НОВАЯ ЭПОХА
Отчим получил новое назначение.
Приехали и мы.
Проспект назывался Сталинским.
В номере бодро пахло "Тройным". На тумбочке книги "Саламбо" и "Танк". Размалеванный моими дошкольными каракулями том для служебного пользования знал я наизусть - до сверхтяжелых.
Вот он, "Иосиф Сталин". А вот и "Маус", уронивший ствол. Другая была без картинок.
Начал читать, и сразу понял, как он без нас скучал.
Шинель висела в шкафу. В нижнем ящике валялась знакомая щетка и темно-зеленая бархотка - наводить лоск на хромовые сапоги.
Окно выходило на проспект и площадь за ним. Вот именно: проспект с разметками для пешеходов, тротуар, а дальше разлив торцов. Побольше самой большой, которую я видел в жизни. Памятник посреди. Но меньше Александрийского столпа.
Отчим пришел со службы и взял меня за папиросами и пивом. "Купите заодно колбаски", - сказала мама. - "Какой?" - "Ливерной, если будет". Со вздохом он надел фуражку, приложив указательный к носу и козырьку: отцентровал.
Подкрутил кончики усов.
- Вперед!
Навстречу увеличивался памятник.
Мы переждали пару "побед", троллейбус. Перешли проспект. Торцы на площади были аккуратно подогнаны.
- А я ведь видел Его...
Никогда об этом мне не говорил.
- Живого?
- На Красной площади. На параде в сорок первом. Наше дело правое, победа будет за нами. Как сказал Он, так и вышло...
- Наше дело правое, мы победили.
- Верно, сынок.
Вождь стоял лицом к дощатым трибунам по ту сторону проспекта, откуда мы к Нему пришли. Он остановлен был в движении - навстречу нам и далее к Востоку, откуда восходит солнце человечества. Усы улыбались, правая рука приподнята. Как отчим, был в фуражке, только в зимней форме. Длинные гладкие складки шинели. Не в галифе, а в брюках, но при этом в сапогах. Подошвами прирастая к постаменту, зеркальные бока которого красиво отражали закат. С четырех сторон разбиты квадраты клумб с казенными нарциссами. Ступени к Нему завалены сиренью и черемухой. Всходить я не стал. Обошел и вернулся к неподвижному отчиму.
- Отца не любил, но к матери привязан был всю жизнь...
При этом вздохнул, и я подумал, что отчим к своей привязан тоже. Хотя, когда мама говорит: "Написал бы матери письмо", всегда отвечает: "Ты напиши". Сам же максимум приписку. Но я знал, что мальчиком в Сибири свою маму он в обиду не давал. Бросил чугунной гирей в отца. Не попал, но вышиб доску из двери. И больше отец к ним не являлся - маму обижать.
Я высказал идею принести Ему цветы.
Кончик усов дернулся.
- Не по-мужски. Это вон пусть штатские...
С болью почувствовал себя я невоенным. Но как может стать военным мальчик? Только если в Суворовку отдадут.
Но меня не отдали.
Путь возвращения из новой школы мне понравился. Особенно, когда на фоне серого ОДО - Окружного Дома офицеров - появлялся Танк-Освободитель. Под постаментом ветерок шевелил тюльпаны. Красная звезда, темно-зеленая башня. На фоне облаков он выглядел, как только что с конвейера. Но я знал, что этот Т-34 - боевой. И что не просто так его орудие приподнято на Запад, откуда приходит все херовое, как, например, стиляги, которым на Сталинском проспекте отрезают галстуки.
Мама мне тоже хотела чик-чик, чтоб нечего было трогать. Давно это было. В Ленинграде.
С книжкой "Восстание на Стерегущем" я забирался на гладкий широкий подоконник, упирался ногами в простенок ниши - и выходил в море, в тревожную Балтику семнадцатого года. Если бы большевики не победили, не было бы ни меня, ни всей этой нашей жизни. Я знал, что победят, но все равно было тревожно. Тогда я отрывался от страниц, чтобы взглянуть на памятник в фуражке и шинели. У подножья сновали штафирки. Мимо проезжали троллейбусы, "москвичи", "победы". Изредка "ЗИМы". По нашу сторону проспекта рабочие пристраивали к балюстраде парка гранитную трибуну. Первомайский парад прошел здесь без меня - тогда еще жившего в гарнизоне у западных границ. Но предстоял Ноябрьский - по случаю Сорокалетия. Я знал, что юбилейный парад должен превзойти все ожидания. Мама давила на отчима, чтобы скорее выбивал квартиру, но мне отсюда не хотелось никуда. Разве что на море, которого еще не видел. Но чтобы с возвратом к этому окну.
Такого НП - с видом прямо в центр жизни - никогда у меня не было.
Вид я не потерял.
Но вот что произошло.
В октябре проснулся я от грохота.
Было сильно накурено. Отчим высился надо мной в фуражке - козырек надвинут на глаза. Ворот шинели поднят. Яростно отдергивая папиросу, он смотрел в окно на площадь, где что-то по-танковому лязгало и надсаживалось.
С надеждой я рванулся из-под одеяла:
- Война?
Но мама приложила палец к губам, и я отпал обратно, решив, что началась генеральная репетиция парада.
Утром отчим оказался не на службе. Лежал на диване с высокой спинкой. Накрытый шинелью. На лице фуражка, которая упиралась козырьком в кадык. К цинковому тазику на полу свисала рука, покрытая черным волосом и набрякшая венами. Сапог с него мама не сняла - наверно, не сумела. Будто почувствовав мой взгляд, он застонал, перевернулся кверху каблуками и вниз лицом. Фуражка слетела на пол. Покатилась бутылка, со звоном врезалась в другую.
Я приподнял шинель за ворот, увидел вороненую скулу.
- Где мама?
Раздался недобрый рык.
- Мама где, Гусаров?
Щетина скребанула по обивке.
- Исподтишка-а-а, - простонал он страшно. - Под покровом ночи! В своей державе яко тати. Ну, осквернители, ужо вам!..
Захрипел и вылез из-под своей шинели, и навис - в белой рубахе, как Чапай. Надсаживался, головой над тазиком мотая, нехорошо ругался в перерывах, но не мог.
Над площадью занималось утро - серое и мозглое. Туман такой, что не видно даже.
Я бросился к окну.
Вождя не стало.
Глазам не поверил. Продрал их, влез на подоконник и лбом, ладонями к стеклу. Нет! Не было Вождя. Никаких даже признаков того, что еще вчера перед сном в самом центре центральной площади своего имени, озаренный вперекрест прожекторами, Вождь высился. Где это было? Глаза скользили и не находили. Потому что центра не стало тоже - все плоско и безбрежно. Сквозь рвань тумана тускло сиял сплошной разлив торцов.
Весь черный и со лбом, являвшим нечеловеческую муку, он нависал над тазиком.
- П-прости. Пойми меня, сынок...
Я открыл рот - но ничего сказать не смог.
- Присягу дал Ему. Седьмого, в снег, в метель... Мы все тогда давали. И на передок. За Родину! За Сталина! А они... они ему...
- Папа...
- На горло трос, и в грязь...
- Папа! - вскричал я. - Не надо, папа!
Как рвёт мужчину, я не видел. Тем более, как он, мужчина, плачет. Это было без слез. Да и рвало всухую. А между спазмами он и стонал по-детски тонко, и крепко выражался и кулаком грозил, клятвенно мне обещая, что Армия такого не снесет. Поднимется! А вот увидишь! Попомнишь, что отец сказал!..
Но не случилось ничего.
Пасмурным праздничным утром 7-го Ноября колонна танков пронесла свои орудия мимо битком набитых правительственных трибун и опустевшей площади. Пролязгала по проспекту, который теперь назвали Ленинским, и скрылась за пределами моего наблюдательного пункта, уступая место рокочущим издалека частям ракетной артиллерии - оружию эпохи новой.
© Сергей Юрьенен, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
