ЖИВУЧА ТВАРЬ
Мы сидим с моим семейником Игорьком на верхней, третьей шконке и режемся самодельными стирами в "двадцать одно". Я плохо вижу и путаю масти. Играть со мной, а тем более мухлевать - неинтересно.
Недавно был ужин, половина хаты завалилась спать.
Мамука и Шмаги ломают телевизор.
"Телевизор" - это крепко сбитые полки из двухдюймовых досок, намертво укреплённые в стене около "решки". Решётки, то есть. Треск стоит невообразимый. Ломать начали ещё до ужина. Пуфик, смешной чертила, постоянно торчит у кормушки - на шухере, чтобы, если на шум придёт корпусной или кто там из ментов, сразу маякнуть.
Нам с Игорьком это тоже удобно: в карты играть запрещено под угрозой карцера. Хотя... Всё это лажа. Если захотят, так и за то, что просто на решке сидишь, нагонят.
А вот когда порой дым конопляный прёт из кормушки на галёру, как из паровоза, так всем пофиг.
Вчера у Спортсмена был день рождения. Те, у кого было хоть немного воздуха в заначке, скинулись и купили у баланды литруху спирта "Royal". Хватило ещё и на два косяка.
Пожадничали, фраера...
Думали, что не хватит.
Замутили в шлёмках тюрю из положняковой черняги, даже черти ужрались до зелёных соплей, до сих пор двое валяются на полу под шконками. Живы ли вообще? Нет, вроде пить выползают...
Второй день на ужин дают селёдку, такую солёную, что язык обжигает.
А утром...
На поверку вышли не все. Те, кто не смог, сейчас топчутся в карцере у пристёгнутых к стене шконок. Спортсмен, кстати, тоже. Херово им там.
С другой стороны, остальным арестантам - хоть какое-то облегчение: всё-таки двенадцать потных мужских туловищ на восьми квадратных метрах, да ещё с бодуна...
А за пивом не сбегаешь.
За решёткой - белые ночи, днём под сороковник, и - ни облачка. В Питере проходят международные спортивные соревнования - Игры Доброй Воли. Любую пургу разгоняют самолётами. А решка в нашей хате выходит на солнечную сторону.
Остроумный Боб уже обозначил наши координаты: "Игры Злой Неволи".
Ну, сейчас вечер. Полегче, вроде.
"Полегче"...
- ...Ну да, бля!.. Ты мне ещё скажи: красное не носить, потому что западло, сало не есть - пиздой пахнет, а колбаса на хуй похожа!..
- А я тебе не малолетка с Арсеналки! Ты знай своё место, у параши, перхоть подзалупная!..
Ну вот... Первоходы отношения выясняют. В тюрьму играют. Нервы друг другу и... себе мотают.
- Ну-ка! Кто тут пацанует? Кому неймётся? У кого тут похмелье? Так я сейчас за пивом пошлю... Вы у меня сейчас оба отсюда фаршем через решку выйдете! Тусуйтесь, ну-ка, на корточках. Давайте... Пол вымойте, а то тубик подхватите. - И Старый добавляет фразу, ставшую этим летом здесь классической: - Слушайте меня и радио "Балтика"...
Это Старый вмешался. Он самый старший в камере. Заси-и-иженый! Что называется, "восемь ходок, ни одной наколки". Его самого на днях кинули к нам из прессхаты передохнуть, где он натерпелся, попав под молотки таких вот, "молодых да ранних", последнего "новорусского" призыва...
Мы с Игорьком помалкиваем. Наше дело - восемнадцатое.
Мы уже нервы себе помотали, в своё время. И даже успели подраться. Карцер нас помирил.
- Ноль два!!! - истошным шёпотом орёт с кормушки Пуфик.
Мамука и Шмаги резво прыгают на вторые шконки. Игорёк прячет колоду под козырёк бейсболки. Кормушка с металлическим лязгом захлопывается.
- Э-э-э, быратва... Давай, эта, спакойна сидет. Всьэх нихарашо. Вьсэх с пахмэли галава балит, висе неривиничают. Зачэм эта ана вам?
Мамука прочувствовался. Он уже два года в крытке. Устал. Но и привык...
Я тоже привык. И уже перестал удивляться: какое-же человек всё-таки животное... Ко всему привыкает.
- Сыгоднья мала нас, да? Восимь, да? Завтре этапы придут, опьять болщи будит. Давай - атдыхаим. Шмаги рана утрам в суд йехат, сабираца, мыца, брица...
Моются здесь на "дальняке". Кипятильниками греют воду в литровых "чифирбаках", встают ногами в унитаз, делают из большого куска полиэтилена что-то вроде душевой кабинки...
- Ну чё там, у шнифта, отбой?
- Да не. Вон "полосатиков" куда-то повели...
Шмаги подрывается к кормушке - земляков выглядывать. "Полосатики" - это "строгий режим". "Строгачи", в серых полосатых костюмах.
Абреки вообще дружный народец. Держатся друг за друга. И всё по своему - "гыр-гыр-гыр"... Не то, что мы - русаки... Всё время косяка друг на друга давим, да притеснить норовим.
Шмаги поворачивается от глазка и с горящим взором объявляет: - С грущим в роте видут! Нарущник на нагах!
- С какими грушами, Шмаги?
- Н-у-у-у... Груща такой. Щорний, резинвый. Щтоб на этапи тиха мальщаль.
Никаму маяк не делаль.
- Ага... А лоб у них зелёнкой не намазан?..
Шмаги соврёт - недорого возьмёт. Молодой ещё. Гордится этой ходкой, за разбой. Романтик, бля... Прилежно учится у Старого ботать по фене.
- ...А-ах, ссука, камандир, карьмущку закрыль. Так хоть нимнога ветир биль... Я иво симейный патрет ибал! Давай, кто тут знает, как?
- Давать тебе выводная будет, - беззлобно говорит ему Михальчик, вставая с "дальняка" и застёгивая штаны. Он неторопливо моет руки, потом достаёт из какой-то щели кусок алюминиевой проволоки - раз, два, - и кормушка открыта!
Маленький, юркий и ехидный Михальчик - настоящая находка для камеры, состоящей в основном из "первоходов" и беглых солдат-срочников. Он и родился-то где-то на пермской зоне. Тюряжная бытовуха вошла в него с материнским молоком. Он здесь - дома. Кроме того, Михальчик - подельщик. Нет, не "подельник", а - п о д е л ь щ и к. Он может сделать из электробритвы машинку для татуировок, из стержня для авторучки - довольно сносный "баян", умеет распустить любой вязаный предмет и сплести канатик для нужд тюремной почты или для того, чтобы обмотать ручку чифирбака - руки зря не жечь. Умеет протереть тюремную чернягу через наволочку, чтобы из полученной массы, закрасив её пеплом из жжёной газеты или горелой резиновой подошвы - слепить чётки, забавного зека в телогрейке или гранату Ф-1. Он знает, как подмазать выводную, чтобы та за пару пачек "Мальборо" сводила нас в баню без очереди.
Спортсмену - своему "семейнику", на день рожденья он связал весёлую растаманскую шапочку.
Абреки отломили, наконец, доску от "телевизора".
- Эй ти, там, Пуфик, сматри харащо! Решку сичас будим лямать...
Ну, "решку" - это сильно сказано... Дело в том, что одна из "ресничек" - горизонтальных железных полос, наваренных под углом по типу жалюзи поверх основной решётки, подпилена с обеих сторон. Нужен рычаг, чтоб её отломить. Всё это затевается для того, чтобы легче было принимать посредством тюремной почты, - "дороги", протянутой между камерами по наружной стене тюрьмы, - "малявы" и "бандяки" - письма и тюремные бандероли с куревом, чаем, сахаром... Да хоть с чем.
Стальные "реснички" пилят лезвиями, выломанными из одноразовых бритвенных станков. Медленно и верно. Спешить здесь некуда.
Шмаги просовывает доску между двух "ресничек" и повисает на ней.
- Мамука, памагай!
Они повисают на доске вдвоём. С них течёт пот. Шум стоит ужасный! А ведь сейчас вертухай с "наружки" позвонит корпусному на пост... И в хате ещё свободнее станет...
- Пилядь, дарогу ни слямай!
- Да хуй с им, новую навидём! Давай ищо, кто тяжолий... Сальдат! Где Сальдат?
- Солдат в карцере же... Не-е-е... Надо ещё децил подпилить. А то доска сломается нахуй, и всё...
Шмаги с Мамукой, тяжело дыша, идут мыться к раковине у дальняка.
Камера постепенно затихает. Я негромко спрашиваю:
- Игорёк? Чифирить будешь?
- Не, я - всё...
Я отворачиваюсь к стене, щедро оклеенной рекламой женского нижнего белья из каталога "Отто". Уже несколько месяцев, день и ночь меня изводит жуткая боль в желудке. Я нашариваю в кармане бумажный пакетик с белластезином и экстрактом красавки. Это всё, что можно достать у местного лепилы - хитрожопого прапора в белом халате, который два раза в месяц появляется на нашей галёре. Он с каким-то садистским любопытством наблюдает, как с каждым разом я теряю в весе и чернею от круглосуточной боли. Так он даёт мне понять, что может перевести меня на больничку.
А что я могу сделать?..
У моего адвоката таких, как я, гавриков, ещё человек пять в "Крестах" чалятся. Налички у меня - хрен, да маленько. Тыщ пятьдестят заныкано, на крайняк. Этого не хватит. А что ещё? На тюремном счету есть тыщ семьдесят-восемьдесят. Сегодня, кстати, "выписка" приходила... Я сделал заказ: десять банок сгущенных сливок, десять кило сухого молока, пять кило сахара, сорок пачек "Беломора", два кило чая. А ещё коробку трубочного табаку под названием "Капитанский". Интересно стало - что это за табак такой? Недорогой... А чай ларёшный здесь, конечно, дерьмо. Чай-"земля". И "беломор" - не Урицкого, а Клары Цеткин. Ладно... Завтра молочком побалуемся, будет полегче... Да, таблетки надо запить. Я повисаю между шконками, нашариваю тапочки, разжёвываю таблетки и долго пью у крана, смывая деревянный привкус анестезина.
- Покурим?
Это Боб Верёвка.
Он протягивает мне бело-зелёную пачку "Salem". - От души, Слепой...
"Слепой" - это моя кликуха.
Как-то раз, во время внеочередного шмона, "хоккеисты" - амбалы в масках и камуфляже, сломали мне очки. И пару рёбер. Кто-то стукнул, что в нашей хате завелась "черняшка". С таким трудом налаженый тюремный наш уют - занавесочки, полочки на батарее у электророзетки, маленький столик на "кухне" и масса бытовых мелочей, необходимость которых никогда не понять на Воле, - всё было уничтожено. Всё было перерыто, разорвано и свалено посередине камеры в одну серую кучу...
В общем, теперь, при своих минус семи единицах, я - "Слепой".
- Благодарю, Боб. А то я не курил ещё сегодня. Тошнило... - Я беру из пачки сигарету. - Давай чифирнём?
- А есть?
- Ну, под такие цивильные найдётся...
Я знаю, что хата уже несколько дней живёт на голимом "положняке" и передачек никаких не предвидится. Большая половина народу в хате - не питерские, "залётные", или из области. Ладно, завтра "выписка" придёт... А Верёвке сегодня кто-то из земляков сделал подгон с куревом. Да и мне "бандячок" от одного братка пришёл.
- Ну-у-у... Тут, разве что, на хороший "купчик", - разочарованно говорит Боб, взвешивая на ладони запаянный в полиэтилен свёрток, размером с пачку сигарет. Я беру у него "бандяк" и сдираю зубами плёнку. Под ней - плотно свёрнутая газета, под которой ещё один полиэтиленовый, туго набитый мешочек с чаем и "малява". Пока я читаю записку, Боб опускает в эмалированную "гестаповку" с водой кипятильник. Я вытряхиваю на газету чай.
- Да ну, Боб, нормально тут, хватит... "Индюшка", по ходу... Мелкий.
- Опаньки! А это чё?
- Чё?
- "Слепой", ты и есть слепой...
Верёвка музыкальными пальцами карманника - средним и указательным - вынимает из горки чая шарик из серебряной фольги размером с жёлудь.
- Ну, и чё там? - Я уже догадываюсь, что это...
- Бля, чуть не заварили... Интересные у тебя тут землячки чалятся, Слепой... Пластилин, по ходу. Живё-ё-ём! На.
Я закрываю глаза и с наслаждением вдыхаю сосновый запах свободы, мятный аромат далёких тёплых... нет, лучше холодных стран... узбекского плова, зелёного чая, пота молодой абречки...
Меня уже прёт.
- Это не земляки... Это я на пересылке случайно старого знакомого встретил. Ну, я ж тебе рассказывал... Еврей один. Мы с ним немного работали... Он и греет иногда... В сигарету, что-ли, приколотим?
- Не надо, не потроши. У меня всё есть.
Боб достал папиросу, укрыл её в домике из рук, и с тугим хлопком выдул табак в ладони. Прикусив жёлтым клыком край белой гильзы, стянул, как чулок папиросную бумагу, почти до конца. Посмотрел в папиросу, как в дуло, на лампочку - цела ли "звёздочка". Я молча наблюдал за ним, раскатывая в пальцах тонкую колбаску "пластилина".
- Табачок-то из "салема" возьми...
- Без сопливых.
Я протянул ему чёрного червячка.
- Думаю, хватит. По запаху чую - вещь.
- Не мало?..
- Да тут пол-Китая обкурится...
- Вода закипела.
- Я запарю.
- Подними токо слегонца.
- Угу.
Выключив кипятильник, я высыпаю в кружку чай.
- Во ща раскумаримся-а-а... Игорька позовём?
- Угу... Игорь? Игорё-о-к? Боб, спит он уже... Не будить же.
Сон в тюрьме - святое.
Я снова включаю кипятильник на несколько секунд, чтобы чёрная зернистая шапка приподнялась над краями чифирбака, вспучилась и вздохнула паром. Укутываю кружку сверху фольгой из под чая и сажусь на пуфик, прислонившись спиной к прохладной стене.
Как я устал...
- ...А то я вчера ни хуя не понял с этим "шилом"... Надо было просто бавануть водой. Это ж пять пузырей! Мусульмане всё равно не пили. Это всё жадность наша, русская... Ужраться, дак до упаду.
- Так я и пил чистяком. Тюрю я вообще не жрал, противно.
- А я не пил, потому что похмеляться не хотелось... - Боб ухмыльнулся. - Да всё равно, я на вас глядел и меня по "синему" пёрло. А чё, эти два косяка... Разве у баландёров хорошую купишь.
- Не, я в качестве анестезии дёрнул грамм сто двадцать чистого. Знаешь, как полегчало! Хоть поспал нормально...
- На больничку тебе надо, Слепой. А то сдохнешь здесь, ни за собачий...
Плотный косячок уже вертится между тонкими пальцами Верёвки. Он подмигивает: - Ну, чё? Сёдни в кабак, а завтра помолимся? Взрывай. - Он протягивает мне папиросу. - Всё правильно твои братки-подельники делают... Есть - делиться надо. Ведь все люди - братья... Карамазовы.
Спичка обжигает мне пальцы, и я удивлённо смотрю на Верёвку. Но он уже повернулся ко мне спиной и сосредоточенно взбивает кипятильником чифир. Цитату-то я узнал, а вот...
Боб сцеживает из дымящегося чифирбака в чистую "гестаповку" чёрную, и будто бы даже вязкую, как расплавленный гудрон, жидкость. Присаживается рядом, дважды, с придыханием, осторожно глотает.
- Делай. - Он протягивает мне кружку и берёт у меня косяк.
Мы молчим. Курим через два глоточка.
Маленький праздник, островок спокойствия.
Но - вот. Постепенно мысли ускоряют свой ход, наступая друг другу на пятки, время - наоборот - замедляет его. Мозжечок изнемогает от щекотки.
- ...Боб, а у меня сын родился.
- Да ну! Маляву прочитал?
- Ага.
- Как назовёшь?
- Его уже без меня назвали. Полгода назад. Климом.
- А ты бы как назвал?
- Егором.
- Ничё, откинешься, переименуешь... Главное, не гоняй. Все болячки твои - от нервов. Так? Тем более язва твоя. Да забудь ты о бабе! Потерял ты её. Их после родов знаешь как на еблю пробивает? Нашла она себе уже другого...
- Боб...
- А ты не гоняй, мля!.. Думаешь, если ты ходишь тут по хате... Так ты всё равно ведь - сидишь. Добивай... - Он протягивает мне косяк. - Не каждому, как говорится, фраеру...
"Пяточка достаётся..." Я запрокидываю голову, затягиваюсь и кашляю.
Боб молчит в глубокой думке, а потом произносит: - Кто щастья не ценил, тот близится к нещастью. - И хитро взглянув на меня, добавляет: - Как сказал нам Авиценна...
Боб, профессиональный вор-карманник, зашёл к нам в хату недели три назад. Он, пожалуй, единственный человек в камере, с которым мне иногда удаётся поговорить без всяких там специфических зековских хитроумных недомолвок, словесных увёрток и уловок. Почему? Я не знаю. Лень формулировать. Слишком жарко и душно. Тупеешь от этого...
...От чифира ещё сильнее бросает в пот. Я снимаю майку, вытираю лицо и шею. Сухой жилистый Верёвка тоже сидит в одних трусах на пуфике и лоснится потом.
- Какое ещё несчастье, Боб?
- Такое... Надейся, вобщем, на худшее, а лучшее само придёт. Не верь, не бойся, не проси...
- Ага! Умри сегодня ты, а завтра я... Ты чё мне тут, весь тюремный катехизис выложить хочешь? Ты, Боб, вообще, за кого меня принимаешь? Давай на одном языке говорить... Ты что, на воле тоже по таким законам живёшь?..
Боб с прищуром смотрит на меня и молчит.
Я тоже молчу.
Мы молчим.
Такое вязкое, почти материальное, ощущение, как ворочаются в расплавленных мозгах наши мысли... Как макаронины в горячем флотском борще. Боб произносит две сакраментальных фразы подряд: - Мент родился. Во торкнуло-то, а?
Я так и знал, что одну из этих фраз он точно скажет... Но две подряд! Мне становится скучно... Это у Камю, кажется? "Ад - это другие". Или у Сартра?.. Сейчас бы остаться одному. Буквы почитать. Пока не болит. Или даже написать что-нибудь... Для меня это единственный способ не сойти здесь с ума. А ещё в заначке есть несколько книг. Среди них - томик рассказов Чехова...
- Не "мент родился", Боб. А тихий петербуржский ангел пролетел...
- Ну да... Моя мать так говорила. А ты оглянись вокруг... Пролетит тут ангел... Тут впору чертей гонять... Давай отбиваться? И, хоть, как говорится, "в своей хате "спасибо" не говорят"... Спасибо. Утешил старика... А по каким законам я на воле живу? Я - вор... Мне даже матом ругаться западло. Дай-ка подумать... Завтра потрещим, ладно? На прогулку с собой возьмём, на свежем воздухе дунем и обкашляем эту тему... И когда эта жара закончится?.. Как в парилке, ей Богу. У тебя почитать есть чё-нить?
- Есть... Сегодня, когда тебя к следаку выдёргивали, библиотека приходила.
Я достал из-под матраса книжку в коричневом переплёте. Боб нацепил на нос плюсовые очки в элегантной золотой оправе и стал читать вслух плохо пропечатанные буквы на обложке.
- Шорото... Чёрт знает что!... Шорот... Чон... Дро. Шоротчондро... Вот, бля... Чот-то... Чё?!. Чотто. Паддхай. Чоттопадхай. Это чё? Шриканто, бля... Ты чё ржешь?
Проглотив, наконец-то, волну удушливого смеха, я объясняю Бобу то, что сам узнал сегодня днём: - Это писатель такой. Шоротчондро Чоттопаддхай - его имя. Индийский. Перевод с бенгальского. А Шриканто - это имя главного героя, пацана там...
- Да... Нарочно не придумаешь. Я про индейцев люблю... Могу тебе в обратку Солженицына дать...
Сидя в "Крестах" почитать Солжа?
- Да не, не надо... Спасибо, Боб...
- Да ладно, чё ты?.. Наши с тобой дайлоги до уровня тех мужиков, которые там в крытке на "шарашке" парились, конечно, не дотягивают... Мы же с тобой в "Крестах", и у нас с тобой не беседы, а - "тёрки", не тарелка, а "шлёмка", не кровать, а "шконка", не еда - а "хряпа" или "могила"...
- Боб, только не о жратве... Ты отдыхай. А я ещё потусуюсь.
- Ты только не гоняй... Подумай, но не гоняй. Чайку вон сладенького попей - брюху легче станет, покури... Возьми вот.
Он протянул мне пачку сигарет. Я поймал его рассеянный обкуренный взгляд - увеличенные толстыми стёклами добрые глаза, и благодарно кивнул.
Я долго вертелся на своей верхотуре, тупо пялился на парафиновые ляжки манекенщиц, обтянутые колготками и трусиками, и сон ко мне не шёл.
Нефиг было чифирить.
Я - "гонял".
Не-е-ет... Так нельзя. Надо о чём-другом думать. О чём думать в тюрьме? Мечтать о свободе. Или хотя бы... вспоминать о воле. Но ведь так тоже можно довести себя до тихой истерики и скатиться в такую экзистенциальную думку, что петля покажется раем. Думать о предстоящем суде - бесполезно. Дело моё... неизвестно. Подвиг мой... бессмертен. Ленинградцы! Дети мои! Сколько я здесь ещё пробуду? Непонятно. Сколько здесь сидит Мамука за грабёж? Два года ждёт суда. Сколько здесь пробудет чертила Пуфик, "закрытый" за кражу батона с лотка на Литейном проспекте? Возможно, столько же. Этой весной подметали всех. Разве что на сто первый километр не высылали. Мне иногда кажется, что с воли "Кресты" кажутся распухшими от сидельцев. Да так оно и есть, когда мимо, по набережной проходишь. Все ночи полные огня. Надо подумать о чём-нибудь сиюминутном. Адвокатше своей надо очки заказать. Или даже следачке. Следачка - симпатичная молодая стерва, но она мне даже сигареты и сок от друзей приносит... Да, станки одноразовые. А что, к примеру, я буду делать завтра, когда проснусь?..
Мысли сами собой сворачивают на преступную думку о воле. Как-то там мои братишки, друзья, собутыльники? Художники... в законе? А ведь этим летом мы все вместе так ждали прибытия старого рыболовецкого судёнышка "Штубниц", превращённого восточными немцами в клуб, художественную мастерскую, рок-сцену...
Я опять думал: "Как же так, сука? Ведь меня же подмели в самый ответственный момент в моей бестолковой жизни... С честным билетом в кармане, с плюшевыми детскими игрушками в рюкзаке. Я ехал к тебе. К тебе и своему невиданному сыну... Где я ошибся? Где?.."
И так далее, по кругу.
Боль притаилась где-то в районе солнечного сплетения.
"Как же так? За что?.. Игрушки... Которые потом, на шмоне в "собачнике" менты разорвали в лохмотья..."
Не уснуть.
Я достал Чехова, развернул полиэтиленовый пакет и открыл книжку наугад.
"...Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в ряд. Перед каждым из них ведро, в ведре же маленький кромешный ад. Там в зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки, малявки, улитки, лягушки-жерлянки, тритоны. Большие речные жуки с поломанными ногами шныряют по маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек. Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Тёмно-зелёные лини, как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в особой баночке, где плавать нельзя, но всё же не так тесно..."
Хм... "Тёмно-зелёные лини", значит... По слухам, и сейчас на галёре есть хата, где братва с мобильными телефонами и компьютером чалится за тысячу баксов в сутки. А в камере их, уж всяко - не четырнадцать-восемнадцать человек, как у нас иногда бывает...
"Живуча тварь!"
Нет, не уснуть.
На высоком, удобном по ширине подоконнике, прислонясь к "решке" сидит фигура.
- Гарик, иди покури. Или вон, спать ложись. Я "подорожничаю".
Я протянул ушастому пацану сигарету.
Забравшись с ногами на подоконник, я поглядел на результаты вечерних движений абреков. Ого! Нормально. Не сломали, но погнули основательно. Рука теперь по плечо свободно проходит. Надо бы маляву с благодарностью за "бандяк" Борису отписать. А лучше завтра, с "выписки", сделаю ему "передачку" и с "баландой" зашлю по корпусу.
...Тюрьма жила своей жизнью.
Это время суток было самым подходящим для нелегальных свиданий с друзьями и родственниками. Те приходили ночью или на рассвете, стояли у забора запретки и кричали.
Для начала выкрикивали номер камеры.
"Восемь-два!!! Восемь-два!!!"
Восемьдесят вторая камера откликалась: "Го! Во!! Ри!!!"
В ответ кричали фамилию, а то и кликуху.
В камере будили, если тот спал, "абонента" и начинались душераздирающие переговоры про "когда суд?", "как мама?", "скажите Светке, чтобы пришла", "передачка в субботу", "адвоката завтра, по возможности"...
Наконец, с воли спрашивали "пуля будет?"
"По возможности" отстреливали пулю с малявой.
...Я вспомнил, как каждый раз, топая в гости к Катюше Зац по улице Комсомола, я с тревожным любопытством смотрел на красные стены "Крестов", на асфальт, усыпанный газетными фунтиками "пуль", на девушек, стоящих у троллейбусной остановки в ожидании... выстрела...
...Тополиный пух застревает в волосах, в руках у меня - холодная бутылка "Балтики", хочется чихнуть... Я немного под кайфом, ироничен, глумлив и беззаботен - впереди поездка на пляж в Комарово, проявка цветных слайдов, выставка на Пушкинской...
В то утро крики заключённых заглушались голосом Аллы Пугачёвой.
"Всё могут короли!"...
А сейчас какой-то неизвестный дурень, где-то рядом, орал в тюремный двор через каждую минуту жалостливым молодым дискантом: "Тюрьма, мать-старушка! Дай кликушку! Не простую - воровскую!"
Наконец, какой-то юморист крикнул ему: "Вентилятор!", и тот заткнулся.
Я приблизил лицо к решётке.
Дул приятный сквознячок.
Пахло Невой - волей пахло...
На исходе были те самые неуловимые минуты, когда серебристая тень белой ночи переходит в обычный рассвет.
Я взял "мартышку" - карманное зеркальце, примотанное к старой зубной щётке, и просунул руку в щель. Я увидел перспективу красной кирпичной стены с паутиной "дорог", уходящюю за неизбежный каменный поворот.
Дальше была Нева. Её зеркальное отражение. Мосты недавно развели: по Неве один за другим шли корабли, прогулочные катера, ярко освещённые гирляндами разноцветных лампочек...
Вместе с увиденным, в уши прокрались карнавальные звуки музыки.
Мне показалось, что я даже слышу голоса и смех, доносящиеся с палуб по тихой речной воде...
Это же "Штубниц" идёт!
Теплоход-призрак.
Корабль искусства.
На нём плывут мои друзья.
Опять они мне скажут потом, что этим летом я пропустил всё самое интересное...
Почему исчезают на воле живущие кони?
И не сжечь переправу железобетонных мостов?
...И растерянный город разводит пустые ладони, разрывая на шее цепочку кирпичных "Крестов". Пусть накажут лукавое племя поэтов. В законе - узелками беспамятства, братством канатных дорог. И не сводят мосты. Обязательно кто-то утонет.
(Это вьется не ворон, а едет за мной "воронок").
Не люби вспоминать наше место под солнцем как место непрописанных судеб, не принятых вовремя мер... Это в новой судьбе передергивать было б нечестно, и галоп переходит в глагол, а в погоне - в карьер.
Я бы вас пеленал тёплым ветром холодного края, где уральский хребет раскидал городов позвонки!..
Жребий как жеребец.
Здесь река протекает другая.
Время - лошадь слепая.
И время менять ползунки.
Лето 1994, СИ 45\1
Клоуны во Тьме. Сборник рассказов
© Егор Чужак, 1994-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
