Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ТОРМОЗНОЙ  СЛЕД


...Все отплывут туда
Откуда нет причины
К волшебным островам
И смоляным котлам
Один такой сидишь
В тиши своей личины
Черкаешь календарь
Завидуешь котам
И смерти позвонив
Кричишь в пустую трубку
Я знаю
Нет тебя
Ты просто ничего
И отвечает голос
Прекрасный
Как ракета
Ты тоже ничего
Ты тоже ничего
(...)
Когда последний тост
Мои раззявит губы
И упадет стакан
И белый гриб падет
Остынет мой шашлык
И скажут злые люди
Он жил как идиот
И умер, как удод

Юрий Смирнов


Давно

Рыжему нравились все выстрелы, кроме первого.

Прицелу недоставало плавности. Он двигался мелкими рывками, и точно выверить курс торпеды не удавалось. Рыжий отставил внушительный зад, обтянутый лоснящимися школьными брюками, и припал к окулярам. Автомат деловито рокотал. Слева из-за скалы вынырнул беззащитный кораблик, ничуть не похожий ни на линкор, ни на крейсер. Скорее всего, это было торговое судно, а то и вовсе доисторический пароход. Рыжий бессознательно отметил трубу с красной и черной полосами. Он редко поражал цель с первого раза. Видимо, так и было задумано, чтобы сократить число призовых игр. Рыжий понимал, что всякое удовольствие строго дозируется и должно быть заслужено, ибо его не то чтобы очень мало, но никогда не хватает на всех.

Кораблик скользил по неподвижным волнам. Рыжий утопил кнопку. Раздалось шипение, и к судну поползли световые штрихи. Торпеда утробно запикала. Она разминулась с мишенью на пару сантиметров. Рыжий перевел дыхание и приготовился получить удовольствие. Теперь его задача была прямо противоположной: не трогать прицел и ждать, когда корабли войдут в зону гарантированного уничтожения.

- Бей, - подсказал Русый, похрустывая мороженым.

Рыжий не ответил. Он впился взглядом в обреченный фрегат. Торпеда пошла. Внезапно Рыжему захотелось отмотать время или сломать аппарат, потому что ничего нельзя было изменить. Он не жалел корабль, но в животе разлилось что-то тошное. Донесся далекий грохот, и небо потемнело, одновременно окрасившись в малиновый цвет. Фрегат завалился и утонул. Осталось восемь выстрелов. Рыжий не сомневался, что все они придутся в цель, если не двигать прицел. Ему стало немного скучно просто караулить корабли и лупить в одну точку. Но он не любил рисковать. Неотвратимость муторна, но неизвестность хуже.

- Бей, - повторил Русый, капая пломбиром.

Прозвенел первый звонок. Двери в зал распахнулись, публика потекла внутрь. Фойе начало пустеть.

Рыжий выпустил третью торпеду. Седьмой он потопил тот самый удачливый пароход, который выскочил снова и больше уже не питал надежд.

- Бей, - сказал Русый, дожевывая.

- Да знаю я! - взвился Рыжий и сбил прицел. Восьмая торпеда умчалась за горизонт.

- Отсоси, - предложил Русый.

Они пошли в зал и сели в четвертом ряду. Русый почесал между ног и уставился на экран. Рыжий отвесил ему подзатыльник. Тот немедленно бросился на него и начал душить. На них прикрикнули, и оба сели прямо, но то и дело резко поворачивались друг к другу и обменивались тычками.

- Выведу сейчас, придурки! - гаркнули сзади.

...Когда фильм кончился, они вышли на улицу, щурясь на свет. Там собралась толпа, стояла машина скорой помощи и милицейский газик. Светофор мигал желтым. Русый сорвался с места, добежал и начал подпрыгивать, пытаясь взглянуть поверх голов. Глаза у него снова стали стеклянными, как возле автомата в фойе. Рыжий подошел к нему обычным шагом. Не сговариваясь, они взялись за руки, пригнулись и протиснулись вперед. Но там уже не было ничего интересного, кроме искореженного мотоцикла на самом перекрестке. Вокруг него расхаживал милиционер с рулеткой в руках. Косо стоял пустой "москвич" с отлетевшим бампером. Двери скорой были заперты, но она не спешила уезжать.

- Тормозной след, - сказал мужской голос.

Рыжий запрокинул голову. На него глянул пожилой мужчина, который был вылитый фабричный наставник из старого черно-белого кино про борьбу рабочего класса. Седоусый полкан с мохнатыми бровями.

- Вон, - показал он пальцем. - Видите черту на асфальте?

Рыжий и Русый кивнули.

- Ударил по тормозам, но куда там. Все! Вот и кончилась жизнь.

Солнце пекло, и чудилось, будто черта дымится незримым дымом, но это просто подрагивал воздух.

- Несешься так, - продолжил словоохотливый полкан. - Хочется отмотать обратно, покрышки визжат, а тебе уже отмерено.

Рыжий уставился на след, думая не о мотоциклисте, которым, скорее всего, занималась скорая помощь, а о водителе "москвича". Его нигде не было видно, и это почему-то казалось намного страшнее. Рыжий мысленно разложил колесный след на торпедные штрихи. Торпеда была и безмозглой, и вовсе ненастоящей; ей не хотелось повернуть время вспять и что-то исправить - в отличие от водителя, но результат был один.

- К стенке поставят, - сказал Русый.

Рыжий очнулся.

- А тебя откормили, - заметил полкан ни с того, ни с сего. - Ишь какой пышный. Хочешь, настоящий наган покажу? Идем, тут недалеко.

Но тут его оттерли.

- Нет у него никакого нагана, - предположил Рыжий по дороге домой. - Чего привязался?

Русый вынул руку из кармана и разжал кулак. На ладони лежал длинный гвоздь.

- Сечешь?

Тот не понял, но кивнул.

- Ты тоже носи, - посоветовал Русый.



1

- Господин Шмуль, но вы же не станете отрицать, что в мире воцарилось напряженное ожидание? Наши студийные телефоны разрываются от звонков...

- Помилуйте, дорогая Анжела, мир постоянно чего-то ждет. Я не хочу преуменьшать угрозу, но совершенно незачем и нагнетать панику.

- И все-таки ваша бозонная установка создала беспрецедентную ситуацию. В любую секунду возможно мгновенное и тотальное уничтожение всего сущего. Иначе говоря, конец света. Или вы готовы успокоить общественное мнение и назвать это домыслами?

- Я стараюсь избегать таких формулировок. Установка спонтанно перешла в автономный режим работы, и всякие попытки помешать ему чреваты катастрофой планетарного масштаба. Но мы не можем знать наверняка, каким будет конечный результат ее деятельности. Теоретически возможно возникновение частиц, которые ликвидируют известную нам вселенную за долю наносекунды. Я этого не отрицаю. Однако не менее вероятно, что ничего подобного не случится.

- Но что же вы посоветуете нашим зрителям? Они находятся в состоянии тяжелого стресса и каждую минуту ждут гибели.

- Я лишь могу развести руками и посоветовать ждать. Ждать и уповать на Божий промысел - величину, между прочим, вполне физическую и постоянную...



2

Уполномоченный по надзору безнадежно одеревенел в своем черном мундире, на котором не было ни пятнышка, ни волоска, ни даже морщины. Он встал на пороге с широко расставленными ногами и руку тоже отвел, а вторую, с папкой под мышкой, удержал на месте великим усилием воли, как будто к одежде все-таки липло что-то невидимое - а может быть, грозило натечь с рукавов. На форменные ботинки налетали случайные тараканы. Они торкались усиками, сворачивали и бежали в обход. Уполномоченный скосил глаза на белую строчку обуви, которую насобачился не пачкать даже в осеннюю слякоть.

В доме господствовала мерзость. Тяжелый запах измаранного белья сливался с вонью недельных объедков и кошачьей мочи. Стаканы, бутылки, закопченные дочерна ложки виднелись повсюду вперемешку с клочьями окровавленного, такого же смрадного тряпья. Поверх обугленного телефонного справочника лежал мутного стекла бонг. Все казалось испачканным густым и липким налетом - не просто сальным, но сложного органического состава. Лишь случайный блеск выдавал его: то луч пробьется через убитое стекло и падет на жирный кастрюльный бок, то чьи-то фары проедут и выхватят клин пожелтевшего потолка. Из неуместного школьного глобуса торчал кухонный нож, поразивший Японию. За окном еле слышно пела птица. Где-то сверху разучивали гаммы. Остановившиеся часы показывали половину второго.

- Просыпайтесь, Лямко, - сдавленно произнес уполномоченный.

Бурые простыни шевельнулись.

Уполномоченный шагнул и наступил на какой-то мягкий предмет. Под ногой чавкнуло. Он убрал ботинок, увидел влажное пятно и не понял, что это было такое.

- Вставайте! - повысил он голос. - Надо же, какой свинарник развели!

- Мы особенные, - глухо булькнуло из-под покрова. - Мы и в говне выживем, а вы все сдохнете.

- Лямко, - зловеще молвил уполномоченный, - я вижу, что вы еще блаженствуете в пьяном бреду. Советую посмотреть, к кому обращаетесь.

Высунулась бритая голова с ямой во лбу. Там не было кости. Лямко каким-то чудом умудрялся жить без нее - вернее, выживать, поскольку жили так и горя не знали многие люди, перенесшие трепанацию, но в повседневности Лямко возникало много разнообразных опасностей, острых углов и предметов, доброжелательных друзей и подруг, неосторожного соприкосновения с которыми хватило бы вполне, чтобы проткнуть это мягкое место и поразить разглаженные мозги.

- Виноват, - прохрипел Лямко, шаря вокруг себя в поисках стакана или окурка.

- Ваше условно-досрочное освобождение будет аннулировано, - объявил уполномоченный. - Недели не прошло, а целый дом уже стонет от вашего притона.

Лямко выбрался из тряпья и сел, но слился со средой и сидя. Он ничего не соображал. Многолетний опыт охранительного автоматизма в очередной раз выручил его, и он согласно закивал, продолжая шлепать ладонью по простыням, пока не нашел зажигалку.

- Вам предписано посещать психолога, - продолжил уполномоченный. - А также нарколога и психиатра. Судя по всему, вам что-то помешало у них побывать.

- Командир, Христом богом клянусь. Дай отлежаться. Через час пойду, можешь проверить.

- Может быть, у вас и направление сохранилось?

- А как же! - встрепенулся Лямко и с удивительной прытью вскочил.

Он метнулся к хромому комоду и начал рыться. Уполномоченный подошел к окну и неожиданно для себя дернул створку. Посыпались старая краска и пыль, задребезжало треснутое стекло с картонной вставкой. В комнату, как огромный прозрачный пузырь, вплыл октябрьский воздух, наполненный карканьем, лаем, строительным шумом и душераздирающим скрипом качелей.

- Вот, - сказал позади Лямко, помахав изжеванной казенной бумажкой.

- Да и ладно, - рассеянно отозвался уполномоченный, внезапно загипнотизированный голым кленом.

Уполномоченному было тридцать четыре года. Кровь с молоком, анальный педант и безнадежный чинуша, он приблизился к тому возрасту, в котором до служивого человека начинает что-то доходить. И сейчас выдался редкий случай, когда он остро осознал тщету своего занятия и чуть ли сам не склонился к тому, чтобы отправиться в Павильон Последних Времен и облегчить там душу всеми предложенными способами.

- Так мне идти, командир, или можно полежать? - спросил Лямко. - Будь человеком. Если за пару дней не схожу, то можешь очко порвать.

"Себе", - уточнил он мысленно, следя за базаром и видя, как обернулся и удивился уполномоченный, заслышав такие позорные речи от бывалого арестанта.

Тот вскинул руку и посмотрел на часы.

- Вы же сказали - через час, - напомнил он. - Даю вам два. Сегодня вечером я лично справлюсь в Павильоне, и если окажется, что вас там не было, вы завтра же вернетесь на нары.

- Ох, начальник, - Лямко искательно сложил руки лодочкой.

Уполномоченный постоял и вдруг выхватил у него бумажку. Порвал ее в клочья и бросил на пол.

- Ну и не ходи, гнида, - процедил он. - Оставайся в своем гноище. Я передумал. Это хорошо, если ты сдохнешь, что называется, во грехе. Рожа такая!

Автоматизм Лямко дал сбой. Такие повороты не предусматривались. Он вытянул шею, как цапля, и свел губы в трубочку, словно желая не то загулить и успокоить мента, не то подуть на него, неожиданно раскалившегося и пустившего искру.

Уполномоченный прошел мимо него и хлопнул дверью. Лямко сел в простыни и тупо уставился на клочки. Потом он лег, но больше не заснул.

Тем временем уполномоченного атаковал жилец сверху. Безумный, в полосатом исподнем, тот налетел и дико заорал:

- У вас не пахнет газом? Вы не забыли свечу?..



3

Окружной филиал Церкви Последнего Слова занимал немалую территорию - сорок секций Павильона Последних Времен, выделившихся в отдельный флигель. Над арочным входом развевался гербовый флаг со вселенским символом. На нем красовался иероглифический крест, пузатый и коротколапый благодаря округлому включению величиной с тележное колесо. В этот круг была вписана пятиконечная звезда, внутри которой расположилась шестиконечная, а та включала, в свою очередь, полумесяц и крохотную свастику, дозволенную после многих споров и ссылок на древние восточные культы. Вокруг креста были пущены руны и арабская вязь, и все это было заключено в рамку, составленную из сонма разнообразнейших значков, среди которых нашлось место циркулю с молотком, серпу и молоту, а также футбольному мячу, раскрытой книге и олимпийским кольцам.

Небо напоминало сало: белая пелена с долгими прожилками синевы.

Охранник, мужчина шестидесяти лет, стоял у входа и сумрачно взирал на очередь.

Некогда Русый, он сделался Пегим.

Он шевелил губами, подсчитывая стоявших. Потом застыл лицом, прикидывая количество тех, что уже исповедовались и каялись внутри. Затем начал перемножать их на квадратные метры, число помещений, кубатуру и многие прочие параметры. Непосвященный человек, узнай он об этом замысловатом упражнении, мог подивиться арифметических способностям простого привратника. Но Пегий не обладал такими талантами. Он просто повторял вызубренное наизусть, а подсчитал на бумажке дома, давным-давно. Он делал это не машинально и проверял себя в сотый или трехсотый раз.

- А что у дяди на рукаве? - спросил детский голос.

- Это нашивка. Такая же, как флаг. Вон он треплется, видишь?

- А почему в красном кружке?

Дебелая мамаша сочла уместным выступить из очереди и обратиться к Пегому с вопросом.

- Извините, зачем этот красный кружок? Ребенок интересуется.

Пегий скосил глаза на огромный бант с короткими ножками.

- Это за ранение на войне, - сказал он устало.

- На какой войне? - спросил бант.

Но его втянули в строй, шикая и делая большие глаза.

Пегий вернулся к своему занятию. Теперь он делил и множил стенки на плотность строительного материала, килограммы взрывчатки и мощность ударной волны. Потом перешел к температуре горения и кипения. Его мысли обратились к мамаше. Сколько понадобится градусов, чтобы мгновенно вытопить из нее сало? Пусть бы ее не отбросило, пусть бы она еще просто стояла, расставив ноги и разведя руки, да выпучив глаза, и все бы молниеносно вспузырилось, а дальше хлынуло густыми потоками прямо на бант, горящий в шипучей луже. Пегий встряхнул головой. Фантазия затягивала, и в этом был соблазн. Сатана решил подступиться к нему с другого бока. Пегий постарался внушить себе, что ему безразлично, запузырится эта мамаша или нет; гораздо важнее, чтобы снесло не только Церковь Последнего Слова, но и весь Павильон просел и обрушился внутрь себя, а лучше бы он испарился или вознесся огнедышащим грибом.

- Позвольте же пройти!

Пегий окончательно очнулся. Оказалось, он заступил проход.

Пегий посторонился и в легком отупении уставился на кофейный автомат. Чуть дальше торговали мороженым и колой, а следом тянулась целая вереница баров - ирландских и английских пабов, немецких и чешских пивных, американских безалкогольных закусочных, австрийских и французских кондитерских, итальянских пиццерий. Все это чревоугодие запросто соседствовало с исповедальнями на любой вкус, где все желающие могли преклониться хоть перед жабой, хоть перед чурбаном. Пегий давно перестал негодовать на этот счет, достигнув стадии холодной и осознанной ненависти. Он поклонялся только одному Богу, которому здесь тоже определили место и тем осквернили, унизили и низвели до горячего бутерброда. Пегий не пил ни кофе, ни алкоголя; он не курил и питался исключительно кашами, предпочитая почему-то индийскую кухню. Как многие фанатики, он было глубоко больным человеком, который вел очень здоровый образ жизни.

Расставив ноги и заложив руки за спину на манер заправского полисмена, Пегий вернулся к своим размышлениям. Не был важен и сам Павильон. Вся затея не стоила ломаного гроша, если выживет высокий гость - когда-то Рыжий, а ныне Лысый. Этот выдающийся ум совершил открытие, которое, как он твердил со всех экранов, позволит выключить сломавшуюся бозонную установку, отвести Апокалипсис и сделать ненужными Павильоны, размножившиеся по всему земному шару, как ложные опята.

Насколько это было правдой, не знал никто, но факт оставался фактом: адская машина слегка поутихла. Некогда разогнавшись, она, казалось, не будет знать удержу. Пегий ничего не смыслил в бозонах и фотонах, а потому рисовал себе в мыслях колоссальное стальное кольцо, которое дрожало и подпрыгивало на бетонных опорах среди далеких европейских лугов. Болты ходили ходуном на стыках толстостенных полых болванок, внутри пронзительно выло атомное пламя, и там же свирепствовала космическая вьюга запретных частиц, которые оставались ледяными в самом жару и мчались все яростнее, и вот уже содрогалась земля, и горы крошились, и проседало небо, которому осточертело взирать на растленные Павильоны, где утешались самые разнообразные скорби, сбывались дерзновеннейшие мечты и процветал сатанинский обман. Пегий, спятивший давно и безнадежно, не был оригинален в своих бредовых заблуждениях. Они были примитивны и стары, как мир. Он давно был готов совершить суд и огорчался лишь тем, что не имел для этого средств. Но теперь эти средства появились. Пегий так и впился глазами в экран, когда его старый приятель Рыжий, ныне Лысый, продемонстрировал всему миру прибор, напоминавший часы. Лысый так и носил их на руке, с ремешком, и похвалялся перед земным шаром этим портативным устройством, при помощи которого он якобы мог управлять взбесившийся установкой из любой точки планеты. Он утверждал, будто уже приструнил кольцо, а в недалеком будущем сумеет и вовсе погасить очищающее пламя, которому не хватало самой малости для того, чтобы перевести вселенную в давно положенное состояние. Прибор был на редкость сложен и существовал в единственном экземпляре. Пегий надеялся, что после того, как Лысый испарится вместе со своим греховным изобретением, его нераскаянные сослуживцы не успеют смонтировать новое. Процессы, в которых Пегий не понимал ни черта, продолжатся и скоро завершатся Великим Преображением.



4

- Мне капельки для перебора копытами. И таблеточки от ослиного крика.

- Наоборот не хотите? От первого и для второго?

- Нет, все правильно...

Забрав из аптеки пакетик, старичок отошел к музыкальному фонтану и присел на лавочку. Вылущил таблетку на трясущуюся ладонь, медленно отвинтил крышку на бутылке с нарзаном. Воздух был наэлектризован. Людские толпы струились по Павильону Последних Времен, лелея тщетную надежду пресытиться товарами и услугами, чтобы не было так обидно разложиться на атомы. Над философским отсеком куковали электронные табло, на которых высвечивались номера очереди. Старичок пришел рано утром, устал, проголодался. Но уже скоро. Уже пошел восемьсот восемнадцатый.

Невдалеке распинался массовик-затейник. Переодетый в Илью Муромца, он накинул на плечи китель штандартенфюрера, вооружился щитом и мечом Родины, каковые сулил опробовать против приемов древнерусского кулачного боя.

Подслеповатые глаза переключились на другую потеху: три огромных размытых пятна - зеленое, малиновое и желтое. Пятна плавали, вращались, расплывались, выбрасывали отростки. Все это происходило под удушливый барабанный рокот.

- Не проходим мимо! Загадываем желания! Круглые сутки - последнее слово... простите, господа и граждане, за неуместный каламбур - но да! Последнее слово - но только техники! Сегодня с вами плазменные роботы-клоуны Снегирь, Огурец и Пончик! Танцуют, поют и выполняют акробатические этюды! Принимают заявки на исполнение любой мечты! Семейные скидки! Памятные снимки! Гарантия в разумных пределах!

Пятна выстроились в ряд и шагнули вперед. Они затянули нечеловеческим фальцетом:

- Где цветы - там и ты! Разворачиваем крылья мечты!..

Вместо пения у роботов получалась речевка под уханье и кваканье невидимого оркестра. Зеленый, Желтый и Малиновый взялись за руки и пошли хороводом. Они закружились на подиуме посреди клокочущего питательного озерца, от которого поднимался искрящийся пар. Шланги, тянувшиеся от клоунов, окунались в раствор и смахивали на хвосты.

- Не проходим мимо! Снегирь, Огурец и Пончик - загадка современности! Веселые черные ящики с непонятной начинкой! Они до того сложны, что уже неизвестно, как устроены!

Старичок отвернулся от роботов и завинтил крышку.

- Номер... восемьсот... двадцать... один!

Он проворно вскочил и заковылял к освободившейся философской кабинке. Она была похожа на католический конфессионал. Правда, внутри не было никакой шторки. Там сидел отечный мужчина лет сорока пяти, одетый в форменную мантию и квадратную шапочку, которые делали свое дело, невзирая на всем очевидную условность.

- Присаживайтесь, добрый день, - быстро проговорил философ. - О чем желаете потолковать?

Старичок сел и крякнул.

- О скотстве нашего народа, - сказал он доброжелательно.

- Но ведь во всяком народе есть нечто постыдное и позорное, ибо народ - он ведь и человек соборный, со всеми его хорошими и темными качествами; и люди, как и народы, отличаются друг от друга спецификой и выраженностью этих качеств... Нужно ли нам вести на эту тему беседу? Не обвинят ли нас в разжигании розни? Ведь это больное место, а рознь и получится, потому что мы будем тыкать пальцами и обличать...

- Нет, никакого разжигания не выйдет, ибо не будет преимущества - ни у кого, никто не получит морального права возвыситься над соседом, а поглядеться в зеркало никогда не бывает лишним, - возразил старичок, и голос его окреп. - Поэтому нам стоит побеседовать...

Философ вздохнул и сцепил на животе руки.

- Моя фамилия - Чердаков, - добавил старичок и умолк.

- Очень приятно. Однороженко, - представился тот.

Чердаков посмотрел на него мрачно.

- Вы что же, не слышали обо мне? Я не родил откровений, но одержал ряд мелких, зато удивительных и важных для меня побед.

- К сожалению, нет. Но это дело поправимое. Вы пришли в Павильон за признанием? Нет ничего проще. Если желаете, я буду вставлять ваше имя во все дальнейшие беседы. Начиная со следующего посетителя...

Чердаков неожиданно вскочил и закричал ослом. Это был дикий, пронзительный рев. Одновременно он принялся бить ногой, как будто хотел выбить из кафеля искры. Однороженко отшатнулся, но сохранил невозмутимое лицо.

- Вам нехорошо? - спросил он. - Может быть, пригласить доктора?

Продолжая реветь, Чердаков замотал головой так яростно, что длинные седые лохмы сложились в нимб.

- Понимаю, - кивнул философ. - Вы, очевидно, творец и почитаете правду. Но мир не ждет от творчества никакой правды. Нужна она или нет, ее повторили тысячу раз. Теперь интересна только авторская аранжировка.

- Чушь! - каркнул старик, с усилием протолкнув это слово сквозь рев. Он упал на одно колено и начал кашлять. Потом утерся клетчатым платком и заявил: - Я почитаю смысл! А здесь его нет и в помине! Ваш Павильон потакает самому низменному свинству!

- На самом деле, - возразил ему Однороженко, - есть только одно большое ничто, наполненное смыслом, и в этом сходятся все уважаемые религии. Могу ли я быть полезен чем-то еще? Мне кажется, что ваше главное желание сбылось. Вы услышаны.

Чердаков с усилием выпрямился и присел на край стула.

- Гарантируете? - осведомился он саркастически.

Философ снисходительно улыбнулся.

- Если вам позволяют средства, пустим бегущей строкой... Но советую обождать, потому что скидка ежедневно увеличивается на сотую долю процента. Она тем больше, чем ближе последние времена.

- На сотую долю, - с горечью повторил Чердаков. - Я и говорю - свинство и скотство народа.

- Ошибаетесь, - не согласился Однороженко. - Это очень много. Человек воспринимает всего один процент материальной вселенной. Как раз одну сотую долю. Человек и есть одна сотая со всем своим миром; точка, но точка, наделенная пониманием точечности, яростная помеха, перегорающая заноза в разнолоскутной шкуре бытия - а может быть, активный фермент, необходимый космическому желудку для переваривания специй и приправ?

Старик махнул рукой и встал.

- Горите в аду, говны собачьи, - сказал он и вышел из кабинки.



5

Лысый готовился к выходу на арену.

Он находился в гримерке и пил капучино. Рыжий стал не только лысым, но и болезненно толстым. Его ожирение не укладывалось в классификацию. Четыре подбородка и колоссальные свиные бока, чудовищными складками нависавшие над ремнем; огромные пятна пота под мышками, сами складки поражены грибком. Он прилетел самолетом, где занял два места: кое-как сидел на одном, а на соседнее вторгался боком. Съел, соответственно, два обеда. Сдобрил домашним пловом, который пронес в контейнере. Прибор, которым Лысый регулярно похвалялся перед камерами, утопал в сале правого запястья и был почти не виден. Вентилятор с дежурным кокетством куртизанки поворачивался к нему так и сяк; девица в строгом деловом костюме пудрила взмокшую лысину и лицо, водила щеточкой, прилаживала микрофон. Что-то ритмично пикало.

- Знакомый звук, - пробасил Лысый.

Девица предупредительно оглянулась.

- Это с распределительного щита, - сказала она. - Что-то там такое.

- Торпеда, - усмехнулся Лысый.

- Простите?

- Когда я был пацаном, в кино стояли игровые автоматы. Я любил "Морской бой". Торпеда шла с похожим звуком. Точь-в-точь. Возникало чувство непоправимости. Если пошла, то уже не вернешь. И за ней оставался светящийся штриховой след.

- Ужас какой, - фальшиво пропела девица, промокая лысину салфеткой и снова берясь за пудру.

Лысый насмешливо покосился на нее, но из-за щек не увидел.

- А однажды мы вышли на улицу, а там авария. Сбили мотоциклиста. И вот такой росчерк на мостовой! - Он неуклюже раскинул руки и стал, казалось, еще толще. - Водителя не было. Сейчас я думаю, что он вылетел через лобовое стекло, потому что от того ничего не осталось...

- Что, прямо кровь на асфальте, росчерком?

- Да нет же, это он тормозил. И у меня, наверное, сошлись в голове два следа - торпедный и тормозной. Вот результат, - он поднял запястье и повертел им. - Понимаете?

- Не очень, - призналась девица, боясь сморозить глупость и сделать хуже.

- Да и ладно. Это и правда заумно. Подайте мне речь.

Девица вручила ему распечатку. Лысый начал перебирать листы. Затем швырнул их на стойку и раздосадованно уставился в зеркало на свое брыластое лицо.

- Почему? Почему я должен это произносить? При чем тут государство и его религиозные институты? Вы знаете, я их ненавижу. Озноб рассудительного и конструктивного раболепия, от которого пресекается дыхание и в ротоглотке трепещет чопик...

Он отставил капучино и поднялся. Пришлось упереться в подлокотники так, что чуть не проломился пол.

- Уберите это, - скомандовал Лысый, кивнув на листы. - Импровизатор из меня никудышный, но придется пойти на экспромт. Я не могу это повторить.

- Да ведь сюжет не пропустят в эфир! - взвилась девица. Ее черные волосы, стриженные под бокс, встали дыбом, а мордочка вытянулась: милая только что, она превратилась в крысиную - глазки сошлись к переносице, верхняя губа приподнялась и обнажила резцы. Девица отвечала за выступление в целом и метила в старшие администраторы, несмотря на близость Последних Времен.

- Почему? - притворно удивился Лысый. - Я не скажу ничего крамольного.

- Дело не в крамоле, тело в формате!

- Пропустят, не волнуйтесь! - Он надвинулся брюхом, и она попятилась от удушливой волны, в которой смешалось все - парфюм, капучино, телесные испарения и утробный жар. - Вот! - Он поднес к ее носу запястье. - Эта машинка окупит любые огрехи!

Девица побежала советоваться. Лысый дошел до туалета, кое-как втиснулся в кабинку и принялся шарить под сальным бурдюком, нащупывая "молнию".

В коридоре включилась кукушка - последнее новшество. Ее предложили психологи. Иллюзия долголетия не обманывала никого, но чем-то утешала.

Кукушка накуковала столько, что он сперва приосанился, но устал считать и отлил, а когда закончил, та еще продолжала, и он решил, что это дурной знак, едва ли не упрек. Провидение уготовило ему долгую жизнь, да только он, неблагодарный, сам прервал ее линию перпендикуляром струи. Тут она включилась по новой. Когда кукушка наконец заткнулась, Лысый начал, чертыхаясь, выводить среднее арифметическое. Вышло прилично. Странным и глупым образом успокоившись в смысле самом широком, он вывалился из кабинки и покинул гримерку.

Прямо перед ним был лифт, в котором ему часом позже предстояло спуститься на сцену. Охрана подобралась. Лысый пошел по коридору направо и достиг обзорной галереи пятого яруса. Оттуда открывался вид на арену с амфитеатром, который вмещал двадцать тысяч человек. Он уже был заполнен на треть. Лысый испытал сосущее чувство под ложечкой. Он никак не мог привыкнуть к славе. Было приятно и жутко. Павильон был поистине грандиозен и нес благие вести на любой вкус. На десяти его ярусах расположились харчевни, бордели, психологические кабинеты, исповедальни, сады камней, кинозалы, театры и цирки. Здесь можно было провести всю жизнь, и посетители так и делали, считая весьма вероятным, что жизни этой, вопреки заверениям кукушки, осталось чуть-чуть. И все им было мало, а потому Павильон, последние времена или нет, процветал и наращивал мощности. Администрация Павильона двояко отнеслась к намерению Лысого выступить и разнести благовест, который перекроет все прочие утешения. С одной стороны, вырастет выручка. С другой, подрывалось само назначение Павильона как места последнего пира перед весьма возможной чумой. Поползли слухи о блефе и шарлатанстве, порождавшие сомнения в действенности изобретения Лысого. Тот не смутился. Весь мир был свидетелем того, как бозонная установка на время подчинилась его воле и как бы зависла - не выключаясь, но и не возобновляя работу. Это продлилось два часа и двадцать восемь минут. Лысый поклялся довести свой прибор до ума и законсервировать ее навсегда. Ему верили и не верили - обычное дело в смутную и тревожную пору.

Сам он не сомневался в успехе и не видел к нему препятствий. Конечно, он не имел ни малейшего понятия о служебном помещении, которое находилось прямо под ним и было набито самодельной взрывчаткой. Пегий изготавливал ее непосредственно на месте, пользуясь своим служебным положением. Бывший взрывник, он запросто обошелся средствами из секции бытовой химии. Он взялся за дело сразу, как только узнал о визите Лысого. Взрывчатка получилась низкого качества, но Пегий разложил ее грамотно - так, чтобы обрушились опорные конструкции. Горючие вещества, которые продолжат и докончат дело, он запалит отдельно и на втором этапе, восстановив тем самым пошатнувшуюся, по его мнению, славу Церкви Последнего Слова.

Лысый не знал и о том, что в эту самую минуту Пегий минует второе кольцо охраны, ища с ним личной встречи и напирая на детскую дружбу.



6

"...Охота на крепкое пиво преобразовала меня в вальдшнепа. Безумный, но неотступный образ. Упорный, а потому не без таинственных корней. Я ехал в полупустом маршрутном такси, стараясь не глядеть на шофера, который поначалу был приветлив, но после, когда настало время трогаться, а пассажиров набралось с гулькин хрен, смотрелся удивительно злющим чертом. Уверен, что он искренне нас ненавидел - всех шестерых. Но за что? В нас что-то было.

Известно ли вам о печати, сохраняющейся в пустоте? Она была не всегда. Там была, знайте, персиковая косточка, которую так долго держали во рту, что твердое небо приобрело ее узор, и с тех пор оно у всех людей ребристое.

Почему дети боятся? Они помнят! И почему не боятся взрослые? Они забывают и удаляются от истоков. "Будьте, как дети". Бойтесь темноты и пустоты! Темноты бояться нормально... Страх движет всем, и нас несет ногами вперед, а мы тормозим каблуками, и все наши дела это след, оставленный торможением на пути в бездну..."

Оценщик поднял глаза.

- Что это?

Пещерчиков пожал плечами:

- Труд.

- Я понимаю. Я хочу уточнить: это роман, трактат или, что называется, "взгляд и нечто"? - Оценщик пошевелил пальцами, словно почесывая воздух.

- Какая вам разница? Почему для оценки труда обязательно нужно соотнести его с каким-то шаблоном?

Пещерчиков был похож на пупырчатую жабу с настороженными глазками. Никто, будучи спрошен навскидку, не угадал бы в нем творца. Внутри него находилось трепетное ядро, донельзя чувствительное к мелочам бытия. Он остро и необычно отзывался на все подряд, от соринки в глазу до гибельного заморского кольца. Для таких, как он, в Павильоне Последних Времен предусматривалась отдельная услуга: справедливая, но сострадательная оценка трудов с занесением оных в архив. Пещерчиков ужасно трусил и потому держался вызывающе.

- Это исключительно для архива, - заверил его оценщик. - На оценку выбор жанра ничуть не влияет.

Он промотал пару экранов, поднял глаза.

- Вы хотите, чтобы я прочел все?

Пещерчиков задумался. Труд был объемист. Он видел очереди, ознакомился с тарифами и трезво оценивал свои возможности.

- Для понимания океана достаточно капли... Нет, не подумайте, я не сравниваю! Какой там океан, - махнул он пухлой рукой. - Надеюсь, что вы специалист. Лично мне бывает достаточно прочесть пару абзацев, чтобы понять, с чем я имею дело.

Оценщик доброжелательно улыбнулся.

- Ну, зачем же пару. Я ознакомлюсь подробнее. Если желаете прямо сейчас, то экспресс-заключение обойдется дороже. Предлагаю вам особый пакет отсроченных услуг. Придется подождать дня четыре, но вы получите развернутое письменное резюме и продвижение вашего сочинения в течение недели на десяти специально выделенных ресурсах.

- Четыре дня, - вздохнул Пещерчиков. - Сейчас и минута важна.

- Заложенный риск, - развел руками тот. - Но у меня есть приятная новость. Вы зашли к нам в удачный день. Скоро начнется выступление человека, который обещает ликвидировать угрозу. Он нынче здесь... Может статься, вы растиражируете трактат и будете долго получать дивиденды...

- Не надо! - испугался толстяк. - Боже упаси! Я всю жизнь писал в стол. Я и к вам-то пришел, помирая со страха. Вот если меня уж не будет, то пусть! Пусть знают. Пускай плюются или кусают локти, мне будет безразлично.

- Теперь мне понятно, почему вы прозябаете в безвестности, - участливо кивнул оценщик. - Только кто же о вас узнает, если все-таки случится катаклизм?

- А может быть, как-нибудь, кто-то. Все исчезнет, а это чудом уцелеет. Откуда нам знать?

- Допустим. И что? Кому это будет нужно? Ваш труд отправится в космическое странствие? Или гиперпространственное? Это не праздные вопросы. Мы оказываем услуги и стараемся уяснить чаяния клиентов. Составить приблизительный портрет и соответственно выбрать шкалу оценки. Судя по вашим надеждам, вы рассчитываете на вечность, не меньше.

Пещерчиков помолчал, прикидывая, не выставится ли он полным дураком.

- Не стану отрицать, - признался он наконец. - Разве вы сами не помышляете о вечности и согласны на меньшее?

- Помышляю и не согласен, - подхватил тот. - В этом нет ничего постыдного. Осмелюсь даже заметить, что в этом смысле вы не отличаетесь от большинства. Это, конечно, не относится к вашему произведению. Плохо ли оно, хорошо, но безусловно уникально.

- Любая вещь уникальна, - сказал Пещерчиков. - Но дело даже и не в вечности...

Он замолчал и потупил глазки. Оценщик, внешне полный его антипод - желчный, тощий, с желтоватым лицом - подался вперед. Его задача заключалась в полном охвате желаний заказчика если не в их осуществлении, то хотя бы в диалоге. Жаба что-то скрывала. У нее имелась задняя мысль. Клиент потер ладони, и кожа влажно скрипнула.

- О, да вы сластена! - протянул оценщик. - Вы же надеетесь на катаклизм. Я угадал? Вам не нужна здешняя вечность. Вы хотите, чтобы это, - он постучал по экрану, - сохранилось в преображенной вселенной.

Пещерчиков пожал плечами.

- Мечтать не возбраняется. Конечно, я понимаю, что вероятность невысока.

- Еще бы! Тотальная аннигиляция, претворение материи... Однако вы допускаете возможность того, что именно тот носитель, на котором будет запечатлен ваш труд, каким-то образом уцелеет.

- Чудо, - коротко ответил тот.

- Что ж, - произнес оценщик после короткой паузы. - Мы не уполномочены обнадеживать заказчиков в смысле чудес. Почему бы вам не обратиться в Церковь Последнего Слова? Соседний павильон.

Пещерчиков скривился.

- Они обманщики, - процедил он. - Даже не сектанты, а просто жулье.

- В таком случае, обойдемся без них, - примиряюще сказал оценщик. - Будем уповать своими силами. Мы закончили? Если да, то попрошу вашу карточку.

Он щелкнул клавишами и молча развернул монитор к Пещерчикову. Тот кивнул и вынул кредитку.

- Один вопрос, с вашего позволения. Вы сказали, что писали в стол и долго, насколько я понял, колебались и мучились, прежде чем решились показать ваше сочинение хотя бы мне. В случае катаклизма его тем более вряд ли прочтут. Но предположим, что чудо произойдет. Ваш труд переместится в другую вселенную в неизмененном виде. Почему вам это важно?

Пещерчиков квакнул. Сходство с жабой неожиданно подтвердилось столь откровенным и незатейливым образом, что оценщик принялся протирать глаза. Пещерчиков сам опешил, потому что сделал это нечаянно.

- Структурное изменение носителя и собственно буквенный комплекс имеют самостоятельную ценность независимо от наличия воспринимающей стороны, - выпалил он и вышел с некоторым подскоком.



7

Жуня поправила черный платок и отряхнула безукоризненно чистую юбку. В банкетном павильоне напротив гремела музыка. Дверь была нараспашку.

- Желаю исполнения всех желаний! - гаркнул фокусник-тамада.

- Всех бы не надо, - пробормотала в сторону Жуня. - Неизвестно еще, какие у него желания.

Не зря было сказано, ибо донесся Глас:

- Да будет по слову твоему. ....

И в тот же миг юбиляр оказался лежащим и пьяным, как свинья; с опорожняющимися чреслами, с сигарой в зубах и при генеральских погонах. Ему было слышно, как повизгивают фоновые бабы, и видно, как наливается кровью бант на гитаре.

Жуня плюнула в сердцах. Это не было следствием синдрома Туретта и было сделано сознательно. Туретт начался через две секунды. Жуню начало ломать и корежить. Платок немедленно сбился, широкая юбка замоталась туда-сюда. Переходя на шаг то гусиный, то журавлиный, Жуня заковыляла в Церковь Последнего Слова. Она с великим трудом отстояла очередь, чтобы попасть в Павильон, и приготовилась к последней попытке выгнать из себя беса. Она была крайне набожна, хотя придерживалась неопределенного вероисповедания и отличалась эзотерической всеядностью. Единый Создатель отлично уживался в ее сознании со своими многочисленными мистическими творениями, которые хотя и уступали ему в могуществе, тоже были очень даже сильны и заслуживали внимания.

Пастор принял ее душевно.

- Гав-гав-гав! - залаяла Жуня. - Гав! Срать на тебя, срать!

Потом она заплакала.

- Помогите мне, - попросила Жуня. - Я смеюсь над Богом, но не нарочно. Вот сейчас опять будет.

Пастор отвел ее к столу и усадил на стул, налил воды. Жуня набрала полный рот и фыркнула ему в лицо.

- Нa тебе, благостный!

Она принялась корчить рожи. Слезы градом катились по мучнистым щекам.

- Не унывай, дитя мое, - отечески молвил пастор. - Посмеяться над Богом простительно, ибо все забавное и так от Него. Нельзя посмеяться только над дьяволом. Хотя сам смех вызывается инверсией смысла, что есть, конечно, дело дьявольское. Для осмеяния же дьявола надо переосмыслить уже его дела: облагородить, обратив козни во благо, что, приводя к совершенству, совсем не смешно, и в этом заключается парадокс. Дьявол становится смешным лишь при низведении его на землю, где его можно рядить во все дурацкие колпаки. Идея же дьявола не смешна, тогда как идея Бога забавна по причине присутствия дьявола.

Жуня, конечно, не поняла ни слова.

Пастор выразился проще:

- Прими свое бремя и смирись. Праведник спрашивал: ужели не приму зла, если принимал добро?

Туретт притих, и Жуня выпалила:

- Я не понимаю этого "ужели не приму". Если меня десять раз погладили, а потом ударили по голове - я что, должна обрадоваться?

- Смириться, дитя мое, смириться.

- А говорят, что Бог - в радости. Что же Он подумает, если я просто смирюсь?

При всей своей набожности Жуля бывала грубой и агрессивной. Ее терзал не только Туретт, но и припадки, которые необратимо нарушили ток мозгового электричества. Сейчас она, пока была в силах, спешила вывалить на пастора все наболевшее, а наболело много чего, и получался сумбур. Она зачем-то добавила:

- Домашние враги человеку потому, что он, переживая за них, не радуется Богу.

Домашних у Жуни не было, и ее реплика пришлась ни к селу ни к городу. Тут наступил ступор, она замолчала и тупо уставилась на пастора.

Тот привычно ответил цитатой:

- Чего страшится нечестивый, то и настигнет его. Не бойся, чадо мое. Ты пришла в Церковь Последнего Слова. Скажи же его. Какое оно у тебя?

- Гав-гав-гав! - крикнула Жуня. - Покушай говна!

Пастор немедленно отозвался:

- Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего. И будут резать по правую сторону, и останутся голодны; и будут есть по левую, и не будут сыты; каждый будет пожирать плоть мышцы своей.

В его словах было не больше уместности, чем в лае Жуни. Но именно нелепостью, которая есть альфа и омега веры, он добился нужного результата. Жуня умолкла, переваривая услышанное. Очевидно, она ждала чего-то другого.

- А теперь проваливай, - сказал пастор.

Жуня превратилась в соляной столп.

- Давай, хромай отсюда! - нетерпеливо скомандовал он. - Ты свое слово сказала, я говорю свое. Ты уже долго искушала Господа, творя непотребные мерзости и надеясь, что они сойдут тебе с рук. Так вот: не сойдут. Ты же этого хочешь? Тебе приятно распинаться и корежиться? Ну и ступай вон!

Пастор побелел от злости. Очевидно, в нем долго копилось. Свидетелей не было, а Жуня в ее скорбных платке и юбке не представляла угрозы. Пастор отдался небесному водительству.

Он отвесил Жуне затрещину.

Тогда Жуня повалилась ему в ноги; он отшатнулся; она, извиваясь, поползла к нему целовать ботинки. Пастор испытал отвращение. Он насмотрелся подобного фарисейства. Людям нравилось находиться в преисподней, и приближение последних времен ничуть их не огорчало - наоборот. К нему приходили с намерением укрепиться в скверне, увериться в безнадежности и бессилии его учения. Разве мог он избавить эту суку от ее Туретта? Или вразумить седого жлоба из охраны, который исправно ходил к нему, но не внимал наставлениям, а только сам поучал, растолковывая ему, священнослужителю, высшую волю? Преподобный выставил и его, когда истощилось терпение. Он мог бы выставить и себя самого, потому что не желал этой публике ничего, кроме ада, но не делал этого, поскольку не считал свое занятие худшим, чем любое другое.



8

Лысый распахнул объятия и шагнул вперед.

- Только сейчас вспоминал! - воскликнул он. - Тормозной след! Какими судьбами, что ты здесь делаешь?

Пегий вяло облапил его и поспешил отступить. Телохранитель, стоявший на пороге и впившийся в них взглядом, успокоился и затворил дверь. Пегий взглянул на настенные часы: до взрыва осталось двадцать минут. Он совершенно напрасно прорывался к Лысому, в этом не было никакого смысла. Но Пегий глубоко проникся своей важной ролью в судьбе человечества и приготовил яркую изобличающую речь. Где величие, там и театр.

- Я в охране, - сказал он сипло.

- Понятно, - закивал Лысый. - Это не дело. Я тебя вытащу, старина. Мне теперь многое по плечу.

- Куда это? - криво улыбнулся Пегий. - К себе в бодигарды?

Тот смутился. Именно это он и хотел предложить.

- Зачем, не обязательно... Не обижу! Но это после. Давай-ка, выкладывай кратенько, что у тебя и как. Мне скоро выступать, - Лысый тоже посмотрел на часы. - Потом посидим как следует, а сейчас давай конспективно, чтобы я сориентировался.

Пегому вдруг стало не по себе. Примерно так он и представлял их встречу, радушие и посулы друга детства не стали для него сюрпризом, и все-таки что-то было неладно. Приняв решение покончить с новоявленным противником высшей воли, Пегий смутно вообразил себе Великое Противостояние. Фантазия у него была так себе. Наметилось мистическое разрушительное событие, и умозрение нарисовало его теми красками, какие нашлись под рукой. Пегий что-то такое читал и видел в кино. Воображение подсказывало размытые грандиозные образы: какие-то багровые скалы, пустыни, молнии, черные небеса, исполинских воинов в невиданных доспехах, звучные финальные речи и убийственный поединок. Откуда все это взялось и какое отношение имело к Лысому, Пегий не знал. Он представлял себя неким титаном, божественным орудием, которое направлено против злодея-изобретателя, мегаломаньяка. Он делал это не вполне сознательно, образы всплывали безотчетно, и Пегий сам загонял их куда подальше, не желая вникать, благо знал, что ему сразу станет очевидна их вопиющая нелепость. И вот теперь она все-таки проступила: друг детства ничем не напоминал сумасшедшее чудовище, которое вздумало погубить мир, вернув его в обычное состояние безбожного прекраснодушия. Если время вышло, то вышло! Греховное торможение заведомо обречено на провал.

- Ты правда можешь заглушить агрегат? - спросил он, не зная, что хочет услышать в ответ. Если да, то аминь. Если нет - тоже аминь. Осталось мало времени, да и рука не поднимется выключить часовой механизм. Он дал обет.

- С высокой долей вероятности, - кивнул Лысый и вскинул запястье. - Видишь? Это не часы. Это навигатор в сочетании с накопителем. Навигатор настроен на установку. Она вырабатывает ничтожное количество особых частиц, которые притягиваются к накопителю. Когда наберется критическая масса, а она тоже невелика, сработает собственно мое ноу-хау - аннигилятор. Процесс прервется, и установка выключится. Не сразу, разумеется, а постепенно, потому что изрядно разогналась.

- И Павильон прикроют, а я останусь без работы, - сказал Пегий. Он мысленно обругал себя: зачем? Где космическое противостояние титанов? Столкновение сил? Чего он тянет?

- Да ну сейчас! - рассмеялся Лысый, спуская манжету. - Кто же его прикроет? Он никуда не денется. Если кого и прижмут, то здешних пасторов. Это жулье опозорится со своими последними временами. Хотя им не привыкать! Выкрутятся...

Пегий сжал кулаки.

- А что ты имеешь против пасторов? - спросил он дрогнувшим голосом. - Ты Бога видел, в танке горел? Тебе яйца резали?

Лысый переменился в лице.

- Господь с тобой, - произнес он испуганно. - Я не знал. Дружище, я не хотел тебя задеть...

Он тревожно взглянул на дверь, явно подумывая кликнуть охрану.

Пегий взял себя в руки. Время заканчивалось. Пора произнести речь.

- Забудь, - сказал он, опускаясь в кресло. - Присядь, не суетись. - Лысый покорно сел. - Не в танке дело. Я тоже накрепко запомнил торпеду и мотоцикл. Если шмальнул, то сделанного не воротишь. Если несешься, как оглашенный, то можно не тормозить. Все уже решено. Не нами. Сопротивляться - грех. Надо принять и добавить от себя. Может быть, тебя за это отметят. Или нет. Но если пойдешь поперек, то схлопочешь точно.

- Погоди, - нахмурился Лысый. - Что ты такое несешь? Допустим, я заболел. Что же мне, не лечиться? Лежать и подыхать?

- Да, - невозмутимо ответил Пегий.

- Нет уж, уволь.

- А если уволь, будет хуже. Вот как сейчас. Смотри, сколько народу налечилось. Теперь крышка всем.

- Сомневаюсь, - усмехнулся Лысый. - Ты словно не слышал. Я же сказал, что никакой крышки не допущу.

- Значит, будет еще хуже. Поэтому ничего у тебя не выйдет.

- Почему - "поэтому"?

- Потому что я тебе не позволю. Посмотри на часы.

Лысый нервно глянул на стену.

- И что на часах?

- Через пять минут мы взлетим на воздух. Сидеть! - шикнул Пегий, как только Лысый попытался встать. Не сводя с него глаз, он нашарил на стойке ножницы. - Сиди смирно, гад! Пригвозжу. Выбирай: либо сразу в клочья, либо сначала выпущу сало.

Какое-то время стояла тишина.

- Уволю всех, - ровно произнес Лысый. - Дай только выйти.

Пегий прикинул, что бы такое ему сказать. Случаю приличествовали слова презрительные, высокопарные, обличающие. Осталось совсем чуть-чуть. Речь не задалась, так пусть удастся хотя бы финал. Но и тот не вышел.

- Поверь хоть мне, - вздохнул он. - Богу - поздно. Никуда ты не выйдешь.

- На помощь! - заорал Лысый так оглушительно, что дрогнул стакан.

Пегий прыгнул к нему, навалился, зажал ладонью рот. Он почувствовал, как шевелятся мокрые губы. Из-под руки донесся бубнеж.

- Тихо, - шепнул Пегий, приставляя ножницы к веку.

Потом он сказал: "Гм". Отошел и сел на пол.

Лысый не шелохнулся и остался сидеть. Через секунду он тускло проговорил:

- Так и знали.

- Так и знали, - эхом откликнулся Пегий.

- Так и знали, - полетело со всех сторон.



9

Лямко сел на лавочку. Ему было тошно. Психолог последнего не то времени, не то слова, пес его разберет, провел монотонный разбор очевидных вещей. Он не сделал Лямко ничего плохого, но тот просидел всю сессию, как на раскаленных угольях. Лямко и сам не знал, в чем нуждается. Он сильно подозревал, что спиртное больше не поможет. Хотелось химии - любой, только бы распоганило.

Шумел музыкальный фонтан. Пластами плавали запахи пищи, от которых мутило. Павильон мог раскалиться докрасна, если бы умел. Толпа разбухала, как хищная и смекалистая квашня. Или нечто похуже, расцветшее на дрожжах.

Лямко встал. Снова сел. Сидеть и стоять было плохо. Ходить - тоже. Он в сотый раз полез в карман проверить, не завалялся ли какой фуфленый рецепт.

Ему попался на глаза потрепанный старичок. Тот шаркал по скользким плитам и зыркал, вытягивая шею, по сторонам. Лямко отвернулся. Повсюду намечался распад. Он мечтал уцепиться за что угодно, только бы не рассыпаться самому.

Чердаков остановился перед клоунами-роботами. Какое-то время он строго следил за ними, потом неодобрительно покачал головой и двинулся прочь. Он бы скоро ушел, не окажись у него на пути Жуня.

- Говно! Говно! - закричала и залаяла на него Жуня.

Она начала приседать, кланяться, пучить глаза и странно двигать руками. Они извивались, как черви. Потом она плюнула ему в очки.

Чердаков понял, что перед ним сумасшедшая, но для него, приговорившего весь свет к высшей мере, это было чересчур. Он схватился за сердце и медленно опустился на пол. В очках отразился лазерный танец. Жуня пошла дальше уже спокойнее, хотя временами взбрыкивала ногой.

- Вам плохо? Уважаемый! Что с вами?

Пещерчиков присел рядом с Чердаковым на корточки. Тот лежал распростертый и еле дышал. Вокруг начала собираться небольшая толпа.

- Вызовите врача, - скомандовал Пещерчиков и снова склонился над Чердаковым. - Что-нибудь с сердцем? - спросил он. - У вас есть лекарства?

Чердаков из последних сил скосил глаза на карман пиджака. Пещерчиков, красный от натуги на корточках и земноводный, как никогда, сунулся посмотреть, что там такое. Достал таблеточки. Чердаков захрипел и забулькал пеной. Пещерчиков вчитался в название.

- Не то, - чертыхнулся он. - Это от ослиного крика...

Он пошарил еще, нашел пузырек.

- А это от перебора копытами, - расстроился он и отбросил то и другое.

Лямко налетел коршуном. Он увидел только таблетки и пузырек, остальное его не заботило. Зажав их в кулак, он отскочил. На него посмотрели, но не тронули. Лямко отошел в сторонку и, обмирая от надежды, изучил добычу. После этого его объял мрак. Последний рывок, отнявший всякие силы, оказался напрасным. В пустой оболочке, которой он стал, разожглась холодная ярость. Это пламя сжигало сам вакуум.

Не помня себя, он горестно побрел прочь. На ходу с ожесточением отшвырнул таблетки и пузырек. Те плюхнулись в питательный раствор для клоунов-роботов. И тот через четыре секунды вскипел, затем улегся, и вокруг подиума установилась ровная, ничем не нарушаемая гладь. А от клоунов, которые тоже на миг застыли, распространилась сферическая волна.

- Так и знали, - сказали стоявшие в первом ряду, когда их накрыло.

- Так и знали, - подхватили задние, как только настал их черед.

И вскоре все, кто собрался в радиусе ста метров, поняли, что очень, очень давно, еще с рождения знали, что так и случится.

Выше, на пятом ярусе, умолк террорист.

- Гм, - произнес он потом и, как было сказано, сел.

Чуть ниже, на ярусе четвертом, выключился таймер.

Невидимая сфера дрогнула и немного расширилась. Какая-то пара, еще незатронутая, побежала к выходу, но из зоны покрытия выскочили две женщины и бросились вдогонку. Они неслись очень прямо, словно аршин проглотив - держали руки по швам и механически перебирали ногами. Обогнав беглецов и метнувшись наперерез, женщины ухватили их за локти и хором сказали:

- Вас ожидает местный совет. Телезрители увидят то, чего никогда не видели.

Они поволокли обоих обратно.

Сфера вновь колыхнулась и принялась разрастаться уже безостановочно. Клоуны-роботы сошли с подиума - Снегирь, Огурец и Пончик; малиновый, зеленый и желтый. Они не изменились, но изменились. Все поняли, что теперь они настоящие. Их истинное лицо всегда сохранялось, но было как бы подернуто незримой дымкой. Малиновый выпустил длинный бич и щелкнул. Желтый завертелся волчком. Зеленый начал подпрыгивать, как резиновый мяч. Волна набрала скорость и вышла за пределы Павильона, преображая все.

- Идет железный Тўрум-Дўрум, - вздохнула публика, стоявшая неподвижно.

На подиуме заклубился пар, имевший в себе нечто бессмысленное и тупое, но способное реагировать и произвольно мстительное. Оно могло отдавить ногу, сесть на детскую коляску и вызвать рак мозга.

Снаружи было уже помертвевшее небо, желтоватое в нижних слоях и бледно-сиреневое в верхних. Облака остановились. Тончайшее, наведенное смещение сути вещей на долю ангстрема распространялось теперь со сверхзвуковой скоростью. Тотальное преображение ползло от клоунов: стеной от одного, сферой от другого и скатертью от третьего.


2014-2015




© Алексей Смирнов, 2015-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2015-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Словесность