Перекованный голос пробовал соловей,
на тропе иногда попадались встречные.
Даже здесь, в окруженье зелёных лесных ветвей,
нам мерещились звёзды пятиконечные.
Даже здесь овраг живого укрыл и спас,
а ручей печально обмыл лежачего.
День Победы опять выходил из нас,
как сказуемое выходит из подлежащего.
Он пронизывал нас, как штык, и была горька
эта рана. Но, плача от умиления,
говорила мама, что там, на конце штыка,
хватит места ещё для целого поколения...
Так зябли руки, что пришла зима...
Ртуть, затаясь у среднего деленья,
следит, как из холодного зерна
растут большие белые деревья.
Луну и солнце в небе погасив,
циклоны, словно сборище лосих,
спешат к жилью и смотрят исподлобья
на их скупые, слабые подобья.
И, досчитав до тысячи подряд,
когда остынет утренняя спальня,
вдруг замечаешь: вон они стоят,
копытами слегка переступая...
Все люди смертны. Так иль сяк, но всех когда-нибудь не станет.
Уйдёт из жизни верный враг, товарищ преданный обманет.
Но если кто-то дорогой предаст внезапно и невольно,
всё тело выгнется дугой и будет больно, очень больно.
Ругаться, плакать, воевать, к обидам привыкать и к шорам -
пора сердца тренировать таким житейским тренажёром.
Давай условимся на треть зарплаты (или как придётся):
кому приспичит умереть, пускай разок ещё вернётся.
В потёках летнего дождя, собрав табачный дым по лифтам,
пускай расскажет, снизойдя к другого пламенным молитвам:
"Иду за тридевять морей, за триста тридевять народов.
А ну-ка кофе мне налей, нарежь побольше бутербродов.
В один карман закинь пятак, в другой насыпь немного соли..."
Тут о своей сердечной боли второй подумает: пустяк.
Да, жизнь не сахар и не шёлк; грязна и склонна к просторечью.
Но если ты пришла/пришёл, то вот гарантия на встречу.
А гость, освоившись, как вор, крадущий мысли (но неловкий),
подскажет: "Это разговор о временной командировке.
Найди-ка парный мне носок, и свитер упакуй, и шорты".
Ты чмокнешь глупого в висок и скажешь ласково: "Пошёл ты!"
Ночью зашаришь по ставням захлопнутым,
в панике стиснешь реле:
это железные яблоки с грохотом
катятся по земле.
Капли дождя - лилипутские сабельки -
колют и мучают сад.
Вот и грохочут железные яблоки,
бравый воздушный десант.
В них растворённые пули да лезвия
сами, бывает, грызём.
Так и земля - вполовину железная,
твёрдый, скупой глинозём.
Эти тревоги - лишь малая толика
тех, что ждут впереди.
Не суетись.
Укрепит антоновка
стержень в твоей груди.
Она говорит: "Никогда тебя не прощу,
хоть тысячу поклонов мне положи!"
Господь отвечает: "В сердце твоём прочту".
Читает и уличает её во лжи.
Она говорит: "Нашёлся мне грамотей!
Кому расскажу я правду о детских травмах?"
А Бог ей: "Промеж родителей и детей
нет правых и виноватых. Они на равных".
Тогда она говорит: "Порицай меня,
но я сохраню суровую эту мину.
Моё непрощенье - это моя броня.
Неужто Ты пустишь голой меня по миру?"
Господь улыбается. Рот Его на замке.
Она продолжает сбивчивый монолог,
а Он уже держит сердце её в руке
и в чистую строчку вписывает урок.
Она живёт в сытое время.
У девушек крепкие икры,
гладкие ноги; они веселятся с теми,
кто им по нраву; выходят в самую темень,
ничего не боятся, играют в разные игры,
парней отбивают, друг дружке не потакая.
Ей ли не знать - она и сама такая.
Она, конечно, слыхала о страшных войнах,
читала книжки, видела киноленты.
И дед воевал, да рано ушел, покойник.
Но знание отрезает её, как войлок,
от этих событий, они для неё - легенды.
И только, бывает, ночью она проснётся
с бьющимся сердцем, вскинется: фу-ты, ну-ты,
вроде бы сон, а вот же, порой взгрустнётся,
всплакнёт. Сидит и следит, как бегут минуты.
А утром, если и вспомнит, то только мельком:
зайдёт в магазин - приценится к карамелькам,
на всякий пожарный купит каких-то круп...
Мы можем это назвать, например, римейком
памяти, выходящей на новый круг.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]