Грач-терапевт и ворон-карррдиолог
солгали ей, что путь туда не долог -
гораздо ближе, чем казалось бы.
И что бежать не стоит от судьбы.
А нужно шаг замедлить и смотреть,
как птицы вязнут в воздухе тягучем,
засахаренном, темно-голубом,
приклеенном к тяжеловесным тучам.
И диск Луны, обугленный на треть,
хотел бы, но не может умереть.
И ночь сама в себе находит дом
С расстегнутой ширинкой веселый и хромой
Вела его Маринка с кладбища домой
Он не сопротивлялся как будто жить хотел
Как будто бы остался а не в провал слетел
Так лишний лист бумаги слетает со стола
Так проникают маги сквозь липкий слой стекла
Так приникают вдовы
Не так не так не так
Он шел за жизнью новой
К бессмертью не готовый счастливый как дурак
По утрам соседи выгуливают собак.
Я выгуливаю себя, я редкая су-
как непрочны ремни на рассвете, и как,
задыхаясь в наморднике, счастье несу,
а Т9 все правит на "мчастье". Умчись,
научившись, как такса, летать над кустом.
Это твердая такса - плати и учись
удаленно: нельзя отложить на потом
часть себя; накопить, не потратить, вернуть-
ся в единственный мир без границ и замков.
Занимается день над страной дураков,
где начало берет и кончается путь
откладывать цветенье до завтра до весны
садовник и растенье - мы все обречены
но завтра будет лето вослед - зима-весна
разлившаяся Лета в окно уже видна
пороги перекаты и отмели и плес
но мы ли виноваты что нес да не донес
в Эдем путеводитель нам ангел вождь учитель
и вдруг сменил маршрут за несколько минут
до вышнего предела где сердце не болело
и новые тела для нас лепила мгла -
так пекарь месит глину так тесто мнет гончар
так мать толкает в спину уча держать удар
поднимет и уронит но выпросит у тьмы
и кто кого хоронит еще не знаем мы
Тоже была юной розой, не храпела, когда спала на спине.
И самый душистый, родной невесомо лежал на мне.
А теперь я розовый куст. И сад пуст, и дом пуст, -
так говорила себе она, когда лежала без сна
в твердой постели в конце декабря,
всем телом горя, как заря, съевшая пол небосклона.
И в углу улыбалась мадонна.
Сколько помню ее - юна.
Хоть бы морщинка или пятно кератомы на впалой щеке
и всегда младенец в руке,
нет - на руках. Как поэт писал: "на раменах".
"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье, одних возвышенье других...".
Мама, зачем этот страх,
Этот ужас, и Фобос, и Деймос, и мрак
завершения пути,
и все звёзды, которым не больно уйти?
Между нами демиургами,
мне твой мир, в котором - мор,
с Питтсбургами, Петербургами
так и снится до сих пор,
с Гамбургом, с Гвадалквивирами,
с их речной ручной волной,
с незнакомыми квартирами
в наш законный выходной,
с заоконными отелями
в будни наших редких встреч,
где лежали и седели мы,
став светлей, чем эта речь
на родном, транслитом набранном,
дважды в год, но языке.
Утром повернуться на спину -
как осколком по руке.
"Я коуч", - говорит она. - "Открываю рот
только от большой любви или за деньги.
Если мои принципы вас задели -
это камень в ваш огород.
Это ваша личная неискупимая Mea culpa,
ваша пульпа, шлам, лиозоль.
Если опыт кровью не куплен...
В общем, дальше вы знаете: жизнь - боль".
"Я учу вас учится у жизни", - говорит она, и нервно смеется,
и делает знак рукой вот так: ни с места дурак.
Значит, тебе больше ничего не остается,
как молча идти на дно, чтобы оттолкнуться от дна.
Потом будет весна, и лето. Опять целое лето,
которое опять потеряется где-то -
не сбережешь, не сохрани-
-шшшь! Как медленно сердце бьется.
"Замедляйся", - она говорила, - "Заземляйся, а то улетишь".
Туда, где ни болей, ни радостей - только бои без правил,
бездна без дна, неразборчивое "та-та-та".
Как она плакала и кричала: "Зачем ты меня оставил",
как на холм твой бросалась. Так и не выучила ни черта
Низко летящий визэйровский самолетик,
малиновый, сладкий взору, бело-розовый, как зефир,
делает круг над мостом Патона - и от нежности заходится сердце.
Помнишь тысячи мест, где мы умели летать
и обнимать друг друга? Пусть над ними всегда поднимается солнце
и в воде обводного канала отражается лунный диск.
Да, теперь мы встречаемся иллюзорно. В наших общих пространствах - августовских, сентябрьских - день один на двоих и разные ночи.
Но сшивает-латает-штопает маленький самолетик
эти дыры, лакуны, на глазах расползающиеся прорехи
в ткани жизни. О как же была она златотканна,
густо вышита лазоревыми цветами, изобильна, баррочна,
полдневна, полночна,
роскошна, как гобелены в музее на Exhibition road.
Даже вспомнить о ней - как взяться мокрой ладонью за оголенный провод.
Мы тоже искрились - голые - как под током,
еще не знающие, каким нас разносит потоком
по разным розным кластерам и сюжетам.
"Давай не будем об этом". - "Я буду помнить об этом переходя в руки Господа нашего"
Ни лето ни зима - два-три смеженья век.
Лежит кусок дерьма, но это - человек
в отрепьях. Под мостом ему и стол, и дом,
и церковь, и тюрьма. И где она, зима?
И на зубах песок. Он умер бы, как смог,
но не пора ему остаться одному
без этих мутных вод, текущих сквозь живот.
Он тонет в них с утра. Прощанье, как игра:
по грудь, нет - с головой. Но он пока живой.
Он воспарит вот-вот и нас переживет -
бездомный и бездумный, счастливый и безумный,
безумный, но счастливый, стареть не торопливый -
вне времени, вне лета - бомбомж, учитель света,
ошметок бытия. Он спит, как в спальне я,
где счастья мало, мало, а он как Будда, да
на берегу канала и твердь он, и вода,
и воздух, и распад сто вечностей назад.
Ты, жизнь, мне показала дорогу в райский сад,
в потерянный Эдем, где нет меня совсем
и не было. Но было встающее светило
над утренней водой - упругой, молодой.
Ах, свет мой золотой
Просто сесть на берегу реки,
свесить ноги в сумрачную воду,
на закат смотреть из-под руки,
отпуская солнце и свободу,
ожидая только темноту.
Тесно свету в клетке за грудиной.
Он еще не перешел черту
между этой жизнью и единой
Во всякие такие дни ("ни день, ни ночь" - такие),
когда останемся одни, нас выберут другие.
А мы не выбирали их - покорно шли, как дети,
но без любимейших своих на белом черном свете.
Мы молча шли, след в след, услад ли горя избегая,
туда, где будет город-сад: обильны грядки рая,
цветет чистилище, поет удод в саванне ада.
Скрипит-поет, как ты - не тот, а не того не надо.
Начинается кино made in где-то и давно.
Все герои постарели, но прекрасны все равно -
круглощеки, красноглазы. Мы же их узнали сразу,
мы же с ними заодно
бились в стекла, мыли рамы, набирали килограммы,
Выбирали - с кем пропасть, пока ночь ощерит пасть
и заглотит, не жуя, все, что собирала я -
в горсть, за пазуху, под кожу.
И тебя проглотит тоже, горе, родина моя.
Семейный альбом. "Когда я похожа на стог сена -
за неделю до родов, беременна младшей,
будущей супругой моего мужа, Лота".
"Когда Лай перепутал правый и левый сандалик,
обувая Эдипа, своего будущего убийцу".
"Когда все еще были живы".
2. Роман в двух томах
о любви зрелой женщины к юному старику:
"Иногда я думаю о твоем теле,
точнее, о твоем прекрасном теле,
точнее, о твоем прекрасном теле
до того, как его съела болезнь".
И запятые еще на четырехстах черных страницах.
Резеда, левкой и дрок. Сладкий выучен урок.
Горьких стооооооолько остаётся - надышаться нужно впрок
этим медом, этим цветом, этим выдохнутым летом,
этой жаркой пустотой. Подожди, ещё постой
близко-близко и медово. И о "смерти нет" - ни слова
Я твоя первая вторая. Вдвоем толкнем калитку рая,
в него протиснемся, и сад, не отпускающий назад,
сомкнет над нами свои кроны.
Там каждый желтый лист - зеленый,
сочится медом каждый плод
и учится прощаться плоть
Это не Ангел - вид сзади -
лысый старик с большими ушами.
Это не трубка.
Это не птица, не голубка,
пролетающая сквозь стены.
Это не трубка.
Это не ошибки. Это письмо на чужом языке,
который ты прикусила, пытаясь солгать.
Это не трубка.
Это не твоя блестящая сломанная игрушка,
не твои день-ночь, спрессованные и плоские,
в тщетном порыве разъединиться и летать порознь.
Это не трубка.
Это ты пытаешься перехитрить время.
Это не ты. "Хуе морген", - говорит Рубенс. "Bonjour", - отвечает Магритт.
Хотите верьте, а хотите - нет.
Когда живым явился я на свет
и знать не знал, что он - потусторонний,
мне белый вход апостол преградил,
мне черный вход вратарь плечом открыл,
но я не мог без маминых стараний
переступить высокий тот порог.
И взял меня на ручки мамобог,
и перенес обратно в свой живот:
"Пускай еще немного поживет".
А там всю ночь жар-дерево цветет
и корни птиц весенних проросли
сквозь толщу туч и легкий ком земли
Слишком трудна дорога?
Скоро переложишь свою ношу на ближних.
На ангела - небесного лыжника,
съезжающего с синей тучи
прямо к боли твоей горючей.
На Деву с ребенком ее золотым
(помнит он, как воскресать молодым).
На Бога, проколовшего острым лучом спину твою и грудь,
чтобы ты мог, наконец, отдохнуть.
Острым лучом нестерпимого света.
Скоро каникулы - целая Лета
Мы, родители, удобрение для ваших клумб, для ваших садов.
Те, кто для вас готов
стать черепицей для крыш, глиной для стен, окнами ваших домов.
Те, кто хотел бы жить, но не дожить до последних слов,
сказанных вами тем, чьих отсюда не видно лиц:
"Мы, родители, удобрение для ваших теплиц"
Учись заглядывать вперед не слишком далеко,
А то увидишь молоко, которым старца рвет,
А то увидишь молоко кладбищенского наста.
Спеши вперед, но далеко заглядывать не надо.
Живи со мной, лежи спиной - к стене, лицом - ко мне.
Потом увидим: за стеной - как в самом старшем сне.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
