ПОЭТ ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ ЖИВЕТ...
(О стихах Феликса Чечика)
Лужква. Как много в этом звуке...
Набат феодальной революции, завещанной грозным Иваном. Столица государства российского, генпланом разделенная на две зоны. Земщина - живите, как раньше жили. Опричнина - буду делать все, что душа пожелает.
Могу забабахать гипертрофированный турецкий курорт, могу вылепить сусальный фальшак "муляжной" Руси. Но амбиции тучных упорно заставляют быть круче Запада! Конструктивизм и супрематизм were maden in Russia! Два из трех почтенных китов, на который стоит мир.
Лужква. Столица великой единой России, родины не только слонов, но и китов!
Сгущайся и вязни технотронное пространство! Ломайся, геометрия! Черти изгибы, выступы, отступы, кривые линии. Да здравствует трансформация советских заводов и складов, отслуживших свое. Размывание границ между стенами и крышами, архаикой и футуризмом.
Биоархитектурный парк ползет "гигантским китом", "упитанным питоном", "огромным удавом". Фасад покрыт белыми, красными, оранжевыми горизонтальными плитами. "Колбаса" бесконечна.
Белоснежные вантовые цепи, превращенные в корабельные тросы и подвешенные к опорам-мачтам. Козырек стадиона над трибунами держится прочно.
Этот фасад - выпуклый: беспардонное брюхо пингвина. А этот - вогнутый: как кенгуру, он прячет "в сумке" парадный двор "старинной" усадьбы. Французские окна, огражденные не традиционными решетками, а стеклянными пластинами.
Во дворе дома - полуподземная вилла - бункер с романтическим названием "Трилистник".
Гигантский, в четыре этажа, гвоздь вбит в здание, чей портик пронзают несколько "гвоздиков" поменьше.
На "коробку" автомобильного центра "приземлилась" настоящая летающая тарелка. В ней - демонстрационный зал в два этажа. На них, как сервиз на полке, расставлены автомобили.
"Сбежавший" стеклянный фасад монстра вырастает прямо из-под земли и наклоняется к шоссе. А конкурент "плевать хотел" на окружение - рвется во все стороны, нависает карнизом, сплетенным из пучков гнутых алюминиевых труб. Хочу и буду! "Кислотный" "Птюч", архитектура группы "Арт-Бля".
Власть гнутого стекла и податливого металла. Темный бельгийский кирпич высшего качества, "юрский" камень, канадский дуб. Фасады и интерьеры в стиле росписей древнеримских вилл...
Рим эпохи полураспада. Ампир во время чумы. Видение пророка Даниила, визионера Андреева:
Горланящие месива вливаются волокнами
Сквозь двери дребезжащие, юркнувшие в пазы;
Мелькающие кабели вибрируют за окнами,
Светильники проносятся разрядами грозы...
Встречаются, соседствуют, несутся, разлучаются,
С невольными усильями усилья единя,
Вращаются, вращаются, вращаются, вращаются
Колеса неустанные скрежещущего дня.
И все над-человеческое выхолостить, вымести
Зубчатою скребницею из личности спеша,
Безвольно опускается в поток необходимости
Борьбой существования плененная душа.*
Москва ХХI века ищет своего пиита, взывает к священной жертве. Если он "выиграет тендер", то удостоится чести (от имени президента, премьера, Госдумы, правительства Москвы) воспеть обновленные "формы великой и страшной страны". Поиски Орфея грандиозности и множества, гигантиста маяковского типа продолжаются. Похоже, время Татлина стихотворных конструкций, способного превратить любую букву в гиперболу, не за горами. Скоро, скоро он прокричит "во весь голос" футуристические "стихоскрёбы", обращенные к "нашим" бескрайним согласным оравам и толпам.
"Все норовят в коренные". Но это будет не поэт Феликс Чечик. Чечик здесь больше не живет. "Взял однажды и - канул, / растворился, исчез, / будто во море камень / или во поле лес"...
Удел таких поэтов, как Чечик, "где-нибудь под Калугой / или на небесах, / пятый снимая угол, / жить в четырех стенах". Раствориться в тишине, в еле сказанных, еле слышных словах, микромире. Еле заметное - вот его материал. Нитки, оставшиеся в небе после дождя, силуэт мотылька, наслоившийся на стрекозу, шмель, планирующий под музыку Шнитке. Избранным даровано видеть недоступное глазу. Повышенная зоркость к едва заметной точке,
пока есть пауза. Пока
очередную ставят плёнку,
тень спрыгивает с потолка
и устремляется к ребёнку.
Чечик бережливый "наследник Ходася" - не Маяковского. Громадина столичного "человейника" не его тема. "Изобрести" тишину, стать "первооткрывателем мрака", пробиться через пустоту, "заклеенную сургучом", овладеть языком "потустороннего сознанья". И во всем - соблюдая пушкинскую меру. Классическая точность выражения и художественная законченность построения, "мучительная сладость точного / попадания в слово" - вот что волнует поэта.
В наше время "настоящий" воздух пахнет нефтью. Переоценка ценностей: золото - это желтая нефть, "чем ярче гнилушка, / тем бледнее звезда", "цветы и сирень" "только портят" благоухания дорогих углеводородов.
Квадратное дерево или
квадратное пугало, и
его шевелюру остригли, -
всё лучшее отсекли.
Подрезали ветки, как руки, -
и коротки стали они.
Смеются друзья и подруги
и даже замшелые пни.
Квадратность сначала смущала,
стращала приходом конца,
а вскоре отечеством стала
для крохотного птенца.
Вороны белые, ежи кудрявые... Может выйти из дремучего леса в парике и гриме, прикинуться "своим"? Нет, уж лучше "у времени в тени, / у вечности в плену". Жить "через соломинку". Вырастить хвостовое оперение и подобие жабр, лежать "на дне", не стараться всплыть на поверхность через "графоманию мутной воды". Дышать "через раз" "кислородом воспоминаний". Но ранить совесть, "вывернув себя наизнанку", "живя вовнутрь иглами".
Назначить с самим собой свиданье. Струить из под закрытых век ночное зрение. Вдыхать "неповторимый аромат / давно покинутого рая". То, что утряслось - разбередить, что "устаканилось" - взболтать. Молиться белизне листа, "где истина не ночевала / и глаголют младенца уста". Светить в темноте.
о прожитом и пережитом,
о вразумительном и не,
о времени на вырост сшитом
перелицованном к весне,
о Владиславе, о Марине,
Арсении, Денисе, о
неповторимом Третьем Риме
уже разрушенном давно,
о том, что сердце только радо
тому, что нет пути назад,
когда в песочнице детсада
благоухает город-сад.
Стихи Чечика можно и нужно читать уединенно и тихо, от публичности они теряют многое. Автор не декламирует, просто говорит, без жестов и поз. Поэт-гигантист не способен заметить пылинку. А если и заметит, то вырастет она в его стихах до размеров Газпром-сити. Маяковские настроены внутренним телескопом охватить весь космос. Но вряд ли им дано услышать "как кричит пустота".
А что там, в пустоте? Нечто, растворенное и говорящее с тобой на птичьем языке. Слетают в стихи сороки, вороны, ястребы, жаворонки, соловьи, бестолковые воробьи и державинские снегири. Усаживаются на грудь, клюют сердце, "разрывают клетку тесную, / как рубаху на груди". Или это ангелы, до боли рвущие душу? Сквозь грудное отверстие течет жизнь, хлещут дожди, со скоростью света проносится ветер...
И выпускает поэт из мрака, поселившегося в груди, на волю птицу - раствориться в небе, детстве, речке Пине, покинутой Москве. Окрыленного посланца никто никогда не назовет "птючем". Это редкая птица - легкокрылая, чистоголосая птаха чечик.
*Даниил Андреев. Симфония городского дня.
Приложение: Феликс Чечик в "Сетевой Словесности".
