Широкоскулая степь. Желтизна бубенцова.
Старый фольксваген, заглохший в Аскании-Нова, -
Братец Аленушка. Автопортрет Васнецова.
Блеет козленочек (с волчьим билетом). Хреново...
Мне отпускает холодное пиво кофейня,
пахнет зерном перемолотым Зина, хозяйка.
А за окном, безлошадная спит таратайка,
там, где стояла усадьба барона Фальц-Фейна.
Даже в провинции - не обойтись без мокрушки:
Ливень такой, что вселенная - моль на мольберте!
И страусиные перья торчат из подушки,
как заповедные мысли о жизни и смерти.
Когда меня очертят мелом,
как будто я - примерный школьник,
где: оробелый парабеллум
и - не оседлан подоконник...
Еще не всхлипывает чайник,
Еще, белее аспирина,
Зима. Разбуженный начальник
и участковый - Загарино.
Собранье туш - играет туш,
а в трубах - зайчики играют.
И кто придумал эту чушь,
что от любви - не умирают?
Зашепчет местное шабли
о мавританках Воскресенки!
А вспоминаешь: корабли
и в кровь разбитые коленки...
Меня зовут иван. Я украинца - отчим,
по линии метро, Дидро и многоточий ...
Меня крестил - монгол, рожденный, между прочим,
во время перелета Адис-Абеба - Сочи.
Когда пишу стихи - меня зовут Абрамом,
Иосифом и Львом. С похмелия - Ильей,
Гришуней и т.д., трясусь над каждым граммом.
Я - сверх! Я - анти! Под
веревкой бельевой.
Я Гарлем Станислав из племени масаев,
освоивший язык английских мясникоw.
Мне говорят: "Шамиль, тебе звонил Басаев...",
... Дождь совершает хадж, в четверг, среди песков.
Снег не умнеет вверх, не сбрендивает льдинка,
в наваристых борщах - лавровая листва...
И лампочка в хлеву - увы, не аладдинка,
все спишет ноутбук, не помнящий родства.
"Ганс...", - промурлычешь ты
над чашечкой кофейной,
невольно оголишь орловское бедро.
И через полчаса, резиною трофейной
пропахнет целый мир и шлепнется в ведро.
Нью-Йорк. Я нынче - Пол, шибает в грудь свобода,
сверкает потолок и лысина портье,
противный, ведь любовь... она мужского рода!,
О, лебедь, либидо! И фикса - от Картье...
Экс вице-мандарин династии Халтура,
какой-нибудь Мишель, праправнук Лао-Цзы,
Я, вобщем-то, никто: искусство и культура,
история надежд из Юрия Лозы.
Предтеча и венец последнего аборта
и первый эскимос, вернее Филарет,
Я вышел из трико для звезд большого спорта
и в партию вступил. И вырубился свет...
Причал, стальными скулами скрипя:
где тяжело волна с волной сшивалась...
Я плакал так, как плачут от тебя,
от жалости. Но что такое жалость?
Спасти, обнять, отпежить облака,
дать денег этой девочке тэндитной?
Причал, и вот опять моя рука -
в бушлат, за фотокарточкой кредитной...
Такой литературный банкомат,
и птица Пенис. Светлое бессилье...
Служить бы рад. И вот - военкомат,
и вот рюкзак. А обещали - крылья...
Черешни успели, тарань, упоенная жиром,
ах, этим распахнутым брюхом
черпать: золоченные ноздри, кинзу,
Похерим Верхарна, отпустим с войною и миром...
Теперь нам с тобою легко, как два пальца в грозу...
И молния, джинсы и медленно облако очень
седой оленихой плывет - расписные рога!
И сколько теперь у меня этих деней и ночен,
где хуй не гулял и куда не ступала нога!
Не будет речей государству, любви алиллуев,
гнилой журналистики больше не будет, не бу...
Я денег просил, я один из блядей и холуев,
Не знаю, Олеся, в какую сыграю трубу.
И вот отмолюсь, потому что черешни успели,
в дощатое брюхо последнему лету уткнусь.
Как будто меня отшептали, простили, отпели,
и вспомнили вновь, и забыли опять наизусть...
Мне мама говорила, что нельзя
предательством заслуживать медали.
Ох, как я благодарен вам, друзья
за то, что вы меня не предавали.
За то, что вы прощали наперед
мои долги. За то, что вы платили
терпеньем, добротой - который год!
За ласковые слезы крокодильи...
Для поцелуев губы - коротки,
а для объятий - крылья не поспели.
Спасибо вам за все, мои братки:
за то, что не смогли и не успели...
Где яблони, ушедшие в себя,
от нежности и тяжести устали,
Как рукопись запретную, любя:
земные боги нас с тобой листали.
Печален тот, кто знает наперед,
кто будущее видит в пережитом.
И потому одеться в переплет
бессмертия, увы, не разрешит нам.
И в этих вот божественных очах
грешно увидеть что-нибудь людское:
войну, к примеру, ужин при свечах,
восторг поэта и тоску изгоя....
И, отчего, переморгнув века,
над нашей жизнью вдруг остановились,
где осень, наливные облака
и в кимоно одетая река...
Они молились. Может быть, молились.
Покуда спят без задних ног
трамваи - ангелы отгула,
Покуда спишь и ты, щенок,
и ненависть в тебе уснула.
На цырлах прыгает цыфирь,
Качаясь, маятник кемарит.
И черный, утренний чифирь
сосет под ложечкой комарик.
Пройдемся, растрясем жирок,
волчонок, баловень, сильвестрик...
блестит конвойный номерок,
звучит со-камерный оркестрик.
И, ты, не вой и не грусти,
Урла! въезжает в мысли наши...
ужель, задумал провести
свое бессмертье у параши?
Курнешь букетик полевой,
и мы теперь с тобою квиты...
За всех и вся: глаза открой! -
так широко они закрыты...
Пенициллин, оффшор, Овидий...
Не приставайте к кораблю!
Людей, которых ненавидел,
я отплываю и люблю.
Они, обутые в онучи
и облаченные в меха...
Как, вондерфул, они вонючи
и как печальны: "ха-ха-ха!"
И снова степь. Опять разлука,
опять клубничная заря...
Я зарядил, а ты - ни звука,
Лишь - облака и якоря...
Все меньше ты будешь правым,
нырнув с головою в высь.
И нет для стихов отравы
смертельней, чем здравый смысл.
Сколь тщательней не расчесывай
свои мозги на пробор:
Небесные псы и осы (why?)
исполнят свой приговор.
Защелкнут дверь на задвижечки
в прихожей погасят свет,
За все твои, братец, книжечки,
детдомовский Интернет.
За то, что, как свитер вязаный,
ты свой распускаешь стих,
И осы, и псы - не обязаны
тебя от ума спасти.
Такая осень за окнами
неболдинская с утра.
Эх, трудно быть одинокими,
Дежурная медсестра!
Воет мыло, как собака,
Леденцовая луна...
Куличи и дули с маком,
да клубничная слюна!
Я люблю; и вот не поняли:
наподдали под обрез...
И очнулся в чистом поле ли,
или в чью-то душу влез?
Самогон и скит Архангельский
Заготовил про запас...
Почему ж мой голос ангельский
никого из вас - не спас?
Пусть спасители двуглавые:
накорми и напои..
Лишь не плюй на крылья правые,
и на левые мои...
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]