СЛУЖИТЕЛИ БОГОВ
- 1 -
Сияющий Хорс двинулся в путь по голубому небосклону. Ночь, развалившись клочьями, таилась в разлапистом ельнике. Лес просыпался, встречая новый день.
- Роде Всевышний! Великий Боже наш! Ты - единый и многопроявленный, ты - наш Свет и Справедливость, ты - криница Жизни вечной, родник Любви беспредельной, ту, что исцеляет Душу и Тело. Славим Тебя, Боже Прави, Яви и Нави. Слава Тебе, Роде всевышний, и всем Родным Богам в Тебе сущем.
Лесные птахи многоголосым пением, радостным щебетом, звонкими руладами славили солнце, источник жизни, человек славил бога, сотворившего всё сущее, вспоминал и иных богов - Сварога, Перуна, Дажьбога, Световита, Макошь-матушку, Ладу-богородицу, Стрибога. Птахи укрывались в зелёных кронах, человек стоял в середине обложенного камнями круга перед врытым в землю пятисаженным дубовым столбом, верхний конец которого представлял собой вырубленную топором мужскую голову, увенчанную шапкой. Закончив беседу с богами, волхв вышел из крады. За пределами каменного круга его ждал большой рыжеватый пёс. Четвероногий друг недавно утолил утренний голод зайчатиной, о чём свидетельствовали прилипшие к морде пушинки, но, несмотря на сытость, повизгивая словно щенок, просящий подачки, встал на задние лапы, уткнув передние в грудь хозяина.
- Ушкан, Ушкан, - ласково приговаривал волхв, запустив пальцы в шерсть на загривке собаки.
Пса подарили волхву щенком лет десять назад. Сам не зная причины, новый хозяин назвал щенка Ушканом. За годы совместного житья первая привязанность хозяина и собаки переросла в обоюдную преданность. В отличие от святилища, вход в избушку Ушкану не возбранялся. В избушке человек достал припасы - хлеб, лук, квас, сел за стол завтракать. Пёс, раскрыв пасть и двигая хвостом, устроился напротив, в ожидании глядя на хозяина преданным взглядом. Человек отломил корочку, наклонился с протянутой рукой. Вильнув хвостом, пёс церемонно взял краюшку, ткнув холодным носом в ладонь хозяина. Пёс насытился благодаря охоте, но то был давно установившийся обычай, свидетельствовавший о благорасположении человека. Покончив с едой, волхв препоясался, надел кукуль, захватил две наплечные сумы, вышел из избушки. Двухгодовалый бычок с белой отметиной на лбу, привязанный посреди поляны, напоминая о своём существовании, протяжно замычал, натянув верёвку, подался к человеку. Напоив телка, и бросив охапку накошенной вечером травы, волхв подпёр дверь избушки колышком. - знак своего отсутствия, замков дверь не знала, тронуть жилище волхва - великий грех.
Покончив с домашними делами, волхв углубился в лес, путь держал к лесному озеру. Ушкан сопровождал хозяина, шествуя дозором впереди. Лес служил волхву огородом, вертоградом. Огород разбит на капустники, огуречники, репники. Ни одна хозяйка не посадит овощи вперемешку, каждому определит своё место. Так и Сварог-батюшка выбрал места в своём вертограде, где расти кукушкиным слёзам, а где луннику или душице, болиголову, сушенице. Рассадил Сварог зелие не абы как, посадил всякое на своём месте, в коем это зелие только и может расти. Даются те места человеку приметливому, упорному, не верхогляду. Потому шёл волхв по лесу не прямиком, петлял, кружил, находя путь по особым приметам.
К озерцу подступал ельник, солнечные лучи терялись в густой зелёной хвое, ноги, обутые в лычицы, ступали тихо, ничто не нарушало тишину. Неожиданно упавшая на плечо шишка заставила вздрогнуть. Волхв шикнул, поднял голову. Молчание леса нарушилось хлопаньем крыльев, звонким "клее-кле". С ветвей взлетела стайка пичужек с красновато-лиловыми и зеленоватыми грудками. То были клесты, кормившиеся в ельнике и менявшие место кормёжки при малейшей тревоге. Но не все пернатые были столь пугливы. По стволу ближайшей ели, не обращая внимания на человека, теряясь в ветвях, снизу вверх, кругами передвигалась крохотуля с вытянутыми тонким клювом и длинным мощным хвостом, деловито выклёвывая из-под коры букашек. Пташка скрылась по другую сторону ствола, через некоторое время появилась вновь, но уже на пядь выше. Человек усмехнулся причудливости Сварожьих тварей, продолжил путь по едва приметной тропке, выведшую вскоре на приозёрную луговину. Шумливые клесты подняли с дневной лёжки давних знакомцев. На опушке волхва встретили две матки с телятами. Третья, молодая, яловая стояла поодаль, за всё время знакомства лосиха ни разу не осмелилась приблизиться к человеку. Лосята безбоязненно подошли к странному двуногому существу, ткнулись мордами в живот. За детёнышами последовали матки. Ласково улыбаясь, волхв почесал лосят за ушами, достал из-за пазухи две краюшки хлеба, протянул лосихам. Те взяли угощение мягкими губами.
- Ну, рассказывайте, что у вас нового, всё ли ладно, не обидел ли кто?
Лосихи шумно вздохнули.
- Всё хорошо? Вот и добре. Отдыхайте, а я пойду, - волхв развёл руками. - Трудиться мне надо, о людях заботиться. Вы-то умные, сами знаете, какую травку надо съесть, когда занедужится. Люди глупые, того не ведают, не позаботишься, разболеются, перемрут.
Лоси выслушали неторопливую речь волхва, важно покивали головами, улеглись в тени.
К озерцу волхв вышел с сумой, наполненной сбором зелия: клубнями кукушкиных слёз, стручками лунника сложенных в особую сумочку, душицей, болиголовом. Лесное озеро представляло собой чашу почти правильной круглой формы, около сотни саженей в поперечнике. Левую сторону покрывала тень от высоченных елей. Вода с этой стороны казалась чёрной и бездонной. Справа же по голубой глади плыли белые кучковатые облака. Заливчик, у которого стоял волхв, покрывали белоснежные лилии, лежавшие на воде в окружении блинообразных листьев. Между листьями скользили водомерки, на нескольких цветах, трепеща прозрачными длинными крылышками, сидели стрекозы. Ничто не нарушало покой лесного уголка. Лилейно-белые цветы лепотой своей притягивали взор, но не они представляли собой цель путешествия. В зарослях тальника от солнечных лучей прятался чёлн-однодеревка с длинным, трёхсаженным шестом. Волхв столкнул чёлн в воду, встал на корме, суму с травами оставил на берегу, вторую, из востолы, прихватил с собой. За кувшинками в чистой воде стояла мережа. Мелкая рыбёшка проскакивала сквозь ячеи, хищники же - щука, окунь, гонявшиеся за мелочью в подводных зарослях, сами становились добычей. Улов оказался средним - две щуки, да три окуня, с ними две плотвы попались. Стряхнув с верхней тетивы жуков-плывунцов, волхв сложил мережу в чёлн. В ближайшую седмицу ходить на озеро не предполагал. Рыба же, застрявшая в ячеях погибнет зазря. Губить божью тварь попусту, то не по Сварожьим законам. На глубине стояла ещё одна мережа - на леща. Лещ - рыба сторожкая, ходит тихо, добычей становится не часто. Вытянув первый шест, по натянутой, отяжелевшей снасти понял - сеть с уловом. Лещ попался один, а в нижних, придонных ячеях трепыхались два толстых тёмных, зеленовато-жёлтых линя.
Обратный путь был короче, но из-за поклажи занял столько же времени.
На подходе к становищу Ушкан зарычал, обернувшись на хозяина, с лаем устремился вперёд. Волхв прибавил шагу. Лай вскоре прекратился. Ушкан, склонив голову, сидел перед понурившейся в ожидании молодухой. Волхв одним взглядом окинул гостью - рубаха с "лягухами" и кругами по подолу и рукавам, босые ноги, юное заплаканное личико. Голова повязана повоем, значит, не дева, мужатица. У молодых мужатиц причина известная, из-за которой к волхвам да ведуньям бегают. Молодуха вскочила на ноги, пёс предостерегающе зарычал, но тут же смолк и завилял хвостом, повинуясь окрику хозяина.
- Здрав еси, Кологрив! - воскликнула молодая женщина, подбегая к волхву.
- Здрава еси, и ты, - ответил тот, вглядываясь в лицо гостьи. - Никак Веселина! Что ж не весела, Веселина?
- Выручай, Кологривушко! На тебя одного надежда, у тебя спасение только! - слёзы потоком лились из глаз молодухи, голос срывался.
Волхв дошёл до избушки. Прислонил к стене шесты с мережами, суму с зелием положил на лавку, мокрую с рыбой - на траву. Сев на лавку, похлопал рядом ладонью.
- Садись, да рассказывай ладом. Ай, дитя заболело?
Всхлипнув, утёршись рукавом, Веселина послушно села рядом. Спокойная уверенность волхва несколько утишили беспокойство молодой матери.
- Родимчик у сыночка. Первый он у меня. Третий день в корчах мается, спаси, Кологрив! Все уличанские бабы сказали - родимчик у сыночка. Спасти только ты можешь, зелие приготовишь, и наговор добрый знаешь.
- Наговор, наговор, - проворчал волхв. - Дуры, вы бабы. Нешто наговор хворь излечивает. Ладно, не понять тебе того. Сказывай, как беда приключилась.
- Собаки испугался. На крылечке посадила, сама пошла огурцов нарвать, пёс будь он не ладен, к сыночку подошёл, - молодуха опять залилась слезами.
- Что ж ты так-то дитя оставила?
- Да кобель-то старый, не кусается, уж лаять перестал, так, бродит по двору, сдохнет к зиме, пожалуй.
- Чего ж дитя испугалось?
- Да собака-то большая, страховидная из себя. Видать, поиграть хотела, лапу на сыночка положила, пасть разинула, тот и перепугался.
- Что ж сразу-то не пришла?
- К попу ходила, - Веселина шмыгнула виновато, с опаской посмотрела на волхва - вдруг осерчает.
Кологрив насмешливо, и не думая гневаться, спросил:
- Что ж поп, не вылечил?
- Святой водой обрызгал, молитвам научил, велел сказывать те молитвы. Не помогла ни вода, ни молитвы. Кончается дитятко моё... Наказали к тебе бежать. С утра прибежала, а тебя нету. Есть у тебя зелие от родимчика, Кологрив? - молодуха схватила волхва за руку, с надеждой заглянула в глаза.
- Всё у меня есть, приготовить надо. Я ж не знал, что ты прибежишь, былие собирал, мережи проверял, - проворчал Кологрив. - Сиди, жди, пока зелие готовлю.
Волхв вошёл в избушку, вздул огонь в очаге, поставил кипятиться воду в глиняном горшке. Веселина не усидела на лавке, праздное ожидание томило женщину.
- Кологрив, давай я тебе рыбу почищу.
- Почисть, чего ж не почистить, нож на столе лежит. Из леща, линей, щук только требуху выпусти, на засолку пойдут, остальную почисть.
Пока вода закипала, Кологрив нашелушил семян лунника из стручков, ссыпал в горшочек, залил подоспевшим крутым кипятком, накрыл дощечкой, закутал холстиной, затем приступил к священнодейству - читал наговор. Заклинания твердил для молодухи, сам-то чувствовал время без нашёптываний. Но не заговоришь, веры в снадобье не будет, а без веры хворь не уйдёт.
Кологрив знал множество наговоров на зелие, шёпотом, взглядом успокаивал диких зверей, иного человека усыпить мог. Поглядев на человека, мог если не мысли его прочитать, то понять намерения. Много знал и понимал Кологрив, а себя не знал. Лета давно перевалили за полсотни, помнил себя последние тридцать два. Кто он, откуда, чей сын не ведал. Помнил себя уже взрослым. Лежал в тесной лесной избушке на овечьих шкурах, вслушивался в непонятные звуки проникавшие извне. В избушку вошёл худощавый седой старик, воскликнул обрадовано:
- Никак оклемался, парень! Кто ты, как зовут?
Парень посмотрел непонимающе, ответил вопросом:
- Где я? - подумав, добавил: - Кто я, не знаю. Как меня зовут? Почему не знаю? Ты-то кто?
Старик присел на ложе, положил ладонь на лоб.
- Вот оно как. Память тебе, значит, отшибло. Бывает. Успокойся, парень, всё страшное позади. Зовут меня Велимудром, волхв я. Знаешь, кто такие волхвы?
Парень кивнул.
- Знаю.
- Видишь, не всю память тебе отшибло. В моей избушке ты. Месяц тебя выхаживаю. Не зря выхаживал, не пропали мои труды. Много руды из тебя вытекло, ослаб ты. Нашли тебя добрые люди верстах в двух от Перыни, посечённого, с покалеченной десницей, проломленной головой. Рядом взнузданный комонь пасся. Одет ты был кметом - в бронь, на поясе меч, шелома не было, видно раньше потерял. При тебе нашли дощечки и берёсты, писанные волховскими буквицами, а ещё гусли, подписанные новгородским Словишей. Добрые люди, что тебя нашли, раны перевязали, ко мне принесли, думали, не жилец ты, а всё ж озаботились. Раны твои я зелием смочил, кости десницы выправил, лубки наложил. Ну-ка, шевельни пальцами.
Парень шевельнул пальцами, проговорил радостно:
- Шевелятся!
- Вот и добре, срастаются кости. Я так рассудил, раненый, ты в седле не удержался, наземь свалился, головой в камень угодил. Был бы на тебе шелом, не расшиб бы голову. Думаю, ты - новгородский ротник, бился с Добрыниными дружинниками в Перыне, спасал волховские дощечки.
- Вспомнил! - воскликнул парень.
- Ну-ну! - подтолкнул волхв.
- Роту я дал сберечь.
- Что сберечь должен? Кому роту давал?
- Не помню, - обескураженно ответил раненый кмет. - Что сберечь, кому поклялся, ничего не помню, - обхватив левой ладонью перевязанную голову, простонал: - Что сберечь - не помню. Должен сберечь, и всё.
- Может, Словише роту дал? Его гусли-то, так ты выполнил роту, и дощечки, и берёсты, и гусли целы, прибрал я их. Ты не мучайся, придёт срок, вернётся память. Ты вот, что, слаб ты ещё, оставайся у меня, пока окрепнешь. Силы наберёшься, захочешь - уйдёшь, понравится - вместе жить станем. Звать тебя буду Кологривом, тебя возле гривы нашли.
Кологрив остался у волхва. Тот лечил, выхаживал парня, стал для него родным человеком. Да и идти Кологриву было некуда, память не возвращалась. Поначалу Кологрив занимался хозяйственными делами - добывал пропитание, заготовлял дрова, постепенно втянулся в сбор трав, приготовление снадобий. Иногда приходило беспокойство. Такое уже было - болото, травы. Что за болото, что за травы собирал, сколько не силился, припомнить не мог. Оказалось, парень свободно читает и пишет глаголицей, похуже - кириллицей. Зимой Велимудр обучил волховским буквицам, и Кологрив постигал волховскую мудрость, начертанную на дощечках и берёстах. Следующей зимой у парня открылся редкий дар. Возможно, даром этим владел с малолетства, да не представлялось случая познать его.
Вечером, красный шар солнце скатывался за лес, волхвы возвращались в избушку с заготовки сухостоя. В версте от дома подстерегла беда. Из леса на занесённую снегом дорогу вышли три волка и преградили путь. Волхвы остановились, оглянулись назад, по их следам шли ещё два хищника.
- Вот и подстерегла нас смертушка, - молвил Велимудр без дрожи в голосе. - Пару успеем завалить, остальные накинутся. Доставай топор, встанем спина к спине, авось, отобьёмся, - сказал, и осёкся. - Э-э, нет. С семью не совладать.
Напротив из ельника вышли ещё два хищника. Кологрив сделал то, что не ожидал старший товарищ. Сжимая в шуйце топор, десница хотя и зажила, прежней силой не владела, и парень приучился управляться левой рукой, двинулся вперёд
- Не гляди в глаза, не любят они того, - сказал вдогонку Велимудр.
Но Кологрив смотрел именно в глаза матёрому волчище, угадав в нём вожака стаи. Волк встал, оскалился, вздыбил шерсть, изготовился к броску. Молодой волхв остановился в полутора саженях, смотрел в упор в волчьи глаза. Чёрные глаза без белков заслонили весь белый свет, Кологрив видел только их. Злоба, необъятная, неудержимая злоба наполняла серого хищника. "Уходи, уходи с моего пути" - думал Кологрив, и давил, давил внутренней силой на дикую злобу. В какой-то миг человек понял, звериная злоба поддаётся его, непонятному самому себе, натиску, размягчаясь словно воск на солнце. Не опуская взгляда, Кологрив сделал шаг, ещё шаг. Волк присел, помотал головой, отошёл в сторону. За вожаком последовали остальные.
В избушке Кологрив, весь в поту, с помутившимся взором, лёг на овчины, и не вставал до утра. Утром Велимудр напоил горьковатым отваром, и ни о чём не расспрашивал, ибо не зря получил своё прозвище. Да Кологрив и объяснить ничего бы не смог. Он почувствовал внутреннюю силу и воспользовался ею, откуда она взялась, не ведал. Не только звери подчинялись взгляду молодого волхва, но и люди. Как-то, глядя на мучения ловца, которому Велимудр вправлял сломанную кость, Кологрив успокоил того, велел заснуть, и ловец уснул. Люди уважали Кологрива за его дар, но одни смотрели на него с почтением, другие с потаённым страхом.
Сыновья князя Владимира, приезжавшие в Новгород на княжение, изгоняли волхвов из окрестностей, рушили святилища. Велимудр с Кологривом ушли к Русе. Пятнадцать лет минуло, как старый волхв перебрался в Навь. К той поре бывший кмет постиг все волховские хитрости.
Кологрив процедил настой сквозь холстинку, слил в сулею, захватив маленькую ложечку, вышел из избушки. Веселина управилась с рыбой, сидела в ожидании на лавке, потирая от нетерпения ладошки.
- Возьми, - волхв протянул молодухе сулею и ложку. - давай по одной ложечке три раза в день перед едой. Запомнила?
Молодуха кивнула, волхв продолжал:
- Зелие горькое, гляди, чтоб не выплевал.
Веселина робко посмотрела на волхва.
- А ты наговор творил над зелием, мне что говорить, когда давать его буду?
- Сотворил, сотворил, как же без наговора, - успокоил Кологрив. - Ладе-богородице молись, она детям в болезнях помогает. Дитя оздоровеет, Ладе требы принеси, а мне - сулею не забудь вернуть.
Веселина поклонилась в пояс.
- Хранят тебя боги, Кологрив!
- Ступай, дитя ждёт. Правь славь, живи по правде, - напутствовал волхв.
Веселина убежала, Кологрив занялся хозяйственными делами: засолил рыбу, поставил вариться уху, развернул мережи, рассыпал былие для просушки.
На следующий день вечером пришли гости - варники Храбр и Молчан. Кологрив сидел на лавке, вырезал из липы ложку. Для настоев, отваров ложки надобны разные, особенно детям. Иная глупая баба думает, чем больше дашь чаду зелия, тем лучше. Не понимает, в зелии мера надобна, иначе не пользу, а вред принесёт. Ежели медов, пива человек в меру выпьет - развеселится, песни запоёт, в пляс пустится, а без меры - в свинью обратится, коратися примется, в буйство впадёт. Возьмёт баба с зелием мерную ложку, да и забудет отдать - сегодня некогда, завтра отдам, а завтра не скоро наступает. Кологрив особо не серчал, люди есть люди.
Гости поздоровались, Храбр протянул завязанную в плат полосьмины соли. Кологрив поклонился, принял поминок.
- Благодарю. В самый раз, последнюю на рыбу извёл.
Мужики посидели рядком, поговорили о приближающемся Перуновом дне, зашли на святилище, помолились Роду, родным богам, посмотрели бычка, не догадывавшегося о своей участи. Молчан разговаривал, как хомут клещами на лошадь тащил, сегодня и Храбр хмурился, скрёб в раздумье щёку.
- Что за желя одолела? - волхв похлопал понурившегося мужика по плечу.
- Такое дело, Кологрив, схорониться тебе надобно. Грустко нам без тебя будет, да ничего не поделаешь, уйти тебе надо. Уходи в леса, шалашик поставишь, поживёшь до зимы, холода настанут, вернёшься. К той поре и беда уляжется. Не сомневайся, с верными мужиками, да вот хоть с Молчаном брашно принесём, не помрёшь. Вся Руса просит, уходи, Кологрив, схоронись. Побьют тебя, тяжко нам без тебя станет жить.
Волхв убрал руку с плеча Храбра, смотрел оторопело.
- Он правду сказал. Уйди, Кологрив, схоронись, - изрёк сумрачно Молчан.
- Да вы что, мужики! Кто меня побьёт? Против попа котор не чиню, церкву жечь не подбиваю. За что меня убивать? Да и поп наши русские святые дни с вами празднует.
- Вот то-то и оно, что с нами святые дни празднует. Сказывал рядец посадницкий, новгородский епископ Константин хочет нашего попа убрать, а нового поставить.
- Чем же поп Прокопий епископу не угодил? Епископ в Новгороде, поп в Русе, чем помешал?
- Веру Христову поп Прокопий плохо блюдёт. Церковный староста Фёдор доносит епископу, дескать, дозволяет поп мирянам святые дни справлять. И сам с мирянами празднует, меды пьёт, жертвенное ест. Жертвенное по церковному - нечистое, и есть его великий грех. Ныне, на Купалу, поп в коло встал, песни пел. То попу не след было делать, да медов изрядно выпил. Теперь епископ его непременно уберёт. Про тебя староста донёс, колдун ты, на христиан порчу наводишь, звериный язык знаешь, как захочешь, с волками разговариваешь, и те тебя слушают. Потому хочет епископ живота тебя лишить, так рядец сказывал.
- Попа-то нового нашёл епископ?
- Нашёл. Муж летами зрелый, но не старый, веру Христову блюдёт изрядно, и на волхвов гневлив. Сам из наших, новгородских. С новым попом епископ пошлёт новгородских дружинников, нашим не доверяет. Дорогу к святилищу в Русе все знают. Непременно придёт сюда поп с дружинниками, святилище разорят, и тебя убьют. Схоронись Кологрив, от беды.
Услышанная новость погрузила волхва в задумчивость. Взяв в руки ложку, снял ножичком тонкую стружку, оглядел изделие, оставшись доволен, положил поделку на лавку.
- Пожду ещё, - молвил Кологрив твёрдо. - Перунов день справим, тогда решу.
- 2 -
В послеполуденное время к городу Русе со стороны Новгорода подъезжали два десятка вооружённых всадников. Лошади шли рысью, в нескольких верстах от города обогнали дровяной обоз. Во главе отряда ехали два мужа крепкого сложения в наброшенных на плечи синих коцах. Лес кончился, дорога вышла на выруба, впереди показался город.
- Стой, Андрей! - приказал вершник ехавший на соловом жеребце. - Перейду в возок, негоже верхи в город въезжать.
Дружинники подали коней в сторону, освобождая путь к следовавшему в хвосте отряда возку. Спешившийся вершник снял коц, перевязь с мечом, облачился в поданный служкой подрясник, рясу, надел медный наперсный крест, чёрное наглавие, влез в возок.
В сан отец Глеб был рукоположен три года тому, но приход получил впервые. До получения прихода нёс в отдалённые веси Новгородской земли слово божье. Крестное знамение при крещении накладывал напрочно, ибо десницу имел крепкую. Со словом божьим ездил в обозах вирников под охраной метельников, ходил и сам, для защиты имея меч, подарок стрыя, да бронь под рясой, дважды спасавшую живот от смертоносных стрел упрямых язычников.
Въехав в городницы, отряд разделился. Возок с иереем подъехал к церкви, находившуюся недалеко от ворот, дружинники отправились к посаднику.
Встречали нового иерея отец Прокопий, пономарь Емельян. За старостой Фёдором отправили причетника, тот пришёл позже. Рядом с городницами церковь гляделась жалко, невысокая, словно приплюснутая, с грязной, подёрнутой зеленцой лужей у паперти. Отец Прокопий вёл себя раболепно, чуял за собой вину, пономарь ершился.
- Жители местные погрязли в язычестве, крепка в Русе бесовщина. Чтоб слово божье донести до жителей, надобно в доверие к ним войти.
- Это как же вы в доверие входили, слово божье несли? Нечто спьяну, медов нахлебавшись, или когда плясали на бесовских игрищах? - громыхнул отец Глеб. - Ладно, архиерей Константин милостив, отца Прокопия сана не лишает, но приход отбирает.
- Куда ж мне теперь, в Новгород ехать? - робко спросил провинившийся поп, ёжась под взглядом молодого священника.
- Останешься при церкви, будешь помогать мне службу вести. На обоих на вас архиерей наложил епитимью. Надлежит вам поститься до самой святой пасхи, месяц ежевечерне читать перед сном десять псалмов, начиная с семьдесят седьмого. Глядите ж, в другой раз архиерей накажет строже.
Церковь отцу Глебу не понравилась. Не понравилась не столько малыми размерами, - в тесноте до сдавления дыхания поместится не более полусотни прихожан, - дух приниженности, заурядности витал в божьем храме. Неухоженность чувствовалась во всём помещении - полы грязные, затоптанные, в притворе, алтаре углы, как в одрине у худого хозяина паутиной затянуты, в притворе плесень по стенам ползёт. Фёдор, мужик медведеобразный, угрюмый, с насупленными бровями, грубым лицом, заросшим чёрной бородой, ходил следом, гундел до надоедливости:
- Волхв Кологрив воду в Русе мутит. Жители не в церковь Христову, а к нему кажен день бегают, кто с хворями, кто за советами. На Перунов день телка в жертву приносили, жертвенное ели. Все градские дела волхв ведает, обо всём доносят. Слыхал я, и посадник Мирошка к волхву хаживает. Вёрст шесть от града капище бесовское с идолом стоит, там же волхв и живёт. Про то капище все знают, и отец Прокопий, и посадник. Знать, знают, а делать ничего не делают. Извести бы волхва, требище перекопать, а идола сжечь. Волхованием, наговорами бесовскими Кологрив людий от церкви отвращает.
- А что церковь божья грязью заросла, тоже ковы волхва? Так я скажу, в том твоя вина, староста!
Отец Глеб вперил гневливый взгляд в Фёдора, ткнул пальцем в грудь. Оробевший от неожиданного оборота, староста изогнулся, словно добрый тычок в грудь получил, рот раззявил.
- Ты не бегай за мной, как голодный пёс за костью в хозяйской руке, не скули, - громыхал иерей. - С волхвом я сам разберусь. Покличь баб, да чтоб к вечеру церковь вымыли и выскоблили. Увижу паутину, на уды тебе намотаю и пинком из церкви вышибу. Вечером службу вести буду, горожан собери.
Вечером отец Глеб читал прихожанам "Первое послание к коринфянам святого апостола Павла". Не бубнил скороговоркой, читал проникновенно, на словах: "Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской", - стены церковки испуганно вздрагивали.
Послушать нового попа собралось человек тридцать. Из-за скудости освещения лица, одежда прихожан остались не различимы. Всё же отец Глеб заключил, что нарочитые люди Русы на вечерню не ходят, ибо после службы прихожане поторопились покинуть церковь, и под благословение никто не подошёл.
Утром верхи приехал посадник Мирошка. Иерей, заложив руки за спину, ходил по церковному двору. Двора и не было вовсе, церковь стояла на неогороженном пустыре, на котором рядами лежала скошенная на сено трава, вились две заросшие тропки. Не частыми гостями были здесь горожане.
Спешившись, посадник снял кукуль, подошёл под благословение.
- Прости, отче, не встретил тебя. В отъезде вчерась был, глядел дроводели для варниц. Шибко много леса соль забирает. Сегодня приглашаю к себе отобедать, сейчас телега с припасами подойдёт.
Иерей насмешливо посмотрел на посадника.
- Отчего ж не отобедать, отобедаю. Медов-то не одну ендову приготовил? О делах поговорим, град свой покажи, потом за стол сядем.
- Добро, покажу град Русу. Сейчас отрока пошлю, возок подгонят.
- Пеши пойдём, - отрезал отец Глеб. - Хочу всё досконально посмотреть. Я в Русу не на обед приехал.
Всё интересовало иерея, сколько жителей в городе, сколько из них солеваров, ковачей, гончаров. И про градские сборы спрашивал, сколько мыта город собирает, какой прибыток от соли имеет.
"Экий дотошный поп, - думалось посаднику, - во всё нос суёт. Этот не даст спокойно жить, никак церковную десятину проверяет. Пусть проверяет, десятину город исправно, без воровства платит".
Поп уже давал указания:
- Объяви всем нарочитым людям, старцам градским, сотникам, старшинам, гостям, чтоб чад своих мужеского пола, коим десять лет сравнялось, присылали в церковь. Отец Прокопий будет учить их грамоте и слову божьему, какую плату вносить, потом скажу. С малолетства надо вере и страху божьему учить, тогда не побегут на капища бесовские. Да гляди, чтоб все исполнили, сам проверю, на ослушников епитимью суровую наложу. Избу для сего найди, пока на вольном воздухе будут учиться.
Посадника, мужа не робкого десятка, так и подмывало ответить самоуверенному иерею, чтобы тот сам своими поповскими делами занимался. Да не ответишь так. Этот от своего не отступится, что задумал, добьётся. В Новгород с жалобой поедет, а князь за веру крепко спросит.
Отец Глеб с удовольствием поглядывал по сторонам, виденное радовало глаз. Город жил в достатке, на улицах мостовая кладь лежит, избы добротные, не худые, за тынами сады видны.
- Се что за ручьи? В колодцах воды нет?
- То копаные речки, - объяснил посадник. - По ним рассол из солёного озера к варницам течёт.
- Что, так и есть - солёное озеро? - удивился иерей.
- В озеро солёная вода из копанок набирается, - продолжал объяснять посадник, довольный, что может чему-то поучить самоуверенного попа. - Копанки не глубокие, сажени по полторы. В тех копанках рассол ключом бьёт, и наверх вытекает. В варницах из рассола соль на огне выпаривают. У нас говорят: "Из воды родится, на огне вырастает". Да вот, зайдём к Храбру, сам увидишь, как соль варят.
Во дворе кроме избы стояли несколько одрин. К одной из них подходила копаная речка, из оконцев под самой крышей одрины валил дым. Трое работников, занятых приготовлением дров, скинули кукули, подошли к попу под благословение.
- Заглянем в варницу, - позвал Митрошка.
Посреди варницы на железных подставках стоял котёл с бурлящим варевом. Один людин черпаком мешал варево, второй подкладывал дрова в очаг. Мельком глянув на вошедших, варники продолжили своё занятие.
- То повар Храбр и подварок Молчан. Вишь, в чрене рассол кипит, не могут отойти. Ты их, отче, прости, что под благословление не подошли. Чрен без присмотра не оставишь, соль мигом пригорит.
В корчинице, куда заглянули напоследок, сюда отец Глеб сам завернул, иерей, к изумлению посадника, отобрал у ковача изымало, выхватил из горна поковку и брякнул её на наковальню, крикнул подмастерью:
- Бей!
После, вымыв руки, попенял ковачу:
- Что ж ты, недотёпа, глядел, ай, не видел какие искры сыплются?
Хоромы посадник имел не маленькие, двухъярусные с просторными сенями, высоким крыльцом с резными столбиками. День был не постный, на столе всего хватало, и жареного, и вареного. Иерей ни от чего не отказывался, ни от ухи из озёрной рыбы, ни от пряжёного мяса, не отказался и от чары с мёдом.
- Мёд, Митрошка, я с тобой пью, - говорил отец Глеб назидательно, - да медами от меня не откупишься. Почему церковь Христова в небрежении? С отца Прокопия о том спрошено, но и твоя вина в том есть.
- Церковную десятину Руса исправно в Новгород отправляет, - оправдывался посадник. - Как ею распорядиться, то архиерея забота.
- Десятина десятиной, о том мне ведомо, проверил. Почто прихожане церковь святую обходят, а на бесовское капище торную дорогу натоптали? Почто в церкви крыша худая, двор не мощённый, не огороженный? Улицы замостили, а для церкви клади не хватило? Церковь у городниц приткнули, а надобно ей стоять посреди города на взгорке, чтоб со всех концов видно было. Сейчас, вот мой наказ, чтоб за седмицу крышу поправили, а к осени двор замостили. Руса - город богатый, найдёте куны для церкви. По вечерам посылай бирича с парой кметов по улицам, сзывать горожан на вечерню, по воскресным дням - на обедню. Сам ежели в церковь не ходишь, епитимью наложу. Завтра с утреца пришли вожатого, к волхву схожу.
Посадник потеребил ус, без твёрдости, даже с некоторой просительностью в голосе, молвил:
- Не трогал бы ты волхва, отче. Он против веры христовой не науськивает, и городу от него польза. Горожан письменам обучает, от хворей излечивает. Главное, Правь блюдет. Сам подумай, как без Прави жить-то? Татьба начнётся, сын на отца пойдёт, которы, раздряги. Волхв-от, он правде учит.
Посадник бы долго говорил в защиту волхва, отец Глеб по столу стукнул.
- По заповедям Христовым жить надо. Тоже мне - Правь блюдёт! В обедню прочитаю вам Нагорную проповедь, в ней обо всём Христос сказал. Чтоб церковь полной была, - отец Глеб постучал согнутым пальцем по столу. - Против веры, говоришь, не науськивает? А кто требы в Перунов день приносил? Почто людие не в церковь божью идут, а на бесовское капище, кто их приманывает? Молчишь? То-то! С волхвом сам разберусь, ты делай, о чём говорено было. Про чад не забудь.
Отец Глеб посидел, задумавшись, глянул в глаза посаднику, сказал убеждённо:
- Разом с бесовщиной кончать надо, разом, не мудить! Уж тридцать с лишним лет, как Новгород крещён, а бесовщине конца краю не видать.
"Однако похаживает Митрошка к волхву, - думал иерей, после беседы с посадником. - Что ж с простых людинов спрашивать, коли лучшие с бесовщиной расстаться не могут".
Посадник внял его словам, на вечерне прихожане заполнили церковь битком, даже на паперти стояли. Стараниями пономаря освещение улучшилось, в первых рядах прихожан стояли нарочитые люди. От ужина иерей отказался, выпил лишь грушевого узвара. Спать попадья постелила в истобке бобыля-пономаря, стеснять семейство отца Прокопия отец Глеб не захотел. Следовало подумать о жилище для своего семейства, но эту заботу отец Глеб отложил, сперва хотел навести порядок в церковных делах. Вчера, с дороги, уснул сразу, сегодня же на новом месте не спалось.
Везде иерей встречал одно и то же. Такое как в Русе, видывал десятки раз. Стоит оставить народ без настоящего пригляда, так и тянет его к бесовщине. Кресты носят, молятся, в избах иконы висят, а под ними снопы стоят, на полках обереги расставлены. Перед свадьбой невесту моют, так из бани банника выгоняют, молодым дают испить из чаши со срамным амулетом, покойника из избы выносят не через дверь, а стену разбирают, чтобы навьи дорогу в дом не нашли. За советом не к попу, к волхву бегут, жертвенное едят, языческие праздники блюдут, а в церковь палкой не загонишь. Волхованию в Русе завтра же положит конец, забудут, где и было то бесовское капище. Коли дали ему приход, наведёт порядок, роту соблюдёт. На будущий год надобно церковь Богородицы ставить. Добро бы каменную поставить, но то долгое дело, пока деревянную построит. Церковь построит просторную, высокую, на взгорке, чтоб со всех концов была видна.
Не давая себе в том отчёта, отец Глеб думал именно о церкви Богородицы. Не лежало у иерея сердце к богу-отцу. Неприятие вседержителя пряталось в глубине души и исподволь руководило поступками. Бог-отец жестокосерден, коварен. Ради славы своей морил народ египетский, насылал всякие мучительства на невинных людей. Авраама извёл душевными муками, принудив принести в жертву чадо своё. Сказано, ни един волос не упадёт с главы без ведома бога, стало быть, знал об истинности веры Авраама, однако принудил отца зарезать сына. Что с того, что в последний миг остановил занесённую руку с ножом? Каково было Аврааму вести сына на заклание, какие муки терзали его? Жестокосерден бог-отец, жестокосерден. Сынов Ароновых Надава и Авиуда сжёг лишь за то, что не по его указу кадильницы разожгли. На Содом и Гоморру за грехи низвергнул огонь, а дочерям Лотовым попустил спать с отцом своим, и понести от него.
Богородица милосердна, заступница перед богом за людий, рабов его. Когда на кресте распинали сына их, она страдала, не бог-отец. Ведомы Богородице людские страдания, потому и заступница за них.
Богохульственных мыслей отец Глеб не имел, так чувствовала душа его.
- 3 -
Тело становилось лёгким, казалось, налетят Стрибожьи чада, подхватят на свои крылья и унесут берёзовым листком. Тело становилось невесомым, но веки отяжелели, волхв с трудом открыл глаза. Над ним склонился поп, смотрел в глаза вопрошающе, словно тщился понять неведомое, скрытое внутри. Но, чу! То не поп смотрел на него. То любушка его ненаглядная смотрела голубыми, бездонными счастливыми глазами. "Да вон же, позади тебя в колыбельке лежит!" "Как челядо назовёшь, Якун? Кого здравим-то?" "А пускай Просинцем будет..." Вместе с памятью последним всплеском вернулись силы. Волхв воскликнул:
- Просинец! Сынок!
Поп дёрнул головой, словно в лик ледяной водой плеснули, с удивлением смотрел на умирающего волхва. Тот тихим голосом спросил:
- Ведом ли тебе ковач Добрыга?
Поп, не отводя взгляда, медленно ответил:
- Ковач Добрыга то дед мой. Просинцем меня дома звали. Откуда знаешь про то?
- Отец я твой, сынок.
- Отец? Мой отец новгородским ротником был, его Добрынины дружинники вместе с Богумилом в Перыне зарубили.
- Рубили, да не убили. Волхв Велимудр выходил.
- Что ж ты домой не вернулся, тятя?
- Раненый с коня упал, голову о камень расшиб, память потерял. Не помнил ни кто я, ни имени своего, ни рода. Куда идти было? В глаза твои заглянул, мать твою, а жену свою Веснянку вспомнил, такие же глаза. Жива ли она, отец мой Добрыга, мать живы ли? Говори скорей, ухожу я.
Торопился узнать о родовичах своих Якун-Кологрив перед тем, как в Навь уйти, держался из последних сил.
- Отца твоего Добрыгу пять лет тому варяги, дружинники князя Ярослава зарубили. Дома в корчинице дед с Беляем оставались, мы с Рудинцом крицы варили в дманицах. Стрый Ставр на купище ушёл. Варяги в ту пору всякую татьбу в Новгороде чинили, князь им потатчиком был. К нам заявились. Жена моя Чернава с челядом во дворе были. Варяги молодуху увидали, схватили, в одрину потащили. Дед с Беляем из корчиницы выскочили с варягами сцепились, тут и Чернава вырвалась, топор схватила. Деда варяги зарубили, Беляя с Чернавой изранили шибко, челядо ногами истоптали, избу едва не сожгли. Конец бы подворью пришёл, да уличанские мужики набежали, прогнали варягов. Роту я христовой богородице, деве Марии дал, коли выживут мои жена с сыном, стану славить её сына Христа, в попы пойду.
- Выжили, значит, - прошептал Якун.
Просинец опустил перед отцом на колени, сжал в ладонях отцову десницу.
- Не знал я, что ты и есть этот волхв. Эх, кабы знать!
- Не кори себя, сынок! - шептал Якун. - Ты роту дал. Так Макошь наши нити спряла, да Недоля на них свои узелки завязала. Оба мы роту дали, да разным богам.
Просинец обернул лик к небу, вздел вверх руки.
- Господи, почто допустил такое, по моему наущению убили отца моего! Нешто веру мою испытываешь? Так верен я тебе! Почто в муки меня ввергаешь? За что, чем прогневил я тебя?
С уст попа готовились сорваться проклятья жестокосердному христианскому богу, но мудрый волхв удержал сына от непоправимого шага, ибо дружинники зоровавшие святилище с удивлением наблюдали за непонятными действиями честного отца. Якун, делая последние усилия, дотянулся до сына, потянул того за руку.
- Не гневи своего бога, Просинец. Ты роту дал. Об одном прошу, спаси дощечки и берёсты, на них память наша записана. Словишины гусли сбереги...
Силы окончательно покинули Якуна, лишь глаза говорили о том, что душа ещё не покинула тело. Благодаря усердию сотника Андрея пламя охватило избушку волхва. Предсмертная воля отца двигала Просинцем. Бесовщина должна сгореть в беспощадном очистительном пламени, но воля умирающего отца, се святое. По людским законам не исполнить её - великий грех. Надвинув поглубже наглавие, прикрывая лицо рукавом, Просинец шагнул в жар. Избёнку наполнял дым, застилавший глаза, не теряя присутствия духа, упрямый новгородец шарил рукой по стенкам, полкам. Грудь разрывалась, глаза лезли из орбит. Языческая реликвия нашлась в конце полки, в углу. Как тридцать два года назад, израненный отец, выбираясь из пылающей Перыни, Просинец прижал дощечки к груди, и опрометью, теряя над собой власть, бросился вон из ибушки. Хватая широко открытым ртом воздух, повалился на землю. За спиной ухнуло, над осевшей лачугой взметнулись искры, с удвоенной силой загудело пламя. Дымилось наглавие, прожжённая на спине ряса.
- Воды на него! - выкрикнул сотник.
Удивлённые дружинники исполнили приказание. Отец Глеб сел. Отдышался, обтёр опалённую бороду, огляделся. Гусли вынес дружинник, отойдя подале от огня, оттопырив губы, дёргал за струны. Просинец вскочил на ноги, выхватил гусли из рук опешившего кмета, приняв обычный для себя вид сурового проповедника, велел борзо принести ведро воды. Вновь опустившись рядом с отцом, положил рядом гусли, спасённые дощечки, сжимал десницу, с мукой глядел на побледневший лик, шептал:
- Я спасу тебя, отец, спасу.
Дружинник принёс ведро воды, неловко поставил на землю, хлюпнув на поповскую рясу. Просинец резво поднялся, время уходило, требовалось торопиться. Андрей с удивлением наблюдал за отцом Глебом, тот делал совсем не то, что по разумению сотника должен был делать. Сложив персты, трижды перекрестил воды - на поверхности, в глубине, у самого дна, трижды дунул, сотворил молитву, окропил волхва освящённой водой
Крест Просинец приложил уже к холодеющим отцовским устам. Свершив таинство, резко, предупреждая всякие вопросы и возражения, объявил сотнику
- Преставившегося раба божия Иоанна похороним в Русе. Заберите тело с собой.
Прихватив гусли, дощечки, ни на кого не глядя, отец Глеб твёрдой поступью, молча пошёл по тропе в город.
2013 год
© Александр Коломийцев, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2014-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
