НЕ ПОТЕРЯННЫЙ "МОЙ ПАРАДИЗ"
(читая Олега Юрьева)
Казалось бы, сюжетная завязка романа Олега Юрьева "Винета" крайне проста: для всех навигация закрыта, но с четвертого причала Речного порта "транспортное рефрижераторное судно типа "Улисс", проект 17700, "Дважды Герой Советского Союза П. С. Атенов"" уходит таки на Любек. "Проплаченный чартер под укра€инским флагом". Простой, на первый взгляд, сюжет романа изобилует разнообразными задержками и отступлениями, как курс всякого морского судна, что и составляет повествование книги. Читатель пожмет плечами: и что, собственно здесь нового, обычный "морской" роман. А стоит ли в наступившем веке писать такие романы? В памяти Гомер с "Одиссеей", Грин с "Бегущей по волнам", Джойс с "Улиссом", Джозеф Конрад, Герман Мелвилл... Ага, вот и мелькнуло в первой главе "Ну, зови Измаилом". Через несколько абзацев мы к тому же узнаем, что командует судном отличный и опытный капитан Ахов, как и его мелвиллский тезка Ахав, человек "беспочвенный" и фанатичный: заперся в каюте, песни поет, стихи читает, правит судно в открытое море. Все понятно: настраиваемся на штормы и штили, подвиги и крушения, неотвратимость вселенской бездны. Тем более, что настрой задан вступлением к роману - увлекательной сказочной легендой об "От немцы и ляхы потопленном достославном святым граде Винете", имя которого и вынесено в название романа. Или нет, Юрьев не так прост, зачем ему рассказывать в духе Грина и Конрада об "апокалипсической энергии" океана, морском братстве и единоборстве рефрижератора "Атенов" с взбунтовавшейся бездной? Наверняка, это ироническое переосмысление классических одиссей в духе Джойса - странствия-блуждания, монотонные повторения, "поток сознания", сложная интеллектуальная мозаика, "игра на снижение"... Нет, и еще раз нет! Тогда что же это? Одни читатели называют "Винету" "визионерским романом, по-настоящему магическим, в лучших петербургских демиургических традициях", другие - "беспомощным бурлеском в духе питерского аксакала Валерия Попова, только с выраженным одесским акцентом". Кто прав?
А прав, безусловно, автор. Он ставил задачу построить роман так, чтобы текст был способен настраиваться на любую ментальность, давать бесконечное множество прочтений. Вот почему, я и не спешу, и не пытаюсь пересказать вам сюжет "Винеты". Раскрывайте журнал "Знамя", номер восемь за прошлый год, и - читайте.
Мир личности. Мир личности писателя, мир личности читателя. Насколько далеки эти безграничные миры друг от друга? Соотносимы ли они? Есть такое понятие - базовая личность. То есть доминирующий тип, присущий данной культуре. На вопрос, как оценивать текст литературного произведения, может быть ответ: способен ли читатель быть интегрирован в культурную среду писателя, адекватен ли он, читатель, автору, какова между ними культурная дистанция.
Есть прямолинейное движение сюжета - от начала до конца. Есть способ построить роман "от обратного", то есть на отрицании, снижении, пародировании классического образца. Много примеров романов-аллюзий. Успех Юрьева мне видится в том, что, создавая, казалось бы, постмодернистский роман, автор не использует привычные рецепты: не "тасует" временные пласты между собой, не предлагает особых схем прочтения и другие варианты "игр в классики". Он не фокусник-иллюзионист, не расчетливый ученый, срезающий ультратонкие томограммы симулякров... Роман "Винета" построен так, что в искривленном пространстве и времени постоянно возникают многочисленные ассоциации, которые сами способны выстраиваться в определенном порядке. Таких ассоциаций в романе Юрьева много, способов корреляции их между собой тоже, значит и вариантов прочтения - великое множество. Поскольку интеллект читателя может не совпадать с интеллектом автора, то и подмножество вызванных чтением аллюзий может быть беднее, чем его подразумевал и вложил в текст автор. Алгоритм взаимосвязи между Аховым и Ахавом; амазонками и беременными польками, попадающими на борт корабля; между Винетой и Венецией, С-Петербургом, Гипербореей; между тенями прошлого и "отмороженными трупами" (как выразился один критик) может быть нарушен или извращен.
Итак, рассказчик Вениамин Язычник, автор диссертации о загадочном городе Винета, в компании одноклассников и знакомых на борту рефрижератора направляется в Любек...
"Всю свою честную корабельную жизнь возил рефрижератор "Атенов" еврейские апельсины с конспиративной наклейкой "Марокко", курочку возил сиреневогрудую, поджавшую ножки, а также квёлую черноморскую рыбу, приоткрывшую арафатский роток, а что возит теперь? - неужели же действительно мертвяков в экспортном исполнении? Кому они там на фиг нужны, вот ведь что совершенно неясно. Что у них, своих, что ли, там нету?"
Зачем понадобилось автору превращать свой "Летучий хохляндец" в "плавучий морг"?
А-а-а! Вы забыли, что Олег Юрьев, прежде всего, поэт, поэт петербургской школы. В этом-то и разгадка романа.
Когда-то Вячеслав Иванов поставил знак равенства между Данте и другим "пустынником духа", творцом "катакомбного" искусства - Федором Достоевским. Начиная с Иванова русские поэты местом нахождения загробного мира признали "Петербург Достоевского" и сопредельные с ним "топосы" - места, где душа проходит "через муки ада и мытарства чистилища" русской действительности. Герои "Страшного мира" Блока являются одновременно и наблюдателями мучений, и мучениками. За что они обречены на страдания? За "потерю души", любви, дружбы; за "страсть безотрадную", предательство лучшего в себе. "Из глубины обнаженных ущелий истории возникают бледные образы, и языки синего пламени обжигают лицо" - писал Блок в статье "Немые свидетели". Россия, ее столица (Петербург, Москва), российская история, воспринятые как Царство мертвых, с начала прошлого века и по сей день являются для русской литературы самой важной и доминирующей темой.
В поэзии начала ХХ века почти нет примеров сравнения России с Раем, Эдемом, Элизиумом. Чаще всего Родина и ее столица уподобляется Аду. Это и урбанистическое "адище города" у Маяковского. Это и адская окраина Петербурга Саши Черного с приметами времени и места - "хлипкий плач, свистки и вой", пьяница у столба, которого " в ладье уже к чертям повез /.../ Харон", "задворки мира среди теней" по меткому выражению Н. Гумилева. Это и славящий "красное чудо" революционного Ада Анатолий Мариенгоф, взывающий к "массовому террору":
Все равно друзья ли, враги ли
Лягут вспухшими трупами на желтом дне.
Шли годы, Петербург превращался в Петроград, Ленинград, но не переставал быть в сознании русских стихотворцев Загробным миром. Мандельштам писал:
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Гиппиус с поэмой "Последний круг" ("И новый Дант в Аду"), "почти залетейская тень" Ахматовой, "геенская тьма" и нисходящие миры, "этажи падения" в поэме Даниила Андреева "У демонов возмездья"...
Кремль я видел другой -
с очертаньем туманного трона,
Дальше - черной дугой
неподвижную реку Москву -
Нет, не нашу Москву:
беспросветную тьму Ахерона,
В грозной правде нагой
представлявшейся мне наяву.
Так. - Двойник. - Но какой?..Примеры можно бесконечно продолжать. Россия - Царство мертвых, Загробный мир, и это - аксиома. Недаром земляк и современник Юрьева поэт Дмитрий Легеза "перекрестил" лодочника Харона в Мазая, всем знакомого с детства.
Вырваться из этого "царства светлого будущего" - мечта многих поколений русских писателей. Но если эмигранты первой волны (Г.Иванов, В.Набоков) вспоминали Россию как "Потерянный рай", то поколение Л.Лосева и Цветкова совершенно иначе вспоминало этот "Эдем" и его "райские кущи".
И вот роман Юрьева. Герой писателя отнюдь не "изгнан из рая", ему дарована свобода перемещений. Но символично, что груз "царства мертвых" сопровождает его повсюду. Это всегда живые мертвые, детские воспоминания, школьная юность с ее шалостями, любовями, пора становления, пора объявленных, но трудно достижимых целей. Много имен и названий в романе начинается с ви/ве. При чтении эти "ви" невольно переводишь как "мы", и тут же слышишь подтверждение своей догадки другим переводом - "да". Только Юрьев своим романом нарушает запреты и ломает традиции: его "загробный мир" это не Ад. Какие бы темные тени пережитого не носила память, для героя романа Петербург и вся Россия навсегда останутся хранимым в сердце "моим Парадизом", как сказал когда-то создавший Петербург-Винету царь Петр.
Простой петербургский человек, рожденный сюда как бы авансом, ни за что ни про что, безо всяких со своей стороны на это заслуг, всегда отчасти смущен и постоянно слегка неуверен - а достоин ли он незаслуженной чести, а законна ли его прописка в Раю? Голова у него легонечко кружится - от незаметного покачивания воздушного корабля; глаза немного болят - от дрожащего блеска выпуклых рек, от ртутного мерцания облаков и от едкого золота шпилей. Он знает: не для него были поставлены эти дворцы и разбиты сады с дорожками - не для него, а для каких-то высших существ, может быть, даже и ангелов. И в жизни петербургского человека наступает рано или поздно тот час, когда, больше не в силах жить на чужой счет, он отрывается - ведь и сам он, точно шарик, наполнен щекочущим газом.