Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




NIETZSCHE


Леша являлся на кафедру Химии Газа почти каждый день, после второй или третьей пары, но уже и сам был не рад. Начинался седьмой семестр. Крепло подозрение, что прикрепленная к нему начальница, аспирантка третьего года Простыкина - никакой не ученый, а всего лишь заурядная комсомольская дура без ума и величия, очковтирательница и пустомеля. Леша гнал от себя такие мысли, но не замечать истинного положения дел было трудно, и он все яснее понимал, что промахнулся с курсовой, и что скорее всего получит гиблую тему на диплом. Хотя еще было время сменить кафедру, он оставался на Химии Газа: из странного неудобства, из боязни объяснений, и от страха что-то менять. Вдобавок, "макрошеф", завкафедрой Дунин, живописал перспективы, обещая вот-вот устроить Лешу на полставки препаратора. Третий год Леша крутился на кафедре, и третий год Дунин сулил заветные полставки, заодно туманно намекая на будущую возможность заграничной стажировки: может даже в Штатах, чем только не шутит черт.



Давно уже Леша приметил странного человечка, мелькавшего здесь и там в коридорах факультета. Незнакомец резко проскакивал мимо, на полубегу фанерно размахивал руками и слегка пританцовывал, отбивая по паркету частую дробь каблуками лакированных ботинок. Этот семенящий цокот Назаров стал нередко слышать в южном крыле третьего этажа, где располагалась Химия Газа. Человечек всегда был одет в одинаковый черный костюм. Длинные волосы, маленькие усики, ботинки, рубашка, сумка (наверняка и носки и трусы, подумал Леша) - тоже были черные. Малокровное рыхлое лицо белело, словно кусок брынзы.

Как-то в начале октября Леша увидел черного вдвоем со своей злополучной начальницей Простыкиной. Пристроившись у окна, они о чем-то спорили, жестикулируя так живо, что Леше пришла на ум шутка про устав израильской армии: "не разговаривай в окопе, руки прострелят". Вечером того же дня Назаров опять показался в лаборатории, и Простыкина сразу бросилась объяснять о черном, что тот - ее новый студент. Она почти оправдывалась, как будто Леша засек ее "с мужчиной". Впрочем, бывшие однокурсники упоминали в связи с ней про какой-то "низкий энергетический барьер" и про "хорошую плетку", которая, якобы, понадобится ее благоверному. А Простыкина как раз интенсивно женилась на Вадике, москвиче со своего курса. Так что возможно она боялась ненужных слухов, которые могли бы повредить счастливому браку и вытекающей из него московской прописке. Счастливого избранника общественность единодушно нарекла редкостным козлом, загремевшим в ЗАГС с иногородней карьеристкой, с первого же пересыпа. Леше жених Простыкиной напоминал скорее не козла, а опухшего от мощного пьянства верблюда, слабо верящего в действительность, будучи всю дорогу с мутного бодуна. На самом деле жених Вадик совсем не употреблял вовнутрь, просто он был малость заторможенный. Но такого Простынкиной было и надо.



Насчет черного человечка Простыкина распиналась зря. Через день все равно все выяснилось - они трое столкнулись в лаборатории, и научная руководительница познакомила студентов между собой, сопроводив представление своими обычными прихватушками и шутками юмора, приводившими в замешательство кого угодно - от первокурсников до умудренных профессоров. Черного звали Сергей Воздвиженский. Курсом моложе Леши, он теперь занимался в точности той же туфтой, что Леша бросил ровно год назад. "Флаг тебе в руку", - мысленно позлорадствовал Леша, хотя сам он в последнее время отнюдь не шел на Нобеля. На том их знакомство в этом году и кончилось: в лаборатории они с Сергеем больше не сталкивались, видимо приходили в разные часы. Новый коллега продолжал мелькать в коридорах и на кафедре. Леша начал было ему кивать, но Сергей не реагировал, и они перешли в то неловкое состояние полузнакомства, когда предпочтительнее вовсе не знать человека, нежели гадать, надо ли с ним здороваться, при встрече невнятно бурча то ли "привет", то ли "пошел ты...", то ли просто хмыкая себе под нос.



Наступил дипломный семестр. Простыкина защитилась и ушла на освобожденную ставку в комитет комсомола. Вместо нее Леше дали новую начальницу - аспирантку Лену Щукину, которой требовалось срочно доделывать диссер. В связи с переменой начальства он сменил и место работы. Попал он в 315 комнату, оказавшись там со своей однокурсницей Ларисой и с черным человеком Серегой. Кроме студентов, в комнате обитали научные сотрудники - Ирина Львовна и Андрей Долбский. Собственно, они и были настоящими хозяевами комнаты, а все остальные лишь временно гостили там. Ирина Львовна и Долбский провели вместе в 315-й уже лет десять. Каждый год за мутноватым окном комнаты они видели одно и то же: в июле - толпы у приемной комиссии; в сентябре - автобусы, увозящие студентов на картошку, а в декабре - только метель да метель, и сквозь нее - еле различимые красноватые пятна фонарей вдоль Ломоносовского Проспекта. Так и встречали они год за годом, и выпивали по маленькой (а то и по большой) на общелабораторном новогоднем сабантуе, который каждый раз проходил по одинаковому сценарию, при постоянном составе участников. Студенты же приходили и уходили, оставляя после себя лишь грязную химическую посуду, кучи исписанной бумаги, и прочий мусор, как положено гостям.



Долбский стал новым начальником Сереги. Он варил нечто таинственное и страшно ядовитое, какие-то полупродукты для ракетных топлив. Андрей был самородок. Там, где нормальный ученый стал бы жаловаться на отсутствие реактивов, ныть о безнадежности любых попыток работы "в этой стране", короче, там, где другой нашел бы тысячу оправданий, Андрей выдумывал собственный путь, иногда до смешного простой. Он говорил - "при помощи палки и резинки от трусов", или еще почему-то "из говна и пластилина". Как любой нормальный гений, Андрюха крепко выпивал, проводя весь свой досуг в "Тайване", с нестабильной мутной компанией. Однако, если случалось заговорить с ним в том же Тайване, или в кофейне "У Нелли", то, стартовав с чего угодно, будь то обсуждение знакомых женщин, или политические анекдоты, разговор неминуемо съезжал на рассказ Долбского о новой задумке, перекрывающей все мыслимые пределы разума, и сулящей полный абзац химической науке. Андрей излагал свои прожекты любому собутыльнику, лишь бы слушали. Таким макаром он однажды уже разболтал новый синтез сотруднику академика Кефирова. Андрюхина идея до того понравилась Кефирову, что его лаборатория резко перешла на трехсменную работу без выходных. Через два месяца они раструбили об открытии. Вся "Химия Газа" зубовно скрежетала, исключая лишь непосредственного виновника торжества, продолжавшего бухтеть в "Тайване" - уже о чем-то другом, еще более великом и ужасном, но покудова проходящем стадию пивного обдумывания.



Черный человек Серега был не москвичом - он жил в Раменках. В Универ он приезжал на мотоцикле, разумеется, черном, с блестящим никелированным рулем. Запарковав своего железного коня рядом с профессорскими "Волгами" и доцентскими "Жигулями", он стремительно взбегал на третий этаж по лестнице южного крыла, скрипя дерматиновой курткой и поигрывая черным шлемом. Пару раз он обгонял Назарова, тащившего по той же лестнице жидкий азот. - Нет, чтоб помочь, - сердился обгоняемый Леша, - тоже ведь пользуется, засранец... Он с трудом проталкивал в пружинящую дверь два здоровенных дюралевых бидона, и, громыхая, расплескивал драгоценную жидкость, которая с шипением и дымом испарялась, едва долетев до пола.

Серега жутко гордился новым шефом. Он со смаком "обсуждал результаты" с Андреем, громко произнося научные слова, непонятные остальным. Леша где-то завидовал, поскольку сам он влип, как и боялся, в очередную бодягу. Его бросили грудью на амбразуру горящего, вернее еле тлеющего диссера аспирантки Лены Щукиной. Все было настолько запущено, что над окончанием того же диссера Дунин заставил трудиться еще и Ирину Львовну, насколько тут вообще годятся слова "заставил" и "трудиться". В перерывах между медитациями Ирина, или как ее чаще называли за глаза, Нирвана Львовна, напоминала Леше, что надо бы сходить за жидким азотом, а она женщина болезненная, и ей все это надо как дырка в голове, имея в виду новые заботы. На самом деле Нирване Львовне было аккурат по болту, над чем медитировать, над новым ли диссером, над старыми ли манускриптами. В ее расписании не вышло никаких подвижек, однако законный повод пожаловаться грех не использовать. Лена, для кого по идее уродовались Леша с Ириной Львовной, изредка появлялась в комнате, глядя на своих подопечных грустно и слегка гадливо. "- Ну что, уроды", - как бы без слов задавала она риторический вопрос, входя в лабораторию. "- Ни вы мне не нужны, ни я вам, ни наука эта нам всем вместе"- как бы продолжала она, обводя тоскливым взором людей, с которыми ее столкнула причудливая траектория судьбы и научной карьеры. Лена морщилась, как от головной боли, если Леша принимался толковать ей о результатах, пытаясь высосать хоть какой-то интерес из ее тусклой темы. Не то чтобы она была набитая дура, как Простыкина, не то чтобы сильно наглела. Просто в ее жизни интерес располагался не в 315 комнате, и не там, где его искал Леша. О себе Лена никогда не рассказывала - не только Леше, но вообще никому, хотя на кафедре любили посплетничать. Узконосая, рыжеватая, похожая на вялую, располневшую от спокойной жизни в неволе лисичку, Лена тщательно оберегала тайну личной жизни, где, несомненно, и помещался искомый интерес. Даже появляясь ненадолго в лаборатории, Лена постоянно куда-то звонила, либо отвечала на звонки, и тогда ее лицо оживлялось, отражая чрезвычайность происходящего. Леша пытался вообразить авантюры своей некрасивой, апатичной начальницы, но выходила только всякая серая мура, вроде магазинов, размена квартир, да какого-нибудь малохольного мужика, притом весьма женатого.



В конце марта в очереди за жидким азотом на хоздворе Леша в который раз снова оказался вместе с Витей, тоже сотрудником Химии Газа, но работающем на отшибе от остальных, в подвале. К Витиному логову надо было пробираться по темным проходам, пригибая голову, чтобы не удариться головой о трубы и перекрытия, в чем присутствовала своеобразная романтика.

- Лариса с тобой трудится, - веско констатировал Виктор. Затем выдержал глубокомысленную паузу - Как бы это сделать, Алексей, а?

- Не стоит, Витя. У нее живот волосатый, - вдруг отмочил Леша.

Однако Виктор только усмехнулся, не шокированный ни самим фактом волосатости, ни Лешиной осведомленностью о нем.

- Живот, говоришь? Это пустяки, Алексей. Живот можно побрить. А вот молодость ничем не заменишь.., - и Виктор погрузился в свой привычный разговор о главном, безбрежный, как океан, где попеременно накатывали былое и думы. Того и другого скопилось невпроворот: Вите недавно стукнуло тридцать шесть. В его практике насчитывалось уже больше трехсот случаев, и число по-прежнему стабильно росло. Положив глаз на женщину, Витя не думал, не примерялся, а сразу шел на решительный штурм. Резко подрулив, он начинал убалтывать даму, причем порой нес такую ахинею, что по его словам, потом сам поражался, как оно это опять сработало. Леша подозревал, что секрет заключается отнюдь не только в методе: Витя был статный розовощекий богатырь, лицом походящий на Сергея Есенина. Впрочем, Витины женщины оказывались все, как на подбор, полные и малообразованные. То ли такие ему больше глянулись, то ли другие у него не ловились. Главным охотничьим угодьем был, конечно, метрополитен, ни с чем не сравнимый по обилию шансов, хотя Витя не пренебрегал и родным факультетом. Раньше у Вити даже была жена Таня - факультетская библиотекарша. Прожили они недолго - Таня нашла Витину заветную тетрадь, где его подвиги были тщательно запротоколированы, всякий раз с указанием даты, места, мизансцены, и кратким отзывом о главных впечатлениях. Таню особенно огорчило, что свадьба никак не повлияла на регулярность Витиных записей. Огорченная, Таня отнесла тетрадь в партком, и одновременно подала на развод. Получив в лоб на партсобрании (он почему-то состоял в коммунистах), Витя приуныл, но совсем ненадолго, а потом кинулся на штурм новых крепостей, с удвоенным рвением.

- Важно не давать скиснуть молоку, - учил Витя, - Неси любой бред, Леха. Потом отъюстируешь, если клюнет. Но первый натиск должен быть ошеломляющий... Леша так ни разу и не воспользовался Витиной наукой. Мешала не робость, и не страх быть посланным, а какое-то сложное внутреннее чувство, больше всего напоминающее стыд, только непонятно, перед кем именно.

....- я ее взял вот так сзади, и она аж вся затряслась, - продолжал Витя повествование о былом. Давно потерявший нить рассказа, Леша мысленно ругал себя и удивлялся, какой черт дернул его сказать про волосатый живот, тем более что живот был самый обычный, даже вполне ничего себе. Никто ведь за язык не тянул. И вообще у них с Ларисой ничего тогда толком и не вышло - он слишком много принял на грудь, да и тянуло его в тот вечер вовсе не к ней. Было, что было, кому какое дело. А тут вот взял и ляпнул, осел.



В мае, за два месяца до окончания, Леша, наконец, обнаружил нечто сногсшибательное. Правда, к теме диплома находка не имела отношения. В одном из серийных опытов кривая, вместо того чтобы, как положено, упереться в предел, вдруг развернулась и поползла вниз, потом снова вверх, и не верящему своим глазам Леше предстала синусоида. Он переделал опыт еще и еще раз. Сомнений не было - рядовая скучная реакция от изменения условий опыта превратилась в "химические часы". Леша раньше немного читал об этом явлении. В начале пятидесятых, никому не известный преподаватель академии химзащиты Белоусов случайно открыл "химические часы". Ему тогда никто не поверил, все журналы отказались публиковать работу: ни один грамотный химик не поверит такой чепухе. Только какой-то заштатный медицинский сборник пропустил статью по недогляду. Лет через двадцать "часы" переоткрыли на западе; была шумиха, была Нобелевская премия, возникли теории, объяснявшие явление, проводя логическую линию от "часов" чуть ли не к происхождению жизни. Но феномен продолжал оставаться редким, малопонятным даже тем, кто годами его изучал. И вот теперь Леша обнаружил новый случай!

Следуя примеру Долбского, вечером того же дня он тяжко загудел в Тайване, в компании двух однокурсников. Размахивая руками, Леша расписывал свое открытие. Однокурсники понимающе кивали, подливая вермут. Последнее, что он помнил, было зеркало в умывалке студенческого общежития ФДС, в котором кривлялось его собственное отражение, причмокивая и подмигивая. Отражение гримасничало радостно, ему даже не мешало всегда возникающее в пьяном виде у зеркала омерзительное ощущение в себе кого-то третьего, пятого, десятого, и так без конца, словно стоишь между двумя параллельными зеркалами. Словно чужой человек, расположенный то ли между зеркалами то ли непонятно где, наблюдает за тобой пьяным, а за этим чужим наблюдает кто-то совсем уже необъяснимый и страшный. Но Леше на радостях и это не мешало.



На следующий день Леша поделился новостью в 315-й. Нирвана Львовна пришла в восторг, преувеличенно бурный и подозрительно кратковременный, отчего Леше стало неловко, и он вообще пожалел что сказал. Лариса, наоборот, стала расспрашивать, пытаясь понять суть Лешиной находки. Тот на пальцах стал объяснять:

- Это удивительное явление, самоорганизация молекул. Представляешь, все растворилось, перемешалось. Но вдруг через некоторое время из ничего, на ровном месте, опять возникли фигуры - спирали, круги, и тому подобное. Сами организовались из хаоса, словно им кто-то приказ дал построиться.

- Как реинкарнация - вдруг оживилась Нирвана Львовна, зашевелившись за вакуумной установкой. - Душа после смерти уходит в тонкие планы, некоторое время там пребывает, постепенно растворяясь, разливаясь равномерно по космосу, а когда растворится в достаточной мере, чтобы забыть саму себя, снова спускается в мир, за очередным телом. Леша не понял, чего тут общего с химическими часами, но спорить не стал.

- А если душа наглухо забыла кто она такая, то какой толк в этой вашей хваленой реинкарнации? - возмутился Серега, словно его чем-то персонально задели слова Нирваны Львовны.

- Такие вопросы задавать бессмысленно, Сережа. Надо следовать за учителем и тогда все поймешь...

- Может, Сереж, ты был какой-нибудь знаменитый человек или государственный деятель - мягко сказала Лариса, в расчете сделать Сереге комплимент, и одновременно незаметно сменить тему.

- Например, Менахим Бегин, - наобум уточнил Леша.

- Ну и что мне с того, что я был Менахим Бегин? Все равно я ничего об этом не помню. Какой тогда вообще смысл в словах "ты был он"? И потом, как я могу быть он, если он в земле лежит, можно череп достать и посмотреть, а мой череп - вот, пожалуйста, на мне. Два разных черепа - Серега зубовно оскалился, то ли изображая череп Менахима Бегина, лежащий в земле, то ли удостоверяя подлинность своего.

- Интересно, если реинкарнируется гений, он снова должен стать великим человеком?

- Сначала надо определить, что такое гений.

- Чего тут непонятного, - гений он и есть гений. Не такой, как все, особый.

- Это верно. Особый, часто даже ненормальный. При жизни все думают - псих, а как умрет, выясняется, что гений. Ван Гог, например.

- Нет, ребяты, оригинальность сама по себе есть лишь умножение мирового хаоса. Не зря все народы так уважают традицию. Если ты оригинален попусту, в этом хорошего мало, - назидательно проворковала Нирвана Львовна.

- Народы - это бараны, - отрезал Серега. Кроме того, гений - он как Солнце, то есть, близок и понятен большинству. Но если Солнце вас греет сильнее, то это вовсе не значит, что именно оно - самая большая звезда. Так что, заслужить звание гения означает в чем-то - доказать свою близость толпе, свою попсовость.

Помолчали. Паузу нарушил Долбский:

- Да... Самоорганизация... Я всегда говорил: хуже всего заниматься самоорганизацией, ну то есть всякой вспомогательной деятельностью, типа учетом, контролем, а особенно устройством комитетов. В самой дикой пустыне, из мусора, собранного в кучу ветром, начинают самоорганизовываться комитеты. Стоит на минуту зазеваться, и пошло - председатели, сопредседатели, подкомитеты, жюри, секретари, и прочая хреновня. Так я раньше думал, а теперь понимаю - может, ошибался. Видишь, выходит тебе на рыло самоорганизация мертвой материи, то есть комитетов я имею в виду. Я думал это так себе, говнище, а выходит, видишь - проявление мироздящих законов, что особенно и интересно, - Добский завершил эту маловразумительную и необычно длинную для себя тираду ударом указательного пальца по столу.



Лешу огорчило непонимание коллег, и то, что разговор о его открытии сразу превратился в типичную беспредметную дискуссию комнаты 315. Он вдруг совсем иначе взглянул на свою находку. Теперь она не казалась такой уж великой. Действительно, нового он ничего не изобрел, всего лишь обнаружил разновидность давно известного, хотя конечно, занятного явления. Восторг и гордость собой куда-то исчезли, возникла опустошенность. Вечером он просидел на работе до полдевятого, но больше по привычке, работать не хотелось. Леша выключил установку, надел рюкзак, вышел из 315-й. Он никуда не спешил. Коридор заполняла прозрачная пустота июньского вечера, пока только намекавшего на приближение сумерек. Свет квадратами ложился на крашеные стены и дубовые шкафы, высвечивая мириады пылинок плавающих в безлюдном воздухе этажей. Едва уловимое дуновение шло по коридору, шевеля листки на стенде профкома, заворачивало за угол и растворялось в вечнопрохладном полумраке факультетских закоулков. Пустота словно ожила, имперской бронзой мерцая на часах башни Главного Здания и одинокой фигурой запоздалого сотрудника спускаясь в зелень парка по медленно остывающим ступенькам. Пустота придавала окружающим предметам новое выражение - свежее, острое и непривычное. Возможно, оно присутствовало в них всегда, но в суете дня никто не обращал на него достаточно внимания. Все вокруг как бы навелось на резкость. Ощущение было такое, словно просидев долгие часы в кинотеатре, где крутили старую затертую картину, он вдруг выскочил на ярко освещенную улицу. Леша зашел в Большую Химическую Аудиторию. Ряды в отсутствие сидящих обнаруживали строгость и порядок линий, наводя на мысль о Римском театре. Под самым потолком на черной доске - конвейере зависла теорема о двух милиционерах, начертанная во время утренней лекции по матану для первого курса. Леша представил, как было бы классно снова очутиться на первом курсе, когда все студенты еще ходят большими стаями, не успев разбиться на мелкие компании, когда девушек еще не разобрали, и они сами еще не выбрали, отчего взгляд их ловится легко, более того, сам ищет встречи. Когда в общежитии можно зайти практически в любую комнату наугад, чтобы провести там вечер, или даже ночь, если только получится выцарапать пропуск, оставленный в залог до одиннадцати, у злых бабок с вахты. А предстоящая учеба, да и вообще предстоящая жизнь, видится бесконечным путем куда-то наверх и вдаль, без оглядки, без возврата к пройденному. Да, да, без возврата. Вернуться можно разве что, как эта теорема о милиционерах, которая, проехав сзади доски, выплывет завтра снизу на лекции по совершенно другому предмету, чтобы ее стерли тряпкой. Леша с горечью размышлял о том, какой он в сущности уже усталый, разочарованный жизнью человек, и одновременно испытывал от этого неизъяснимое удовольствие.

Его светлую ностальгию внезапно разрушило вторжение сегодняшней мысли: Леша осознал, что не может вспомнить, вырубил ли он щитки в стенном шкафу лаборатории. Пришлось возвращаться на третий этаж. Хорошо еще, что не с полдороги домой, но все равно неприятно. Проверив краны и рубильники, он зачем-то снова зашел в 315-ю, словно надеясь увидеть там нечто новое, однако настроение, захватившее его четверть часа назад, было разрушено. Пустая комната выглядела обыкновенно, точно так же, как в любой из многих вечеров, когда он уходил последним. На Серегином столе лежал свежеизданный по случаю начавшейся перестройки том сочинений Ницше. Имя автора напомнило параграфы из учебника, что-то про мракобесие антигуманных буржуазных учений, взятых на вооружение нацизмом. Толстая черная книга с золотыми буквами на обложке торжественно лежала посередине стола, придавив Серегины рабочие бумаги. Леша открыл том на первом развороте, где была фотография автора. Усатый дядька, похожий на Максима Горького, странно скособочился, и хотя в кадре находилась только голова, было ясно, что остальной организм философа находится в крайне неудобной позе. Внешне похожий на великого пролетарского писателя, мракобес глядел, однако, совсем не по-бурлацки, и не с лукавой хитринкой, как можно ждать от мудреца и классика, а шально и как-то болезненно, будто от неудачной позы у него затек один из органов, не уместившихся на фото. "Сумерки идолов, или как философствуют молотом" - прочитал Леша в содержании, и захлопнул книгу. Ему выше крыши хватало самиздата, который тоннами таскала на работу Нирвана Львовна, обмениваясь с неведомыми единомышленниками (именно так Леша представлял себе деятельность подпольной революционной ячейки, распространяющей "Искру"). Нирвана Львовна периодически подпитывала Лешину культурную жизнь манифестами всяких оккультных партий, среди которых он безнадежно путался, твердо запомнив лишь Розенкрейцеров, названием похожих на певца Розенбаума. Тяжелее всего становилось, когда наступал час обсуждения прочитанного. В эти моменты Леша ничего не мог доложить по существу, неловко отделываясь общими туманными фразами, отчего Ирина Львовна пускалась в долгие разъяснения, и что хуже всего - несла новую литературу. Кроме святых книг, Нирвана Львовна носила с собой диетическую пищу - рисовую кашу на молоке, или свеклу, протертую с майонезом, утрамбованные в стеклянной баночке с пластмассовой крышкой. Продукты наверняка были свежие и качественные, но Леше почему-то становилось противно, когда он видел, как Нирвана Львовна ковыряет в баночке десертной ложкой, спрятавшись за вакуумной установкой.



Двадцать восьмого мая у Ларисы был день рождения. Группа скинулась по рублю, и Назаров, в беседе тет-а-тет назначенный Нирваной Львовной "единственным нормальным мужчиной в лаборатории", поехал на 130 автобусе за цветами. В этот день на улице шел дождь, так что путь от автобусной остановки до круглой станции метро "Университет" раскис, и пассажирам приходилось сигать по доскам, гуськом пробираясь мимо стройки, где сооружалось нечто из желтого кирпича, по слухам - кооперативное кафе. На станции метро Леша купил букет из розовых и красных гвоздик. Он отказался от двадцати копеек сдачи, и торговка, вручая цветы в шуршащей целлофановой обертке, пообещала ему неминуемое везение в любви. - Да нет, это лишнее, лишнее, - вдруг запротестовал Назаров - Я не для девушки, это в лабораторию, на день рождения... Женщина в белом фартуке, пожав плечами, посмотрела на него, как на идиота. Пожалуй, было за что. Почему-то Леше было страшно неуютно нести букет для Ларисы и ловить взгляды прохожих - равнодушные, но, тем не менее, вяло фиксирующие: "...вот, бабе своей букет понес... влюбленный... жених, наверное". Особенно тошно было оттого, что цветы предназначались именно для Ларисы. Леша не понимал, в чем дело. Симпатичная девушка, Лариса на курсе может, и не блистала среди первых красавиц, но многим нравилась, в том числе, пожалуй, и самому Леше. Нравилась, да, но как-то абстрактно, что ли. После того злосчастного вечера Лариса стала чаще попадаться ему на глаза. Вспоминая этот вечер, и затем свою нечаянную подлость в разговоре с Витей, Леша сознавал, что "как честный человек", он обязан искупить вину. Тем более что Лариса явно ждала чего-то, и по всему было видно - вряд ли с ней пришлось бы натужно объясняться - скорее всего, Лариса сама нашла бы все подходящие к месту слова и жесты. Однако одновременно Леша сознавал, что старается думать о Ларисе несколько через силу, как бы из-под палки. Он неожиданно разозлился: какого черта, в конце концов. Он ничего ей не должен. Не такая уж красавица. И потом, какая-то она пресная, слишком правильная и добрая. Теперь вот еще надо покупать для нее цветы, и не нужно гадать, кому поручат преподносить букет имениннице, сопровождая церемонию обязательным в таких случаях поцелуйчиком в щечку.



Когда до начала торжественной части дня рождения оставалось минут сорок, Нирвана Львовна сразила всех сюрпризом: оказывается, она принесла кексы с изюмом, собственноручно испеченные накануне - восемь кексов, по числу предполагаемых участников, плюс один запасной. Профессор Дунин был занят, но обещал, если получится, заскочить минут на десять. Появившаяся по случаю праздничного чаепития начальница Лена принесла торт "Сказка". Проходя к вешалке, Лена краем плаща задела какую-то склянку, стоявшую на низком табурете. Колбочка скувыркнулась и негромко чпокнулась об пол. Бесцветная жидкость, находившаяся внутри, расплылась по кафелю маленькой маслянистой лужицей, распространяя необычный едкий запах.

- Что было в склянке? - приподнимаясь и настороженно принюхиваясь, спросил Серегу Долбский.

- Кажется, нитрозамин, - с наигранным безразличием махнул рукой Серега.

- Все вон из комнаты!!! - заорал Долбский. Обитатели без лишних вопросов рванули к выходу. Первой пришла Нирвана Львовна, несмотря на болезни, и то, что в момент крика она находилась дальше всех от двери. Андрей, как отважный лев, кинулся уничтожать беду, натягивая на ходу противогаз...



Через час они снова сидели за столом в 315-й. Долбский отряхивал всклокоченные лохмы, и, жмурясь, потирал красный след от противогаза на щеке. В комнате было свежо - во время борьбы с напастью Андрей распахнул все окна. Заварили чай в здоровенной трехлитровой колбе, покрытой коричневым осадком чайной накипи.

- Сергей, - по долгу начальника стал распекать Серегу Долбский - ты, блин, смотри все-таки, куда ставишь такие вещи. А то накроемся все тут медным тазом. Мало не покажется.- Ругаться у Андрея совсем не выходило.

- Не понимаю, какая разница, - едко хихикнул Серега. - Ну было бы в мире сегодня еще несколькими трупами больше, невелика беда.

- Сережа, как тебе не стыдно так говорить, - нарочито ужаснулась Нирвана Львовна, - где твой гуманизм? Тебя разве этому учили на кафедре Марксизма? - Последнее она произнесла с явным сарказмом. Ирина Львовна не уважала Воздвиженского.

- Больше всего на свете я ненавижу гуманизм, - огрызнулся Серега.

- Странно. Чем же тебе насолили общечеловеческие ценности? Тем более, что сейчас они в моде. От гуманизма еще никто не пострадал, за что же его ненавидеть?

- Не пострадал?! Ну да!? А советская власть - это что такое? Она и есть - гуманизм на практике. Произошла от французского гуманизма и просветительства, как человек от обезьяны, или, скорее, наоборот.

- Что ты этим хочешь сказать? - испуганно завертела головой Ирина Львовна, словно проверяя, нет ли в помещении еще кого-нибудь, помимо участников чаепития.

- Ничего - быстро проговорил Серега, - замнем.

- Ладно. Ну, так что ты имеешь против любви к ближнему? - Нирвана Львовна успокоенно вернулась к абстрактной дискуссии.

- А то, что именно ваш распрекрасный гуманизм плодит ложь, лицемерие, и горы вонючих трупов. Это ведь гуманизму мы обязаны двумя мировыми войнами.

- Так я не пойму, ты, в конце концов, за трупы, или против них? - спросила Лариса. Серега, демонстративно не замечавший всех молодых женщин, и в особенности Ларису, сделал вид, что не услышал вопроса.

- Сергей, что молчишь, отвечай, - потребовал Леша.

- Я за трупы тех, кто слабее. Слабый должен быть съеден, и от этого будет лучше всем. Человек - животное хищное, отсюда происходит все остальное. А так называемый гуманизм изначально ложен и порочен, поскольку человек по определению есть тварь мясоедная, и нечего насиловать природу.

- Твой аргумент, Серега, он хлесткий, - одобрительно кивнул Долбский, - как лапша. С таким же успехом можно развить тезис о том, что человек есть тварь говносрущая.

- Андрей!.. - возмутилась Нирвана Львовна.

- Прошу прощения. Но при желании можно все к тому свести, я имею в виду к испражнению. Ты говоришь, что человек по натуре хищник. Хорошо, согласен. Но давай позрим в корень. Хищник, проглотивший жертву, только тогда хороший хищник, когда он умеет быстро переработать проглоченное и удалить отходы. Посмотри на паразитов-лишайников. Возьми грибки у себя на ногах (Серега поморщился и хотел что-то сказать, но Долбский не дал себя перебить). Разве повернется язык назвать их хищниками? Убогие никудышные твари, а ведь тоже питаются чужим телом. Почему? Элементарно, Ватсон: они толком не наладили переработку. Значить, получаем лемму - венец творения в широком смысле слова - это существа, умеющие ходить по-большому. Если животное умеет гадить - это автоматически высшее существо, совершенный хищник, и носитель свирепой, блин, воли к власти. Такие дела.

- Ослы тоже гадят, они разве хищники?

- Конечно, ведь они поедают живое. Просто как хищники, они стоят на ступень ниже, чем например волки.

- А мы где стоим? - ни к кому не обращаясь, сказала Лариса, - получается, что между ослами и волками.

- В смысле тяги к уничтожению люди намного хуже волков, - возразил Леша, - но, по-моему, в том и фокус, чтобы разорвать этот круг, выйти из него, и больше нигде не стоять - ни выше, ни ниже.

- Молодец, - довольно замотала головой Нирвана Львовна, - теперь я вижу, что не зря давала тебе "Космологию"...

- Что значит "выйти"? - перебил Серега - На словах звучит благородно, а на деле это означает: стать тупой скотиной, овощем. Жалким ничтожеством, добрым, как мамина сиська, и податливым, как презерватив, набитый манной кашей. Превратиться в отшельника, или в одного из нищих идиотов, вроде тех, которые теперь гуляют по Арбату. Раз они не хотят никого убивать, значит, не хотят по-настоящему жить. А раз они не хотят жить, но все-таки живут, бедняги, надо им помочь избавиться от мучений. Что я с удовольствием и сделал бы. Получается, я добрый, а не вы.

- Мне кажется, я понимаю тебя, Сергей - сказала Нирвана Львовна. - Когда ты едешь из Раменского в Университет, ты, наверное, представляешь, будто с невероятной скоростью рассекаешь воздух на своем железном коне, поливая врагов свинцом из пулемета?

- Вот еще, фантазии - Серега усмехнулся, вроде бы надменно, но в то же время явно сконфузясь, выдавая, что Ирина Львовна попала если и не в самую точку, то где-то рядом.

- А вместе с тобой, оглашая пространство пронзительной нечеловеческой песнью возмездия, летят сонмы Валькирий, несущие на крыльях разрушение и конец всему живому? И где-то на заднем плане падают толпы безымянных статистов. Но вот в чем беда, Сергей - невозможно точно сказать, где ты, в сущности, пребываешь: может быть, ты, конечно, на мотоцикле, но не исключено, что на самом деле ты - один из тысяч упавших.

- Ну, уж если вы об этом... Я не упаду, не волнуйтесь.

- Ты не понял, Сергей. Я говорю не о том, упадет твой конкретный мотоцикл, или нет, а о кармическом единстве происходящего.

- Опять вы со своим переселением душ, Ирина Львовна, - скривился Серега, - надоело уже, честное слово.

- А это вещество, как его... нитрозамин, - оно действительно очень ядовитое? - спросила Лариса, обращаясь к Долбскому.

- Страшный канцероген, - вместо Андрея ответил Серега. - Один из сильнейших, известных науке... Может, через пару лет вы з-здохнете, - обратился он уже ко всем обитателям 315-й в совокупности. - Memento morte, как говорится.

- Сергей, - не выдержал Леша, которого, наконец, достал этот разговор, - Чтоб ты знал. Я тебе торжественно обещаю. Если у кого-нибудь из нас через год или два начнется рак, я лично тебя разыщу и сверну тебе шею. В назидание народам древности.

- Свернешь мне шею... Хе-хе. Неизвестно, кто кого. В настоящей схватке важна не грубая сила, а резкость и реакция. Брезгливо наморщившись, Серега помахал пальцем перед самым Лешиным носом. Видно, его не шутку раззадорил спор с Ириной Львовной о трупах и Валькириях.

- Реакция, говоришь? - удивленно поднял брови Леша, словно он первый раз в жизни услышал такое слово. Вдруг он сильно хлопнул левой рукой по столу, отчего подскочили, звякнув ложками, чайные стаканы. В тот же миг правой он сгреб Серегу за лацканы пиджака, и приподнял в воздух. Двухметровый Леша без особого усилия держал на весу маленького Воздвиженского.

- Сергей. Кончай фигню пороть, - сказал он внушительно, и опустил Серегу на пол. Опущенный, Воздвиженский не знал, как себя вести. Сперва он отскочил к вешалке, потом подался вперед, но тут же снова отступил, сжимая кулаки и тужась лицом. Очевидно, в нем "боролись противоречивые чувства". Наконец, одно побороло, и Воздвиженский устремился к выходу. В дверях он все же снова остановился и крикнул напоследок:

- Кретин! Ты еще пожалеешь!!!

Удаляясь, каблуки стучали по паркету с удвоенной силой, вне всякого сомнения, заочно врезаясь в череп Назарова. Когда каблуки затихли, Нирвана Львовна стала охать и ахать, укоряя Лешу за несдержанность.



Обещанное возмездие так и не последовало, не считая того, что Воздвиженский стал нарочито вести себя так, словно Леши не существует, или, точнее, вместо него находится зараженная зона. Если возникала необходимость о чем-либо попросить, к примеру, убрать из-под тяги аппарат, Воздвиженский делал это через третьих лиц, строго избегая называть по имени присутствующего в помещении врага. Таким образом, больше они уже не сказали между собой ни слова. Однако Леша оказался не последним, кто применил к Сереге меры физического воздействия. Но если общая мировая история, повторяясь, имеет свойство менять тон на менее серьезный, то с персональной Серегиной вышло скорее наоборот.

Дипломник Петя, работавший в соседнем практикуме, проводил синтез с использованием натрия. По правилам безопасности неизрасходованные обрезки опасного металла положено гасить этиловым спиртом (все весело смеются шутке). В общем, Петя размышлял, как бы избавиться от своего натрия. Тут на счастье подвернулся Серега, предложивший устроить маленький фейерверк, кинув этот самый натрий в воду, отчего он, как известно, взрывается - не очень сильно, но зрелищно. Дипломнику Пете был чужд азарт пиротехника. Он охотно отдал непогашенный натрий Воздвиженскому, но стать сообщником отказался.

- "Время разбрасывать натрий", - зловеще возвестил Серега и уединился в сортире. Там он укутал металл в салфетку, и бросил в унитаз, рассчитывая отскочить за секунду до взрывчика. Чего не учел Серега - из трех кабинок сортира лишь одна находилась в рабочем состоянии. Другая пребывала заколоченной со времен царя гороха, а в третьей, наоборот, кто-то безобразно нагадил. И тут клозет пожаловал Борис Илиодорович Домбровский - несимметричный человек и доцент, с одной стороны как бы несколько обмороженный, а с другой и вовсе гнутый. Когда он перемещался по коридору, казалось, что там, где он находится, сила гравитации поменяла направление, и вместо центра земли смотрит вместе с доцентом черт знает куда. Характер Домбровского походил на его странную кособокую внешность: он то орал, то смеялся невесть чему, то вдруг начинал пылко убеждать собеседника в очевидном, хватая его за рукав и заглядывая ему непременно в глаза, и тогда на слушателя моросил мелкий дождичек слюней Бориса Илиодоровича. Упомянутый Борис Илиодорович сунулся в кабинку сразу, как только Воздвиженский завершил со своим натрием. Через секунду там произошел запланированный взрывчик, и Домбровский выскочил, с расстегнутой ширинкой и зверскими проклятиями. Выскочив, он моментально вцепился в Серегу, который застрял на месте свежего преступления в приступе гамлетизма. Продолжая нечленораздельно, но очень громко орать, Борис Илиодорович выволок Серегу из сортира за шиворот. На выходе из туалета они столкнулись нос к носу со случайно проходившей мимо сотрудницей Химии Газа, Н.Н.

- Полюбуйтесь! Это ведь ваш, не так ли - завопил Домбровский, обрадованный возможности расширить круг участников происшествия. Его выпученные глаза грозно вращались, увеличенные линзами очков с большим плюсом.

- Это ведь ваш? - пальцем свободной руки он показывал на Серегу, словно на неодушевленный предмет. Тот и правда малость отключился, наблюдая происходящее как бы со стороны. Оробевшая Н.Н. безмолвно кивнула, удостоверив Серегину принадлежность к Химии Газа.

- Ты. Доложи, чем ты там занимался, - торжествующе, слегка даже празднично, потребовал Домбровкий, и, продолжая держать Серегу за шиворот, сильно тряхнул его, выводя из ступорозного состояния. - Ну, рассказывай, что ты делал в туалете!!!

- Нет-нет! Зачем же! Мне, думаю, ни к чему это знать! - испуганно запротестовала Н.Н....



...На деканате Воздвиженский признался: да, он действительно кинул натрий в унитаз. Но не из варварства, и не из хулиганской забавы, а лишь постольку, поскольку так регулярно поступают все сотрудники Химии Газа, и, прежде всего его руководитель - научный сотрудник Долбский А.А.. Дело приняло скверный оборот. Андрюха и так совсем недавно погорел за пьянку на рабочем месте, получив от Дунина последнее китайское предупреждение. Тучи сгустились не на шутку; возникали самые скучные слухи насчет дальнейших перспектив. Долбский ходил смурной, и даже перестал рассказывать о своих новых идеях. Воздвиженский появился в лаборатории два раза, в отсутствие Андрея. Леша тоже не видел его. Серега отдал какие-то книги и принес законченную курсовую, которую Долбский читать не стал. Больше Серегу в лаборатории не видели.



Леша с удивлением обнаружил, что после того злополучного дня рождения Лариса вдруг резко к нему охладела. Не то чтобы она стала груба или неприветлива, но по разным мелким признакам четко угадывалось безразличие. К примеру, если раньше, передавая ей какой-нибудь предмет из руки в руку, он непременно чувствовал прикосновение и слегка обволакивающее скольжение ее пальцев по своей ладони, то теперь движение стало механическим и сухим. Нечто похожее произошло и со взглядом ее чуть раскосых серых глаз. Они перестали залипать на Леше, рассеяно соскальзывая куда-то в сторону. Было ясно, что Лариса ничего не демонстрирует, не ведет игры "в отношения", которой можно было ждать почти от любой знакомой девушки, но только не от нее. Леше вдруг стало обидно, он захотел опять заняться Ларисой. День или два ему даже казалось, будто он думает о Ларисе сверх положенного, и подобное вращение мыслей могло быть плохим симптомом. Но потом Леша вспомнил, что очень похожую историю он проходил еще в школе по литературе, ему стало стыдно и смешно, и он несколько расслабился. Так или иначе, в 315 комнате наступило спокойствие. Оно чуть было снова не нарушилось, когда Нирвана Львовна огорошила Лешу нелепой новостью: Ларису стали встречать с Воздвиженским. Леша поверил только через неделю, когда своими глазами увидел их вдвоем, в холле второго этажа, около сокодавки. Они стояли в углу, спрятавшись за обитыми тканью стендами Дня Химика и Приемной Комиссии. Леша допил свой сок, съел посыпанное орехами кольцо за 15 копеек, а они все стояли, лицом друг к другу, и не замечали его. Подглядывать было некрасиво, да и не за чем. Леша отряхнул с коленей крошки и спрыгнул с подоконника. В этот момент Воздвиженский стал что-то отрывисто и нервно говорить. Лариса продолжала стоять как вкопанная, только слегка кивала в ответ. Слова расслышать не удавалось, но интонация не оставляла сомнений - все очень серьезно. Какая-то деталь резанула Назарову глаз, что-то было еще не так, кроме самого по себе дикого сочетания Ларисы и Воздвиженского. И только потом, когда он уже спустился на первый этаж, и шел по темному коридору Кафедры Кинетики, до него дошло, в чем дело: на Воздвиженском вместо черной была голубая рубашка.



До отчисления, как ни грозился деканат, не дошло. Серега отделался строгим выговором с занесением, с Химии Газа был уволен, и переведен, подальше от химикатов, на ордена красного знамени кафедру Истории Химии, куда стекались все отбросы учебного процесса. Дунин замял дело и в отношении Долбского, наказав его мягко - внеурочными работами по погрузке медного листа для факультетской мастерской. В конце концов, кого же тогда держать на факультете, если Долбского выгнать? Одновременно с Андреем в штрафники попал Леша, за халатное отношение к обязанностям дежурного по этажу. Уходя вечером, он-таки забыл однажды закрыть кран в распределительном шкафу, отчего вышло средней силы наводнение в помещении практикума. Грехи пришлось замаливать в субботу, с 8 утра до позднего вечера. Сперва забрали медь на базе в Мытищах, а после обеда разгружались на факультете, занося металл по лестнице в тесный, похожий на узкую пещеру склад цокольного этажа. Листы были толщиной в палец и размером с крышку хорошего письменного стола. Леша со своего края кое-как управлялся, но и ему приходилось порядком напрягаться. Долбский же несколько раз ложился на длинную дубовую лавку, и отдыхал животом, постанывая тихонько и жалобно, как ребенок. Под конец он все-таки растянул связку на левой руке. Считай, что легко отделался - немудрено было вообще грыжу заработать.



1994-95




© Павел Афанасьев, 1995-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность