов,
    от того, что Оксанка-стерва ни в какую без черевичек
    не принимает коханий и прочих страстей евонных,
    а за душой у хлопца - ни грошей, ни даже лычек.
    А за чертою круга - бяки одни да мульки.
    Страшно поднять веки, не подойти к невесте.
    Синие шаровары ползают, клича люльку,
    по берегам днепровским, пропитанным страшной местью.
    И некому перекреститься. Некому к аналою
    подойти, поставить свечку и прочитать молитву.
    И Николай Васильевич ворочается под землею,
    в доски впиваясь носом, ставшим острее бритвы.

    _^_




    * * *

    Так веки свело, что, пожалуй, проспишь ты
    алмазные перстни
    на бархате черном и ужас почти что
    не дышащей персти,

    которой уже не играть, не резвиться.
    Тебя не коснется
    холодный неон, что из ковша струится
    холодного солнца.

    Твой сон небеса остывающим пеплом
    накрыли как Китеж.
    Под тяжестью этой так веки ослепли,
    что ты не увидишь,

    как бледное утро, шатаясь, - оттуда,
    из черной утробы -
    выходит к еще не поверившим в чудо,
    как Лазарь из гроба.

    _^_




    * * *
            А.Л.

    Поздний апрель. Ботанический сад.
    Яблоко в мягкой ладони.
    Сонно в эдемские кущи глядят
    два утомившихся пони.
    Ждет караван из рассеянных пар
    старый автобус на входе.
    И переспелый пылающий шар
    в берег турецкий уходит.

    Ворох созвездий. Скамейки уступ.
    Строй гувернанток-акаций.
    Чем ерундовей летящее с губ,
    тем им теснее сливаться.
    И иступленно пространство кроя,
    словно спасения - руки
    ищут напрасно скамейки края
    перед бескрайней разлукой.

    А поутру - хороводы в окно
    радостной солнечной пыли...
    Что мы там делали? Пили вино?
    Спали? Гуляли? Любили?
    Что тянет руку, магнитит так взгляд
    к прочно задернутой шторе?..
    Поздний апрель. Ботанический сад.
    Двое, смотрящие в море...

    _^_




    * * *

    Созвездия гаснут, и утро идет с повинной.
    В него погружаешься, как водолаз в глубины.
    Глаза привыкают к стенам, комоду, сводне,
    К небу, что нынче темно, как пути Господни.
    Дисплей выдает - "код принят". И вот уж в клещи
    Берут тебя, как полиция, воздух, вещи,
    Потом циферблат и дальних углов убранство.
    И тело несмело делает шаг в пространство,
    Смиренно несет тебя из дому - как оковы,
    Спешит через сутки лыжню проложить по-новой.
    Отсель - до обеда, а после - в холодный вечер.
    И путь ему не спрямит никакой Предтеча.

    Бока свои греет под сонным светилом глобус.
    Как ад, переполнен утром ковчег-автобус.
    И говорит табличка брюнетке-пышке,
    что "выхода нет". И это, пожалуй, - слишком.
    Но и на том спасибо властям, отчизне,
    что на сегодня вписан ты в книгу жизни,
    что каждому дню хватает своей заботы,
    что, если Бог даст вернуться домой с работы,
    с хоккея или гулянки, куда не звали,
    то можно запараллелиться горизонтали
    и растекаться мыслью - по древу шкафа,
    по чашке, по знаку отличника ДОСААФа,
    по лампочкам, что над крышей опять повисли -
    растекаться, как половодие, были б мысли.
    А и не будет - так ничего, не страшно.
    Поскольку уже погасла напротив башня,
    и тело - не тело вовсе, а одеяло,
    и все в нем замерло, даже струенье алой.
    И лишь созвездья плывут по дороге в млечность,
    как наши души на тонких простынках - в вечность.

    _^_



© Сергей Комлев, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





Словесность