 |
|
КОРМИ МОИХ ДРАКОНОВ
Ты усни. Я спою колыбельную долгих ночей, карандашных рисунков, одной недочитанной книги. Очень Важная Мелочь живёт под листом земляники. В этом мире давно ничего нет важней мелочей. По какой-то причине (не хочется думать, какой) я вообще не считаю себя ни творцом, ни поэтом. Я пою о любви. Разобраться бы с третьим куплетом, где поётся про северных лис, и уйти на покой. До утра, ну зачем "насовсем". Мне нельзя насовсем. Как же поезд последнего шанса и джинн из Ташкента? Говорящий сквозняк рассказал городскую легенду, демонстрируя полный набор словоформ и лексем.
На окраине угол снимал Разноцветный Анри, цирковой человек. Может, фокусник, может, мошенник. Он играл на тромбоне, любил конопатую Дженни. Только Дженни, увы, не любила его, хоть умри. Но зато на арене Анри создавал чудеса. В элегантном костюме, умён, преотлично воспитан. И рождались миры, и планета срывалась с орбиты, когда он доставал из цилиндра ушастый десант, без проблем извлекал серпантин из глубин рукава, раздавал леденцы, если будет кому-то угодно. Те, кто пробовал их, уверяли – они превосходны. После них даже сладкая вата по вкусу – трава.
Знаменитый волшебник ошибся единственный раз. Он достал из цилиндра смешной заблудившийся ветер. И теперь в этом городе мамы летают, и дети. Над закатными крышами небо меняет окрас: то оно изумрудная ящерка с быстрым хвостом, то вишнёвое море варенья в диковинной таре. Очень нравилось бабушкам. Бабушки тоже летали. Кто повыше летал – обзавёлся отдельным гнездом. Паб на небе открыли, поскольку порхали деды. Там дожди разливали по кружкам и пену сдували.
Ты усни. Пусть ночного охранника сменит дневальный. Я спою колыбельную песню великой воды, я спою колыбельную песню про Важный Пустяк, про затерянный остров, про самую тихую сапу.
Дженни любит Анри. Дженни чистит концертную шляпу.
Внутришляпные кролики дружно капустой хрустят.
_^_
* * *
Рассказывали часто старики: на соловьином берегу реки водилось раньше всякое такое. То пели на французском осетры, то по ночам косматые костры, то мёртвые, не обретя покоя, играли в салки или вон в лапту. То тракторист вернулся, весь в поту, за три недели не сказал ни слова, то хлеб внезапно кончился в ларьке, поскольку мельник спал на потолке, обдумывал карьеру птицелова.
Пытались разобраться. Это факт. Нашли в реке огромный саркофаг, нездешний, серебристого металла. Брат кузнеца (учёный старший брат) изрёк, что перед нами аппарат. Космический. Изрядно помотало. Не кот наплакал, не комар чихнул. В сельпо мгновенно раскупили хну – на случай неожиданных вторжений. Вот прилетят – а мы красивы все. Хлеб-соль вам, хороводы на десерт. Нисколько не потерпим возражений.
Рассказывали часто мудрецы, которые годились нам в отцы: у речки летом было аномально. Мангал сельчан немного напрягал, он вёл себя как варвар или галл. По-идиотски он шутил. И сально. Когда на берег вылез водяной – достал со дна зелёное вино, потребовал русалок и валюту. Взашей прогнали. Вероятно, зря. А вышли тридцать три богатыря – село не удивилось абсолютно. Молчал эфир, молчали небеса. Осётр нежно пел: комси комса. Ни марсиан, ни Ктулху, ни Сварога. Нелепое осутствие комет.
Схватили ящик, отнесли в цветмет. Туда ему и самая дорога.
Сейчас у нас покой и тишина. У тракториста добрая жена, благоухает в чайнике мелисса. Патруль проверил: никого нигде. Лишь лодочка качнулась на воде, и кто-то в камышах зашевелился.
_^_
* * *
Я люблю города, потому что они живые. И, наверно, могу разглагольствовать целый день про высокие крепости, башни сторожевые. Про деревья, которые путникам дарят тень. В городах начинаются, любят, смеются, плачут, забывают людей, телефоны и адреса. Покупая билет, я всегда оставляю сдачу – эту плату за враз обретённые чудеса: то русалок, танцующих ночью под хрип пластинок, то дракона на трассе, орущего "life is good".
Посетив город N, я, не медля, пошёл на рынок. Неустроен, упрям, в левом ухе ношу серьгу, за плечами рюкзак, в рюкзаке амулет – подкова, куча глупых стихов (рифмы скачут, они кривы). Вот клянусь небесами, не ждал ничего такого, с чем столкнулся потом, хотя я к чудесам привык.
Приобрёл семена у колдуньи с горбатым носом. Мимолётный порыв. Или чей-то коварный план? Любопытный фонарь изогнулся как знак вопроса. С чердака в неизвестность свалил голубиный клан. Солнце целилось в глаз. Облака проплывали низко, животами по крышам, антеннам, котам – привет! В крайнем случае, – думал, – взойдёт у меня редиска. Может, стану я самый известный редисковед. Где-то слышал – растениям нравятся звуки вальса, полонезы, симфонии (каюсь, что стиль не мой). Но, вернувшись к себе, обнаружил – пакет порвался. Потерял семена, когда шёл пустырём домой.
Попытался искать. Вдруг почувствовал страшный голод. После плотного ужина сон уложил в постель.
А к утру через тело асфальта пробился город: продуктовые лавки, аптеки, вокзал, отель. Даже мэр, даже местный оболтус в дрянном прикиде, музыканты на улицах, двери, дворы, кусты. Только, кроме меня, дивный город никто не видел. Для случайных зевак оставался пустырь пустым. Проросла у реки чебуречная "У Ашота", предлагали румяные пончики за углом.
Бесконечно надеюсь – ты видишь. Хотя бы что-то. Я в кафе. Я как раз жду тебя вон за тем столом. От ребят без морали границы держу в секрете. С неба падают звёзды, смеркается, воздух пьян. Кстати – только не смейся – на рынке колдунью встретил. У неё впечатляющий выбор других семян городов и посёлков – не ведали, не гадали. Здесь не ловится сеть, здесь бессилен любой "ГЛОНАСС". Уверяю тебя – эти стены покрепче стали и однажды от бед и болезней укроют нас.
В звонари подадимся. Игрушечных колоколен. Не возьмут – мы найдём, чем заняться в конце концов. Ну хотя бы сидеть на брезентовом старом поле, обсуждать урожай алюминиевых огурцов.
_^_
* * *
Утоляя стабильный голод по касанию тёплых крыш, ночь крылом обнимала город, колыбельно качая тишь. Разговором на лавке грелся штурман дальнего рубежа. И последний трамвай по рельсам сквозь бетонную тьму бежал. Он был младшим в депо трамвайном, и поэтому дураком. В подворотне сидела тайна, сожалевшая ни о ком.
Но трамвай, рассыпая блёстки, заприметил, ну что с того, человека на перекрёстке, не успевшего на него. Понимаешь, какая драма. Расстилался над крышей смог. Дурачок умел только прямо, развернуться никак не мог. Всё по графику, всё по сроку, всё по пунктикам, это жизнь. Начертили тебе дорогу – непременно её держись.
Билетёрша дремала в кресле, колыхался волной живот. И подумал трамвай: а если. И подумал трамвай: а вот человеку ужасно надо, и пешком не успеть вообще.
Он, возможно, не махинатор, не бандит, не маньяк в плаще.
Просто вовремя не успеет, не обнимет, не попадёт. Улыбалась Кассиопея, фонари источали мёд, умножая луну стократно. Самолёт собирался в рейс. И поехал трамвай обратно, наплевав на законы рельс. По булыжникам, словно небу, словно морю – смешной фрегат. Был трамвайчик рогат, как зебу. И, как горный козёл, рогат. Пахло яблоком и инжиром, а бунтарь, колесом стуча, вёз последнего пассажира к тем, кто ждал его битый час. Время жатвы и время сева, время психов – семь вёрст не крюк. Пусть кому-то приснился север – билетёрше приснился юг.
Утоляя скупую жажду по движению к волшебству, утро в город пришло однажды. Золотили лучи листву. Разносили сороки сплетни, разводили влюблённых дни. Вдруг ты тоже трамвай. Последний. Не стесняйся давай, звени.
_^_
* * *
Насте
Смотри – однажды дело было так: в пустыне, где царит бесчеловечность, два ангела поспорили на вечность. А может, на истёршийся пятак.
Обоим неизвестно сколько лет. Нетрудно посчитать, но неохота. Один носил бородку Дон Кихота. Другой – тугой серебряный браслет.
Нас уверяют: ангелы, трубя, летают, охраняют, копят мили. А эти двое просто говорили. Вот, правда, говорили про тебя.
Один мечтал:
я подарю ей дождь, чтоб забралась она под одеяло, и чтобы лампа на столе стояла, и чтобы сумрак, как индейский вождь, преследовал крадущиеся сны. Они ступают бережно и мягко. В реке за лесом встрепенётся мавка и будет петь: преграды снесены, нет никакого "поздно" и "нельзя". Есть только небо, травы, воздух свежий. Очнётся под корягой старый леший, неугомонным карами грозя. Наденет дождевик, расчешет мох, вплетёт ромашки в тонкие косички. Отправится на первой электричке туда, где всё исполнится само. Туда, где до сих пор живёт она, которую я одарил дождями и сказками, и долгими путями рассыпанного звёздного пшена.
Другой мечтал:
я подарю ей свет, лучистый полдень, солнечное утро. Она проснётся – это очень мудро. Тогда восточно-облачный корвет над крышами расправит паруса и призовёт невидимых матросов. И даже хмурый капитан Барбосса забудет на каких-то полчаса, что существует май и послемай, а он не существует, вот досада. Но жизнь – тельняшка, тоже полосата, поэтому носи и не снимай. Букет сирени принесёт гонец. И побегут по линии ладони арбенинские сфинксы – Джин и Тоник, – согреются хотя бы наконец. Такое станет лето – чистый мёд, чтоб чародеи, оседлав моторы, отправились под окна той, которой подаришь сказку, а она поймёт.
Смотри – случился бесполезный спор. Осколки слов, руины междометий. Два ангела, но был ещё и третий, носил нелепый головный убор, порхал себе над пропастью во ржи, где ветер – маг, а солнце – красный кочет. Душа твоя болтает и хохочет, какую сказку ей ни расскажи.
_^_
* * *
Привет, моя родная. С кем ты, где ты? Я так давно с тобой не говорил. Письмо логично начинать с привета. За окнами включились фонари.
Родная, я пишу стихи и песни, и посвящаю именно тебе.
Сегодня мне не спится, хоть ты тресни. Осенний дождь играет на трубе. Звенит трамвай, горят огни рекламы, неоновая пыль летит в глаза. Родная, я признаться должен прямо, хотя давно обязан был сказать.
Мне снятся сны, забавные, как в детстве, когда ещё гоняли во дворе, что я служу в секретном министерстве хранителем магических дверей, магических существ и иже с ними. Я бородат, серьёзен и скуласт.
Кругом твердят про миссию, про имидж, про пенсию, страховку, все дела. Что мы должны работать безупречно (хотел бы я на это посмотреть). Наш офис в сером здании у речки, за липами невидимый на треть. Начальник ездит на трухлявом "Форде", подозреваю, верно, по любви. Мы ходим в специальной униформе, ничем не примечательной на вид.
Родная, я сижу в огромном зале. Не жалуюсь, ты не подумай, нет.
Но вот вчера мы, кажется, ввязались в довольно подозрительный проект.
Пожалуй, должен объяснить с начала. Я сам в себе запутался, прости. Шептала осень, музыка звучала, какой-то ненавязчивый мотив, и шторы колыхались, как от вздоха бульваров, переулков, площадей. Мы делали прекрасную эпоху, прекрасных невзаправдашних людей. И надо же такому приключиться. Пока возились с древним тайником, от нас сбежал один печальный рыцарь, и как-то ведь управился с замком. А мы старались похитрей замочек, и с кодом от семёрки до нуля.
А рыцарь был – короче, не закончен, тем более, пилотный экземпляр. Аукали, кричали – он не слышал. Пошли на звон железных башмаков. Потом скакали по покатым крышам и ускакали очень далеко. Промокли до трусов, попав под ливень, обидно – мы-то вроде не при чём. А он бежал, до одури счастливый, размахивая шпагой и мечом.
И я проснулся. Встал, поставил чайник, проверил мыло, почту и ватсап. А где-то бродит рыцарь. Не печальный. Без замка, без наследства, без лица.
Привет, родная, это цирк с конями, но мне приснилось (я схожу с ума?), что наше министерство упраздняют. Существ мы разобрали по домам. И так уже витает слух в народе, мол, всякая творится ерунда. Я взял к себе драконов, ты не против? А если будешь против – что тогда? Да, мы рискуем, но теперь без риска, боюсь, не обойтись ни там, ни тут. Болотники, наяды, василиски действительно возьмут и пропадут.
Но если нас объявят вне закона, то я тебе осмелюсь написать –
пожалуйста, корми моих драконов и отпускай их изредка в леса.
_^_
* * *
Расплющив нос о грязное стекло автобуса с табличкой "сто четыре", Маруська едет к бабушке Глафире в глухую глушь, немодное село с морщинистым бревенчатым лицом. В сарае копошится землеройка. Сарай – ещё советская постройка – себе немного кажется дворцом.
Маруська долго в городе живёт. В селе ни развлечения, ни смысла. Но каждый год, в одни и те же числа, Маруська ноги в руки и вперёд. Из недопитых голубями луж выныривает солнце, отдуваясь. Трава растёт высокая, живая. А сколько яблонь, вишен. Сколько груш.
Глафира рада – внучка хоть куда, а что не древней ворожейной крови, то не беда. То радость. Всех сословий – лопух, крапива, лютик, лебеда. Глафира ведьма, лучшая окрест. Маруська внучка, с ней Глафира ладит. Полдня храпит на печке, ест оладьи. А иногда Маруське надо в лес. Лес потаённый, мшистый и густой. Из валунов проглядывают духи. Маруська знает – у её старухи сам леший оставался на постой.
Как чей-то отслоившийся двойник, как нянька за Джульеттой Капулетти, здесь бродят неслучившиеся смерти и персонажи неудачных книг. Здесь озеро, здесь май умалишён. Несбывшимся – дорога никакая. Маруська пару новых выпускает: бегите в лес, вам будет хорошо. Беги, кошачья смерть, собачья смерть. Ловите счастье, скучные герои. Мы новый мир, конечно, не построим, кишка тонка. Нам этот бы суметь.
Маруська по тропе бежит, дразня кривую тень, извечный сильный голод. Глафира провожает внучку в город и думает: не ведьма, не в меня. Калитка реагирует на звук и снова погружается в истому. Глафира кормит маленьких фантомов из марлевых смущающихся рук: откуда понабрались, не пойму, да ешьте, ну, никто вас не обидит. И вас, из книжек, в человечьем виде.
Глафира носит крепкую суму, хранит под грудой тряпок бересту, мышиный зуб, свод нерушимых правил.
Глафира бережёт границы яви (и внучку) на Калиновом мосту.
_^_
* * *
У него элегантная трость и тяжёлый взгляд. У него есть сиамская кошка по кличке Прил. Безрассудные дети не ведают, что творят. В своё время он тоже достаточно натворил.
Очень-очень давно, когда он был настолько юн, что ещё не боялся ни бурь, ни штормов, ни крыс, он наткнулся на остров с горбами песчаных дюн, с перламутровым солнцем и целым каскадом брызг. Почему это сон? Никакой это был не сон. От родных берегов он уплыл в настоящий мир. Ему нравился ветер. И нравился Робинзон, даже слишком, пожалуй, практически что кумир.
Он ходил в кругосветку, дельфинов смотрел, в луче узнавал тот обещанный рай, неподкупный суд.
И на острове встретился с девушкой. А зачем? Он назвал её Пятницей. Боже, какой абсурд.
Всё равно ничего невозможно вернуть назад. Есть билеты в партер, лучший друг – дегустатор вин.
Но когда засыпает, то видит её глаза, а потом утешается: стар уже для любви.
Он не хочет быть злей – он пытается быть взрослей. Не всегда удаётся. Тогда он берёт конверт и размашисто пишет: "На Остров. Далёкий. Ей".
Тем же почерком, только в конверте: "Привет. Привет.
Расскажи мне про остров, где нет никого вокруг, только райские птицы, кокосы, узор лиан. Где живём мы цветами, расшитыми по ковру. Расскажи мне про нас. Расскажи мне про океан. Про белёсый песок, про шершавую вязь коры и прозрачных медуз, словно сделанных из стекла".
И письмо, превращаясь в одну из летучих рыб, бесконечно летит, плавником задевая гладь.
У неё многослойная юбка, тугой браслет.
Она листьям танцует босая, поёт воде. И вода подпевает. И бог у неё атлет, поднимает оранжевый диск, запускает в день. Бродят ящерки вдоль позвонков и по позвонкам. Звёзды падают наземь и жаркие дни сулят. Она любит весёлого странного моряка.
У него апельсиновый смех, неприступный взгляд. Называл её Пятницей. Волны сбивали спесь. Он был так ненастойчив, она была так горда, понимая, внимая:
не мог он остаться здесь, а она – очевидно же, мальчик – чужая там. Кто-то должен был что-то решить, разрубить, сказать, разрулить, обьяснить и расставить всё "от" и "до". Но когда она спит, то ей снятся его глаза. А потом она думает: "Верно, уже седой".
У него есть щенок, золотист и кудряв как Джа.
А он пишет и плачет, и ранит о звук губу:
– ''Я опять не справляюсь, ну, Пятница, приезжай. Может статься, вдвоём у нас выгорит что-нибудь. Хотя нет, подожди, я реально приеду сам. Как же глупо у нас получилось, чего тянуть".
Самолёт устремляется в длинные небеса, города терпеливо вытягивая в струну.
Облака под крылом, как бурунчики за кормой.
Узкий шов горизонта закатами опалён.
В это время она, не успев получить письмо, уплывает к нему с первым маленьким кораблём.
_^_
* * *
Дорогая принцесса, не бойтесь. Откройте окно. Я вернулся. Дорога всегда возвращает к любимым. Понимаете, жажда увидеться неистребима, хотя есть опасение – Вы постарели давно. Я не то, чтобы молод. В колючих висках седина.
Подниматься по лестнице трудно. Морщины заметны. Правда, радует то, что мои музыканты бессмертны. Им хватает гастролей, но публика очень странна. В королевстве случился раскол на чужих и своих. И одни говорят, что другие сплошные придурки. А другие – ругают одних, расточают окурки, шьют наряды для нового бала у лучших портних.
Сам король, к сожалению, голый, представьте себе. Он ведь даже детей не хотел, он поклонник процесса. Вот поэтому Вы безымянной остались Принцессой, чем не раз утешалась родня в подковёрной борьбе.
Почему же тогда, в сентябре, не сбежали со мной? Две недели я пел, и четыре прождал на реке я. Мой Осёл – он умней, образованней многих лакеев – перестал улыбаться. Безмерно терзался виной. Чрезвычайно ранимый. Он Вас ненавидел почти. Чёрный Кот – где-то в мягкой душе абсолютно домашний – так пытался меня в утешенье свести с Атаманшей. Ни кола, ни двора, но налоги не нужно платить.
Дорогая Принцесса, мы скоро отправимся в тур. Репетируем, спорим, пытаясь поддерживать марку. Кстати, звать меня Маркусом. Просто запомните – Маркус. Вы запомните, правда? А то – Трубадур, Трубадур. Я не знаю, зачем я пришёл через столько-то лет. Вероятно, желал убедиться, что Вы ещё живы, что растут у дворца абрикосы, черешни и сливы. Что начальник охраны по-прежнему носит жилет, курит мерзкий табак, третий сорт не считает за брак и пугает вояк, появляясь до приступа резко.
Дорогая Принцесса, я всё рассказал занавескам. Вам спасибо, что Вы не открыли. Я полный дурак. До свиданья, Принцесса. Сегодня туман над рекой. Передайте ищейкам – пускай экономят патроны.
Но Принцесса сожгла клавесин, отреклась от короны и танцует на улицах Рима в цветастом трико.
...
Я надеюсь – по осени возле фонтана Треви они встретятся. В джинсах застиранных, в маечках рваных. Ибо каждый печальный рассказ о несчастных болванах превращается в блюз о счастливой и вечной любви. Впрочем, нет, я ошибся, и я признаю это сам. Они встретятся раньше, у ржавой трубы водостока, и уедут, обнявшись, на старой кибитке к востоку.
Будет солнце. И солнце такое, что больно глазам.
_^_
* * *
Её звали Мария. Она завивала косы.
Я лежал на пути, на дороге, когда с базара
Она шла и несла душистые абрикосы,
И такими смотрели прохожие вслед глазами,
Что могли бы наняться к Иуде учениками.
Впрочем, люди как люди. Безгрешные, не иначе.
Вы когда-нибудь видели, как могут плакать камни?
Если нет, из чего тогда строили стену плача?
Башня рыб – Магдала? – после лова сушила снасти.
Её звали Марией. Распутницей. Магдалиной.
Наливала масло в кувшины из алебастра.
И зрачки её были, как косточки из оливок.
А меня убирали за пазуху и на сердце.
Мне на сердце было удобней. По крайней мере,
Был уверен – отсюда мне никуда не деться,
Пока, словно круги по воде, расходилась вера.
Галилейское море. Мощёных дорог каналы,
Под горбатыми сводами крипты стихали хрипы.
У Петра, как обычно, одна мелюзга клевала.
Кто-то снова ходил по волне и тревожил рыбу.
Стены белые. Солнце. Мир тёк молоком и мёдом.
Фарисеи и мытари плыли по пы?ли в Пейсах.
Ей повесили камень на шею позором рода
И вину. А вина здесь по-прежнему хоть залейся.
Одержимая бесами, бедами. В синагоге
Отпевали грехи, прикрывая в экстазе веки.
Я запомнил её следы. Она шла за богом,
Потому что в нём она видела человека
Со своими слезами, сомненьями и бессильем,
Под холстиной – живое тело, запястья целы,
Не пророка, не проповедника, не мессию.
Если камнем прицельно в висок, то хотя б за дело.
Голова не обрита. Сплетённые сети цепко
Всё держали, тряслись на ветру бородой раввина.
Убежала. В скрижалях фундамента старой церкви
Я – тот камень, не долетевший до Магдалины.
Её звали Марией. Джульеттой. Кончитой. Анной.
Этих странных женщин, идущих, зовущих, ждущих.
Вы когда-нибудь знали, что их могут помнить камни?
Если нет, из чего тогда сложены ваши души?
_^_
* * *
Дразнится море. Касается смуглой кожи, трогает камни, в камнях оставляя брешь. Тильда приходит на берег. У Тильды ножик, рваные джинсы и майка оттенка "беж". Тильде пятнадцать, ей все говорят про возраст, надо чего-то решать и о чём-то быть. Тильда не знает, о чём и бежит по острым крапинам, щедро рассыпанным вдоль губы.
Там, на утёсе, загадочный дом скучает.
Тильда вчера в этом доме нашла дневник. Хмурится небо, тревожатся крики чаек, ветер назойливо лезет за воротник.
Море шипит, закипая кудрявой пеной, словно погода испортила морю связь. Тильда удобно садится на край ступени и начинает читать, разбирая вязь:
– милая Фрэнсис, я скоро отправлюсь в море. Принят в команду, к ребятам почти привык. Не принимая участия в разговоре, в полночь на бархатном небе мурлычут львы, искрами звёзды на лапах блестят при взмахе. Помню, хорошая: мне говорила ты, что иногда быть счастливым мешают страхи. Я загадал посмотреть, как плывут киты.
– милая Фрэнсис, в печёнках уже дорога. Столько воды, по ночам не видать ни зги. Рыжий старпом обещал нас скормить миногам, если мы снова напьёмся, но мы ж с тоски.
Сильно скучаю по кофе и свежей прессе.
Фрэнсис, ребята считают меня крутым. Много бы дал, чтоб обнять тебя крепко, Фрэнсис, ну и ещё посмотреть, как плывут киты.
– милая Фрэнсис, боимся, что будет буря. Тихо, но слишком опасная тишина. Мы паруса опустили, болтаем, курим. Боги – жестокие дети – играют в нас. Боцман недавно наш бриг окрестил корытом, бродит по палубе тенью, глаза пусты.
Вот я вернусь (ты давай, дорогая, жди там) – будем смотреть, как красиво плывут киты.
– милая Фрэнсис, меня приютила шхуна. Вроде торговое судно, "Святой Лука". Их капитан англичанин и очень юный. Я до конца не сумел разобраться, как плот, что построил из мачты, подтяжек, реи, вдруг победил мировой океан и стынь.
Всё-таки, знаешь, подруга, о чём жалею: глупо, но так и не встретились мне киты.
Ты маякни, если будут какие вести.
Дальше – слизнула морская вода слова. Пялится Тильда на дату – сто лет и месяц.
Значит ли это, что Фрэнсис давно мертва? Падает на пол засохший цветок омелы. Ветер усилился – крышу сейчас снесёт.
Тильде пятнадцать. Ей нужно решать, что делать. Хочется Тильде увидеть китов, и всё. Летнее солнце скрывается за горами.
Тильда смеётся, и смех у неё льняной. Тильда спешит по тропинке обратно к маме.
Домик с утёса смывает хмельной волной. Пахнет солёным туманом, янтарной сливой. Маленький катер, хрипя, запустил винты.
Призраки молча стоят на краю обрыва. В небе, пуская фонтаны, плывут киты.
_^_
© Наталья Захарцева, 2023.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023.
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" Ирина Фельдман: Посланница Божественной Любви [Я еще не умею любить, но уже смотрю любви в лицо. Только это не романтическая любовь. Я люблю людей, которые читают мои истории. Людей, которые встречаются...] Анна Аликевич: Религия добра (о сборнике стихотворений Марии Фроловской и Натальи Захарцевой "Антоновка с Авалона") [Радование жизни, способность ощущать счастье цветения и свет надежды прежде всего – отличают творчество героинь материала. Должна ли настоящая поэзия...] Павел Сидельников: Из книги стихотворений "Долгое дыхание" [Восходит солнце. Тем и хороша, / быть может, ночь – наутро оставляет / минуту на прощанье. О, душа! / Сойти б с ума, да ум не позволяет...] Олег Горшков: Пришествие печали [Печаль в твоём вине, твоих стихах, / и в музыке, и в запахах, и в детях. / Избыта боль, куда-то канул страх, / и лишь печаль господствует на свете...] Елена Сомова: Пять рассказов [Не спеши отдавать Божью милость, самой тебе дарованную в виде любви, даже когда просчиталась. Не отдавайся ошибке и не отчаивайся...] Любовь Берёзкина: "Круглый стол" на тему "Тенденции и проблемы современной поэзии", Часть I [Наша задача: попытаться показать литературный процесс изнутри. Для этого совершенно разным, не знакомым между собой представителям литературной среды...] Людмила Свирская: Покой не наступает на Земле [Покой не наступает на Земле, / В весну не открывается фрамуга – / В глухом, непроходимом феврале / Сидим, молчим и смотрим друг на друга...] Пётр Старцев: Билет на море [Наши роботы нас никогда не простят, / Наши роботы нас не осудят. / Наши роботы нам надонатили стяг, / Под которым нас выведут в люди...] Читайте также: Андрей Баранов: Невостребованные | Екатерина Вольховская: Форма взаимодействия | Наталья Захарцева: Корми моих драконов | Владислав Китик: Дыханье, входящее в речь | Наталья Козаченко: Сашка, молчи! | Андрей Мансуров: Храбрость | Константин Морев: Екатерина Басманова: "Миллионы не моего отца" | Эмилия Песочина: "Здесь колдовские чары" | Сергей Комлев: Неба синего из Дону испить | Владимир Луг: Ностальгия по земному раю | Мария Мельникова: Как приручить тотемного зверя | Алексей Смирнов: Три рассказа | Наталья Сухорукова: На пороге: и Заикание | Виктор Хатеновский: Здесь даже камни пахнут морем | Владимир Алейников: Книга стихотворений "Плаванье" (1968 г.)
|