Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность


Жизнь и приключения
провинциальной души



Иллюзии

Перламутровая муха дремала в солнечной ванне на уровне моего носа. Выше располагался белый свет, а ниже - густо-зелëный, скрывший мои коричневые сандалики и белые носочки. Надо мной раскачивались вишнëвые колокольчики и тусклые ворсистые листья. Цветы были нанизаны на сочные светлые стебли, из которых текло липкое белое молоко. Медленная капля приминала коротенькую блестящую тропинку и повисала, густея и теряя белизну. Обычно я ловила еë ещë в пути, забирая на кончик пальца и осторожно слизывая. Но в тот август, среди пляшущих полуденных бликов, мне было горько и терпко от совсем иного: я всë меньше верила, что заросли на грядке у сарая, которые всë лето менялись, росли и казались мне живыми, видят меня так же как я их - с моими бантами, ссадинами, куклами; что слышали они меня всë это лето - мои "доброе утро", "извините", мои тайны; и что мухи бывают в передничках и пьют с гостями чай из самовара. Безразличное крылатое существо в ложбинке листа не было похоже на Цокотуху в ситцевом платочке. Где-то внутри стало плохо, и я растерянно поплелась домой, не зная ещë, что болит не живот - грустит душа, впервые потерявшая прекрасную иллюзию.

С тех пор утекло много иллюзий, одна прекрасней другой, и я знаю все оттенки боли потерь - и едва ощутимую прохладу предчувствия, когда ещë можно успеть подоткнуть одеяло обмана, и белую холодную вспышку ясности падения в бездну, когда чувство приходит после знания, не заглушая его и не давая забыться. Не помню откуда возникла в голове фраза: "жизнь - расставание с иллюзиями" - где-то слышала, или прочла, или придумала сама - не всë ли равно - жизнь продолжается теперь, когда мне отвратительны манящие болотные огни, плотоядные цветы и ядовитые дурманы. Сосна за моим окном прекрасна сама по себе - безо всякой мишуры. Но если я наряжу еë в блëстки и зажгу свечи, то потому, что хочу этого сама, и знаю, где лежит мой огнетушитель на случай пожара и куда уберу игрушки, когда они мне надоедят - до следующего карнавала по моему сценарию. Я знаю теперь, что одна - одинëшенька и слава богу, что языческая мистерия "Мы" - позади, и я более не отождествляю теперь кого не попадя с собой - вселенской идолицей. Я жила непрофессионально, а теперь, когда у меня своя комната и своя книга...или это новая иллюзия?

Не знаю, одарëн иль обречëн на зазеркалье - так дано - мерцаний, таинственных огней лишëнный мир, как в дни творения прозрачен, прост и ясен. Свободен от двумыслий и притворств; риторики, двуличья, поз искусных, излишеств хохота, избытка шумных слëз, любовий роковых и праведности чувствий. Актëрство невозможно без зеркал, без отражения бессильно лицедейство, прекрасен ясный миг, и нагота... опять безгрешна - нет злодейства... Калейдоскоп не множит суеты - толпа не знает зрелищ и плоды - на яблонях - свободно поспевают... и падают в росу земной травы.

О-кей, "сам гуляю, сам пою, сам билеты продаю". Что там осталось - в сундуках под баобабом... Ящик Пандоры настежь - так и думала: он полон засохших мух и ни одного самовара... Стыдно, мне, Хомо неразумной, уж, слава богу... не мало годков, а всë продолжаю истерику по Цокотухе. О-кей, покаялась, как будто... Больше не буду, господа, стану паинькой. Думаю, говорю, действую в до мажоре или ля миноре - не важно какую мелодию сочиню из доставшихся мне нот - пусть это будет гамма одним пальцем, но только, ради бога, в достойном исполнении.



Книгу "Мастер и Маргарита" мы купили за сорок рублей у соседа - спекулянта. На эти деньги можно было жить неделю до зарплаты, но мы, видно, уже не могли жить... даже на полный желудок - без Воланда, и он услышал и надолго вошëл в наши молитвы. Мы, как раз, только достроили свой Второй Храм на берегу Реки, пережили медовое лето и начали... различать некоторые подробности, ускользнувшие было прежде. Нищету, например, которая обнажилась зимой и которую не прикроешь ситцами, а надо по-осени строить пальто с воротниками и шапками, шубы с сапогами. А мы все деньги просадили на Храм Речного Приволья и, вот, сирые, пожертвовали и последние сорок рублей.

Вторая подробность была в том, что Храм наш разрушался энчанами - прямыми потомками ассирийцев и вавилонян с римлянами. Наследственные любители жаренной на палках свинины жгли костры, не замечая, как пламя охватывает разнотравье и тает в огне последнее облачко степного ковыля. Мы, как и положено семени Маккавеев, пореяли партизанскими бабочками над огненным морем, помахали святогневными крылышками, подобно нашим славным пра, и пошли, затянув пояса, сдаваться Воланду.

Соседи по Первому Храму на улице Красногвардейской были пьяницами и скандалистами, и я так страстно мечтала о новых - хороших, что в упор не видела истины, размноженной в шести экземплярах под копирку, включая двух злобных жирных псов. Истина враждебно взирала на нас маленькими, погребëнными в плоти зеркалами души из приоткрытой напротив двери. Густо пахло жареным смальцем… "Ах, сколько у вас книг" - лепетала я из своих тюльпанных снов: "Как, у вас нет стиральной машины? Ах, ах - возьмите, возьмите, добрые люди, нашу - новую. Чудо, как хороша. Да, и половые дорожки в сальных пятнах и собачьем дерьме тоже, верно, стирает - я не пробовала, правда, мы, простите, не гадим..." Соседи кормились от перепродажи книг, продолжая русскую крепостную традицию "подушных" - налога с ещë живой души в пользу мëртвой. Селинжера мы купили за двенадцать рублей, Булгаков шëл дороже Дюма.

Думаю, что я послана на грешную землю по особому тайному заданию, каким-то образом связанному с хомо вавилонско-энской породы. Иначе зачем небесным начальникам так пристально следить за тем, чтобы вокруг меня не было ни души. Не знаю, оправдала ли я космические надежды, но компромат для книги, похоже, собрала. Не уверена, что это можно читать, но, слава Богу, можно писать и довольно с меня. Впрочем, есть, кажется, один читабельный анекдот.

Однажды, в пятилетку Второго Храма, к нам пришëл сантехник из жека - это такой Хомо, который должен был устранять неполадки империи зла в области канализации. Так я про него и думала, но минуло мне к этому дню уже тридцать годков, и я слышала от других взрослых, что сантехнику нужно на прощанье... налить. Вяло копошились в моей голове дистрофичные от порхания в идеальных садах мысли о бренном: "Налить... жидкость... два пишем, три в уме..." - багровела и пульсировала, перенапрягаясь, височная жилка... Сантехник изумлëнно попятился, увидев счастливую поселянку, входящую в метровый клозет с изящным подносиком в японских золотых рыбках и хрустальной рюмочкой. Хомо из жека автоматически сообразил рукой, мгновенно опрокинув налитое в ротовое отверстие, а потом страшно перекосившись, бросился мимо - в дверь, и исчез из моей жизни навсегда, оставив свою сумку с инструментами. Потом я узнала, что, не разбираясь в мужниных погребах, налила настой чистого спирта на горьком перце... Должно быть, кому-то этот анекдот может показаться смешным. Мне даже послышался тогда чей-то хохот. Возможно, это был звëздный час моей ипостаси "кушать подано" - лебединая проекция моей космической роли... и сгинувший без вещей работник жека кубарем ввалился на тот свет - прямо в залу, где закусывают амброзией благодушно аплодирующие профи.

По осени маленькие энчане поджигали беспомощно высохшие травы, отдавшие свой сок зëрнам в хитроумных колыбелях, которые должны были спасать, но не спасали... Чернели, обугливаясь, распахнутые ладони склонов нашей балки. Живьëм сгорали беременные травы, хранящие слово с четвëртого дня творения и пепел стучался в слепые окна многоэтажек. Я плакала и цеплялась за мужа. Горячо и бессвязно молила его совершить шаг... - вон из предающего бытия - довериться полëту... вместе. А он мрачнел, замыкаясь всë больше, изнуряя себя работой на своëм деградирующем заводе. Приходил всë позже, пропадал. В ванной комнате висела его старая оранжевая футболка и маленький А. мечтательно сказал однажды: "Когда я смотрю на эту футболку, мне кажется, что это папа висит, и мне становится хорошо на душе."

Мы перестали слышать и понимать друг друга... без посредников. Лишь отражаясь в одних и тех же зеркалах, могли видеть себя вместе: в потоке второго концерта Рахманинова, на улицах фолкнеровского городка - только бы не потеряться навсегда в безумном мире, сжигающем свои травы...

Тогда, в начале восьмидесятых, я стала делать свой фильм. Время дармовых иллюзий прошло, и я принялась создавать свои - из тела своего, из голоса и рук, из мыслей и душевного недуга - стала Шахерезадой, чувствуя, что жива, пока нравятся мои новые сказки. А не жить мне было нельзя: не быть..."в ответе за тех, кого приручила"... По вечерам приходила к мальчикам в ситцевом сари с пятнышком на лбу, рассказывала сказки и... прощалось на этот раз. Я говорила "мотор, снимаем" и камера плыла, снимая с меня ответственность за всë происходящее: какая-то женщина с огромными сумками торпедировала автобусы, тащила по зимней слякоти упирающихся детей, стирала, убирала, чертила лабиринты электрических проводов, пропалывала километровые рядки - это было не со мной - не могло быть со мной. И только спустя десять лет, в Иерусалиме, покаялась: "Да, это было со мной. Я прожила жизнь в отражении чужих зеркал и теперь нужно продать то, что осталось, чтобы выкупить себя - сделать это, освободиться хотя бы напоследок - в здравом рассудке и памяти, чтобы суметь хотя бы точку поставить самой. Точка - знак огромной силы. Она похожа на сжатый ноль, в котором есть начало и конец. Поставленная разумно - во-время и на месте, она может изменить весь текст. Точка может стать поступком, влияющим на судьбы детей.

Опять не знаю, возвращаюсь в точку, сжимаюсь в мысль и крошечной звездой затеряно свечу себе самой в незнанье безграничном.

Я не могла отказаться от иллюзий сразу - никто не может. Тогда, в Иерусалимском полудне - на перекрëстке Кинг-Джорж и Яффо - в точке пересечения запада и востока, я остановила мгновение, чтобы начать свой отсчëт времени - календарь от иллюзии. Я знала теперь про иллюзорность своей любви. И это знание стало моей свободой от чужих зеркал. Но этого было недостаточно... для ждущего меня. Мой остров не был необитаемым, и нужно было понять иллюзию толпы, превратившую еë в народ - израильтян.

Народ мало был похож на народ. А для толпы выглядел как-то неоднородно и слишком целеустремлëнно - люди шли в хорошем темпе, не сталкиваясь и, похоже, не видя друг друга. Казалось, что именно это их и объединяет и я постаралась дать своему телу цель и ускорение, чтобы тоже ощутить невесомость неизвестной мне стихии.

Лекции по еврейской истории и иудаизму велись в русском культурном центре - читали университетские преподаватели. Полгода я раз в неделю приходила слушать о невидимом создателе, Ханаане, Торе, царствах, пророках и катастрофах. В то время я зарабатывала, утюжа одежду в религиозных домах, и мои многочасовые упражнения с утюгом имели, благодаря новым знаниям, весьма конкретное место в генеалогии от Адама: "В середине пятьдесят седьмого столетия рухнула Коммунистическая империя, основанная на самой коварной из иллюзий - вере в равенство между людьми, всеобщее счастье и светлое будущее детей. Как всегда при исторических катаклизмах, началось великое переселение народов и я в процессе у гладильной доски. Моë я определено в пространстве у корзины с рубашками в центре Иерусалима в четырëхтысячном году от исхода Авраама и шести месяцах от собственного исхода из сорокалетнего обмана" - что-то в этом роде.

Хозяева, покупающие меня в рассрочку: Сары, Ривки и Ицхаки, кружились вокруг меня в фантастическом шоу из своих имëн, одежд, обрядов и я понимала, что эти люди пребывают в снах, в которых я кажусь им... русской гладильщицей белья Таньей.

Теперь я научилась не замечать календарей. Я говорю: "Слушай, уже две недели он не звонит" - летоисчисление от сына... моего... Марии... Бога-отца?...

Все равны перед вечностью, все хотят чуда... вместо того, чтобы просто позвонить и утешить родителей... Что, так сложно подойти к телефону и произнести простенькую молитву, мол, всë окей, помню, люблю, верю? Какие, чьи страдания искупят муки ожидания одного слова по телефону, мол, всë окей... Кому хорош календарь от ужасного мгновения? Что было с Марией у ног распятого сына? Не помните... не знаете... - нехорошо, господа супермены… ох, нехорошо в нашем датском семействе.

Я поглядываю на часы, ищу выходные дни в календарике. Император Август, говорят, оттяпал себе лишний день - тридцать первый. Должно быть, был понаглее прочих - как говорили в Энске: "Умел жить". В шкатулке лежит морщинистый календарик за девяностый год, похожий на отстрелянную гильзу. Да, ну и времечко было тогда - ужо нагулялось в дикой вольнице, сметая условности и порядки, играя границами и судьбами. Тысячи ошалелых энчан приземлялись с желудками, переполненными дармовыми самолëтными обедами, не понимая, что в Иерусалим нужно восходить, оставляя у его подножия старые иллюзии. "Мы, Хомо Сапиенсообразные, с давними традициями несения культуры в массы, будем учить вас жить, а вы помогите нам материально."...Впрочем, все хороши - перед вечностью.



Я утюжила рубашки в маленькой, похожей на тупик, комнате. Рядом, в кроватке лежал на животе большой флегматичный младенец. Он, бедняга, утопал в лужице из своей слюнки и тихонько поскуливал от безнадëги. Его мамаша и папаша дрыхли уже третий час, зарывшись в несвежую берлогу, и "от сытости и лени, превозмочь себя не мог", возможно, спросонья зачинали нового младенца: десятого или девятого - не всë ли равно... перед вечностью, истекающей слюнкой. Семейство жило в лучшем районе Иерусалима - в старой тенистой Рехавии. Теперь здесь еще обретались немногие из оставшихся пионеров-сионистов с квартирующими внуками, но преобладали евреища из бруклинского филиала местечковой эры. Мой ранний иерусалимский период был с видами на тот же Энск, но в неком историческом контексте. Всë было узнаваемо до боли - парк Юра во всëм своем великолепии. Со смотровой площадки у утюга было виднее откуда бежал мой дедушка Наум и почему не спас меня от печальных размышлений у гладильной доски о том, что, возможно, обряд обрезания понят нашими недостаточно радикально...

Хозяйка Сара смотрела сны со своим, перевязанным святыми ремешками, Хаимом. Я, жалостливо вздыхая, ставила утюг и вела осушительные работы у молодого сородича по камере. Квартира была в трëхэтажном доме. Вход - в салон с американской кухней, то есть, помещение, объединяющее коридор, гостиную, кухню - короче, полезная площадь, где при случае можно ещë потесниться, чтобы найти местечко... Далее - коридорчики, через которые можно пронести только складные кроватки в спаленки, и где матрëшечное семейство собирается в своей наиболее совершенной ипостаси - во сне.

"Сарка - жуткая неряха" - звучал в моей голове припев к философским куплетам. Действительно, то, что я утюжила щербатым "Филипсом" на плешивостях паленой и кособокой доски, не имело ни формы, ни цвета - только запах: пахло убожеством души и нищетой мыслей. Универсальная американская идея совмещения плиты с телевизором, для Хомо, переваривающего информацию с помощью желудочного сока, материализовалась в праотечестве частично: не доставало, например, светильников на потолке - на шнурах болтались лампочки, вздëрнутые в чëрных пластиковых мешках. Они безжалостно освещали улепëтывающее в иллюзорные норы еврейское местечко.

Наконец выползла из перин опухшая молодка Сарка и, вытащив из аквариума младенца, загукала на иврите с немецко-английским акцентом: "А где наш папа? Папа - папулечка, где ты? Доброе утро, а вот и мы" - на часах было пять вечера. "Вот это кульбит! Вот так ловко!" - мстительно ухмылялась я в лицо нокаутированной вечности. Папуля, страшно почëсываясь и зевая, вышатывался навстречу заходящему утреннему солнцу. В моей пролетарской душе честно зарабатывающей на хлеб гладильщицы зрел антисемит. Захлопало, затопало, заголосило, ожили и зажурчали сливные бачки, радуясь новому дню. Семейство засобиралось сумерничать. Извлекались нарезанные батоны и мазались хумусом - местной разновидностью повидла из особенного гороха без сахара. Дети были похожи на советских школьников - из тëмного низа выбивался светлый верх и безнадëжно заправлялся опять. Должно быть, они были обречены на жизнь по звонкам и вечную телефонную верность родительскому окей.


Продолжение
Оглавление




© Татьяна Ахтман, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Словесность