НЕОБРАТИМОСТЬ
Иногда самые простые вещи становятся самыми сложными, и в этой сложности проступает силуэт забытого, какой-то мелочи - то ли потрепанной открытки, поразившей воображение, то ли кадр из фильма, то ли смутного (твоего же) желания, выдуманного когда-то до мелочей, а потом крепко и надежно забытого. Проступает, чтобы показать тщетность надежд. Чтобы тут же рассыпаться под пальцами.
_
В самолете поили плохо, зато кормили за пятерых. В отместку всем европейским авиалиниям вжикнула молнией сумки и достала алкоголь. За тридцать минут до посадки можно начинать пить, только так можно пережить перепады давления, когда кровь начинает рваться наружу, ища любую неплотность капилляра, и кажется, что сейчас потечет горячим, липким - из ушей, из носа, из глаз. Дернуло, пол ушел из-под ног, мелькнули под крылом складки венецианской лагуны, ну не утюг же вы сажаете, господа хорошие, здесь я, живая, вдавлена в кресло, но - жива, поосторожней бы.
Дрогнули шасси, взметнулись закрылки, поревело, добивая и без того больные барабанные перепонки, вдавило еще сильней. Отпустило. Сели.
Одно из удовольствий путешествия по воздуху заключается в том, чтобы не стоять в очередях паспортного контроля, а попасть первой в открывшееся окно, улыбнуться пограничнику, взмахнув паспортом с многоразовой годовой, принять послушно метку, и выйти вон, минуя толпу, гипнотизирующую чешуйчатую змею транспортера (вон они стоят, молчат и смотрят, ждут, пока змея не оживет и не начнет с грохотом извергать обтрепанный скарб пассажиров); мимо, мимо, с маленьким чемоданчиком ручной клади, в многоголосье зала прилетов. Пройти насквозь толпу встречающих, бросить короткий взгляд на монитор Arrivas - (Мюнхен, lаnding, 25 минут), и проследовать в туалет в самом дальнем конце терминала.
Вымыть руки, освежить лицо, поправить волосы, подкрасить губы. Потом дойти до бара и заказать первый, крепкий эспрессо. Пить медленно, не спеша, пытаясь растянуть сорок пять капель горечи. Пролистать журнал, расплатиться, взглянуть еще раз - время? время! и вернуться туда, откуда только что вышла - к бортику, отделяющему один мир от другого.
Остановиться позади чужих плеч, в стороне. А вот и Мюнхен приземлили.
Выходят, озабоченные, вертятся, высматривают гидов, и в этой ставшей вдруг плотной толпе пропускаю момент, когда появляется темная с проседью голова, и вот он уже идет ко мне, внутри дергается радостно, взвизгиваю и висну на шее (здесь можно, здесь можно), ерошу волосы, целую куда-то в подбородок и мочку уха - "Сашка, милый, прилетел!". Улыбается во все зубы, почти скалится, приобнимает одной рукой, касаясь губами виска - "Здравствуй, здравствуй, какая ты красавица, забыл, совсем забыл!", заглядывает в лицо - рад, рад.
"Погоди, дай посмотрю на тебя!" - разворачиваю его лицом, держу в ладонях - хорош, хорош! только, кажется, что еще больше поседел!
"Ну вот тебе это совсем не грозит!" - целует в макушку, - "пойдем, потом насмотришься, немцы не кормили, я зверски голоден, " - увлекает к выходу. Так и выходим, полуобнявшись, до машины, объясняемся с водителем, а затем - площадь, сумерки, последние метры земли, а дальше - вода венецианских каналов, там бормочут речные трамвайчики да качаются такси у причала. Первый же бодрый таксист в синей куртке подхватывает багаж, зажигает огоньки, подает руку -"Dove andiamo?" - "Royal Grand Hotel, do you know where it is?" -- "Certo che lo conosco!"
В начале Большого Канала стоит туман, колышется плотным облаком и лодка входит в него, как нож в масло. Прохладно, но не уйти с кормы - сквозь светлые густые клубы проглядывают призраками дома, топорщатся редкими зубьями столбы причалов, в просвете вдруг появится янтарный прямоугольник окна, темное дерево потолочных балок с искрящимися подвесками огромной люстры, драпировки, росписи - "ну что там?" - кричит Сашка из каюты. "Тут прекрасно!"
Подходит, обнимает сзади, дышит в затылок. Счастье медленно перетекает в разноцветные огни, разлетается молочной взвесью, чтобы через десять минут возникнуть деревянными ступенями в почти черной от сырости ковровой дорожке, блеснуть золотыми пуговицами портье, огнями холла, превратиться в улыбчивого боя, в кремовые стены номера, в захлопнувшуюся дверь, в возбуждение и неподатливые пуговицы, в сладость, в тяжесть.
В темноту.
Засыпаем, он ворочается и вздрагивает ногой, проваливаясь в сон. Утыкаюсь в его спину между лопатками, обнимаю, и тут он спрашивает твердым, абсолютно несонным голосом: "Даш, ты меня любишь?"
Чувствую, как от моей долгой паузы напрягается спина.
Задерживаю на секунду дыхание.
"Ну конечно же, люблю. Конечно, люблю. Спи!"
_
Наутро солнце бьет в закрытые жалюзями окна. Тишина, изредка нарушаемая возгласом прохожего, податлива, как кошка перед прыжком. Нежусь пару минут в мягкой после сна постели, потом толкаю Сашку, "уууу, соня, вставай!", но он лишь бормочет что-то про работу и отоспаться, натягивает на голову подушку. Ну и черт с тобой, спи! Вскакиваю пружинисто, потягиваюсь до хруста, напеваю под душем дурацкую песенку, одеваюсь, выхожу, улыбаясь портье - и ныряю тут же вместе с головой в дрожащий бликами день, ныряю в Венецию, задерживая, насколько хватит, дыхание.
Солнце, зелень, движение, плеск, мягкость, запах.
Камень, мраморные разводы, трещины, белая кайма канала, обнажившийся кирпич стен, колонны.
Дерево, скрип мостика под ногой, черные от времени балки перекрытий.
Серый шелк в витринах, маски, кружевные манжеты. Вышивки, сверкающие камни, жемчуг, серебро, кисея, от этого города остаются блестки на пальцах.
Я третий раз в этом городе. Он меня не любит, он меня плутает. Улочка внезапно сворачивает направо и заканчивается тупиком. Следующая выводит прямо к воде. Назад, еще раз направо, налево, тут должен быть мостик. Снова вода. Для кого они строили этот город, как здесь жили -- не люди, амфибии, чайки, те, кто умеет ходить по воде, аки посуху. Еще раз налево. Вроде нашла.
У мостика, стоит чуть замешкаться, окружают гондольеры, зовут кататься на бархатных сидениях черных лаковых гондол, дальше раскинулся маленький рынок, оглушительно пахнет рыбой, на прилавке бледно распласталась каракатица, блики от чешуи вспыхивают в глазах покупателей и торговцев. Рядом громоздятся горкой помидоры, важно сияет лиловым баклажаний бок, лежат младенцами в ряд цветы тыквы, а в углу жмутся скромные яблоки. Беру одно, обтираю ладонью - сколько? звеню монетами, расплачиваюсь, мою у колонки и надкусываю с хрустом. Счастье ли это - гулять по плитам мостовой, теряя ориентиры? Счастье ли дышать этим запахом, подставлять лицо прохладному солнцу, которого нет в моем северном, придавленном зимой городе? Наверное, да.
Венеция всегда казалась мне постаревшей дамой, прячущей под вуалью следы былой красоты, этот город признает мужчин, но не терпит женщин, в отличии от добродушной Флоренции или манерного, но холодного Милана. Венеция всегда вызывала у меня подростковое чувство недосягаемой желанности. Так, бывает, смотришь на любимого актера, встреченного случайно на светской вечеринке, наблюдаешь как он ест, пьет, улыбается, и хочешь познакомиться поближе, и - не решаешься подойти, слишком далеко, слишком другой, не о чем говорить. Сегодня все иначе, сегодня мне первый раз хорошо здесь, в запахах и звуках, в узости домов.
Поворачиваю под арки, за ними оказывается площадь Святого Марка, с приземистым, ушедшем в землю и пустившим в ней корни храме - гулкий прямоугольник в ограде из узких серых окон, заполненный до краев людьми и голубями. Захожу в собор, и выхожу оттуда, ослепленная полутьмой и золотом мозаик. Через косые утренние лучи издалека пробивается нежный звук гармоники.
_
Я брожу по магазинам. В одном я покупаю шелковый шарф цвета лагуны, в другом долго перебираю звенящие бусы Мурано, в третьем нахожу вдруг кольцо, простое, белого золота кольцо: между двумя обручами зажаты прозрачные камни. Меряю, понимаю, что слишком нравится и снять не могу. How much? Продавец называет цену, а если вот столько? Он видит невозможность расставания в моих глазах и не уступает, берите, говорит, вы сможете носить его вместо обручального. Я не ношу обручальное - отвечаю. Я была раз замужем, пять лет, разведена, у меня почти взрослая дочь. Мой любовник остался спать в номере. Мы вместе уже три года, живем в разных городах, встречаемся - тоже в разных. Я его очень люблю. А это кольцо, оно прекрасно, но сейчас мне совершенно не нужно. Что я буду делать с кольцом?
Последние слова я договариваю уже на улице.
Солнце, ветер. Звонит довольный Саша, уже проснулся и переделал все дела - "ты где?" - в центре -"ты голодна? давай увидимся в ресторанчике, что за Риальто, запомнишь адрес?" - а ты не встретишь меня, я без карты -"не могу обещать, очень есть хочется!" - смеется - "давай прямо там через сорок минут?"
Всегда был честным, никогда не обещал невозможного, даже когда смотрел на мое заплаканное лицо в темноте машины, в тот единственный раз, когда сорвалась, бормотала бессвязное и цеплялась пальцами за обшлаг рукава, за полу пальто, просила не уезжать, просила взять с собой, остаться, сделать что-нибудь, когда отец не приходил в сознание и мама три дня просидела в коридоре, глядя на отцовские ботинки, а Лилька опять жила у Наташки, потому что я не успевала ни есть, ни спать, а на работе были бесконечная налоговая, у меня сдали нервы, я позвонила прямо в офис и попросила прилететь, и -- прилетел, через четыре часа был у меня под домом, я рыдала и просила остаться, потому что одной было совсем невыносимо, рыдала и цеплялась за твое пальто, а ты ловил мои руки и складывал их вместе, накрывая ладонями, пока у тебя под руками не образовалась целая стопка, охапка моих рук, и тогда ты сжал их все вместе, так, что дюжина колец впилась в дюжину пальцев и сказал: "Оля беременна, она хочет иметь ребенка. Бедная моя, как же ты со мной измучалась. "
Я опять с ним разговариваю. Я часто разговариваю с ним вот так, и все никак не могу отучиться, сорок минут, из них уже прошло двадцать, солнце ушло за дома, потянуло холодом, я снова заблудилась, эти узкие улочки все на одно лицо. Ну что со мной сегодня? Захожу в табачную лавку, чтобы спросить дорогу. Продавец долго объясняет, затем ("так будет проще") рисует мне на блокнотном листе тонкие прерывающиеся пунктиры, перечеркнутые параболами каналов, заканчивающиеся в точке назначения крестом.
_
"Знаешь, о чем я сейчас подумал..." - говорит Сашка, наматывая непослушные провода спагетти на вилку (они тут же разматываются и плюхаются обратно в тарелку.)
"Эх ты, - смеюсь - столько лет ездишь в Италию, почти живешь тут, а пасту есть не научился."
"Нет, погоди, погоди, не переводи разговор, " - он смеется вместе со мной, потом вдруг серьезнеет, внезапно, за одно мгновение, - "я вот все хотел тебе рассказать, у меня тут намечаются перемены. Видишь ли, дела не то чтоб идут резко в гору, но требуют постоянного присутствия, скорее всего мне придется перебраться в Мюнхен как минимум на несколько лет. В пятницу смотрел будущую квартиру, очень уютная..."
Я шучу по поводу того, что теперь, когда он станет почти немцем, он перестанет прощать мелкие неточности и постоянные опоздания.
И тут он нагибается через стол и берет меня за руку: "Переберешься ко мне? В конце концов, в твоей тьмутаракани..."
Я все еще смеюсь, но смех потихоньку усыхает и сморщивается, пропадает, я чувствую его руку поверх моей. Я смотрю на него и думаю "как же это нечестно с твоей стороны, как же это по-свински, " но вслух говорю, да-да, конечно, ты всегда мечтал зажить султаном с двумя женами, - и тут он говорит - "ну хочешь, я разведусь?" и в этот момент я понимаю, что он не шутит. - "Ты знаешь, я понял, что мне не нравится моя жизнь, " - говорит он, откладывая приборы- "пришла пора в ней что-то менять, " - а я смотрю, как официант в конце зала роняет салфетку и нагибается, чтобы ее поднять, как мужчина в рыжем пиджаке за соседним столиком пробует у своей соседки кусок тирамису, и бисквит, соскальзывая с ложечки, приземляется в чашку с кофе, как расползается, медленно разматываясь, клубок спагетти на Сашиной вилке и тут я встаю и говорю, прости, мне что-то нехорошо.
В туалете я запираюсь на крючок и наклоняюсь над раковиной, горечь во рту, белый фаянс, синяя майолика с ухмыляющимися мордочками сатиров, смотрю на нее в оцепенении несколько минут, зачем-то спускаю воду, мою руки и возвращаюсь к столику. - Я вспомнила, - пытаюсь улыбнуться виновато - что забыла в номере телефон, я пойду, увидимся в гостинице, хорошо?
Вскакивает, встревоженный: " что случилось, подожди, сейчас принесут счет и пойдем", лезет в карман за бумажником, - Саш, мне надо звонок один сделать, важный, совсем забыла, оставайся, увидимся в гостинице, - разворачиваюсь и выхожу, отжимая из последних сил тяжелую ресторанную дверь, но что-то мешает идти, что-то тянет и держит. Дергаю раз, дергаю другой, догадываюсь оглянуться, Зацепилась карманом куртки за ручку.
Серый свет, канал, мостик, еще канал. Вот идет мужчина в лиловом плаще, за ним семенит такса. У таксы на шее жетон в форме косточки, бряцает в такт коротколапым шажкам. Такса спешит, не поспевает. Жить с Сашкой, просыпаться с Сашкой, ходить в супермаркет по субботам, развешивать в шкафу его рубашки, смотреть как он спит, как он ест, как бреется по утрам. Перебраться в Мюнхен. Японцы, нагруженные пакетами, замерли у витрины. В витрине блестит золотая паутина, мерцают камни и стекляшки, смущая японские души. Прошла толпа студентов, у последней из девушек лицо молодой Греты Гарбо. Перебраться в Мюнхен, выучить немецкий. Проплыла моторка полиции, от нее закачались на привязи гондолы, а гондольер курит и сплевывает в зеленую мутную воду. Перевезти Лильку, отдать ее в немецкую школу, встречать после уроков на стареньком фольксвагене, парковать перед школой, объясняться с учителями на английском. Оставить работу, Ленку с Наташей, оставить мать и отца, прилетать два раза в год, никогда не выключать на ночь мобильный. Найти работу, освоиться, везти туда подарки и лекарства, везти оттуда книги, водку и икру, тщательно укутанную в свитера. Сумрак арок сменяется прямоугольником площади, в дальнем конце заходит солнце, вздрагивает и гаснет на золоте мозаик, у полупустого кафе старик-цыган играет на гармонике тарантеллу. Оставить все, перебраться в Мюнхен. Ходят люди, мерцают вспышки фотоаппаратов, птицы кружатся у лотков торговцев. Выучить немецкий. Привезти Лильку. Оставить все. Маленькая девочка вытряхивает последние зерна кукурузы из пакетика и громко хлопает в ладоши. Взлетают голуби, извлекая из воздуха свист и шорох.
Оставить все. Оставить все.
Пять часов спустя он находит меня в гостиничном баре. Рядом со мной стоит пустой стакан, другой, наполовину полный я кручу в пальцах, проворачивая и отпуская так, чтобы желтая жидкость внутри равномерно распределилась по стенкам. Он стоит сзади и смотрит мне в затылок. Потом говорит - "пойдем наверх?" и прижимает стакан ладонью. Стакан опрокидывается и остатки виски растекаются по стойке, медленно подбираясь к пепельнице.
_
Я сижу на краю кровати, а он ходит взад и вперед, от шкафа к окну, потом - от стола к стене, он ходит и повторяет - "Я не понимаю, почему ты так разнервничалась, мы же не первый год знакомы, нам хорошо вместе, у нас с тобой изумительный секс, мы подходим друг другу, я и так провел всю жизнь черти-как, на постылой работе, рядом с нелюбимой женщиной, с людьми, которые мне были скучны и неинтересны, а этой жизни не так много осталось, и то, что осталось, я хочу провести, как считаю нужным, чтобы мне было хорошо, чтобы было комфортно, чтобы тебе было комфортно, ты же тоже устала носиться вместе со мной по городам и весям, и ждать, ждать... я помню, что ты тогда говорила и как ты тогда плакала, я же понимаю что тебя унижает быть вечной любовницей, что ты хочешь нормальную семью..."
Подом подходит ко мне, садится рядом: "Дашенька, нам уже не двадцать лет, пора подумать о себе."
Я молчу и тогда он говорит: "Ты наверное, мне не веришь."
Желтоватый свет от лампы очерчивает на потолке четкий овал; темнота комнаты поглощает остальное без остатка. На столе валяются карманные мелочи - монеты, смятая банкнота, моя помада, его бумажник. Под окном стучат и смолкают одинокие каблуки, вслед им лязгает зазевавшаяся дверь. Я молчу и смотрю на свои руки. На мизинце правой слетел лак и под ним белеет ноготь.
"Не переживай, сейчас все решим, я и сам устал тянуть" - он говорит это и отходит к окну, блуждая по кнопкам мобильного и я вижу, как он медленно отворачивается, все еще отворачивается, становясь лицом к портьере, произносит " Оля, привет! Говорить можешь? Олежка спит?" - потом делает долгую паузу - "Оля? Я тебе должен сказать одну вещь, я понимаю, что это не телефонный разговор, но... Оля, я не прилечу завтра..."
И тут я выбиваю телефон из его рук, он отлетает к ножке стола, но не выключается, и от невозможности сейчас наклониться, поднять его, выключить, от невозможности совершить это простое действие я наступаю сверху ногой, еще и еще, пока не начинает хрустеть и под подошвой не гаснет свет.
И тогда я кричу в его ошеломленное лицо - ты что, охренел?
_
Тогда, той самой первой зимой я не могла быть без тебя дольше недели, я оставляла все, бросала Лильку и ехала к тебе, в ненавистный город, чтобы с вокзала взять такси, остановить его в темном дворе и стоять по щиколотку в желтых листьях, по колено в снегу, смотреть на твои окна, на три прямоугольника на пятом этаже, на синие шторы, единственную вещь, которую я знаю в твоей квартире, на тени за ними, на прожилки кирпичной кладки, и вздрагивать всякий раз, когда хлопнет подъездная дверь, вздрагивать и обмирать, видя в каждом вышедшем - твой разворот плеч, твою походку, дергаться вором, отворачиваясь, нагибая голову, и быть готовой припуститься бежать, если это действительно окажешься ты, бежать за угол, до конца улицы, города, континента, и дальше, по воде - до самого конца мира, бежать, пока мир не кончится совсем, и там, упершись лбом в шершавый небосвод, расплакаться от невозможности жить дальше, от невозможности жить совсем, от невозможности такой жизни без тебя.
_
-...и молчала (это я уже кричу ему в лицо) и никогда, никогда не попросила тебя ни о чем, ни когда отцу делали первую операцию, ни когда ему делали вторую, ни когда ты ссорился с женой, ни когда у тебя разлеталось все в прах, что бы ни было с тобой и со мной - я молчала, потому что любила тебя, потому что был ты - и была я, были отдельно, а никакого "мы" - не было! ты не думал об этом, пока спал со мной, жил со мной по всем этим гостиницам, делал карьеру, рожал детей - ничего, ничего тогда ты для нас не сделал, а сейчас- что? сейчас - что? ты решил изменить жизнь? решил провести остаток так, чтобы было комфортно тебе? ну и мне заодно, да, и мне заодно, потому что это ты сейчас решил, ты...так не разводятся, понимаешь?
Начинаю сухо всхлипывать, сажусь на диван. Повторяю тише: "так не разводятся".
Саша закуривает, выдыхает, смотрит на меня сквозь дым и говорит очень спокойным голосом: "Даша, возьми себя в руки, у тебя истерика."
Я смотрю на него сквозь искры разноцветных гексаграмм и беру себя в руки, обхватываю руками локти, левой - правый, а правой - левый.
"Саша, я не поеду с тобой в Мюнхен. Поздно."
Я говорю это спокойным, очень спокойным голосом.
_
Он уезжает на лодке светлого дерева, на водном такси. Пока водитель складывает багаж, он стоит напротив меня, так близко, что я слышу запах его кожи сквозь туалетную воду. Он стоит и молчит, глядя вниз, я тоже молчу, и наши руки опущены по швам. Мы смотрим вниз, сбоку бормочет мотор, потом я обнимаю его, тычусь губами и носом в щеку, не попадаю."Ну пока" - говорю я. "Пока. Услышимся." -" Позвони как приедешь." - он кивает, разворачивается, и прыгает в лодку, не замечая услужливо протянутой руки. Неловко прыгает, неуклюже, и от этого неловкого прыжка я вдруг вижу, какой он старый и как мне его жалко. Таксист качает головой, сматывает канат и уходит к рулю. Сашка поворачивается ко мне, запахивает поплотнее пальто и машет на прощание, странный взмах, то ли "пока", то ли - "не мерзни, иди в гостиницу". Маленькие флажки трепещут на корме испуганными птицами. Лодка медленно разворачивается, пропуская грузовую баржу и уходит прочь по зыби канала.
Я смотрю на темную фигуру в лодке и жду. Кричат чайки, скрипят бортами гондолы, покачиваясь на взметнувшейся от движения волне. Пахнет холодом и мерзлыми водорослями, блики от солнца попадают в хрусталик и заставляют часто смаргивать. Я жду, пока он оглянется. Не оглядывается. Лодка скрывается за поворотом.
_
У Венеции есть особая красота. Она есть в бликах на воде, в переливах зеленого и серого, в ажуре арок и белизне камня. Есть в толстой чайке, сидящей на столбе, в каннелюрах колонн, в перепадах света и тени, в ледяном ветре, что дует с лагуны. В развязавшемся шнурке, в сползающей с плеча сумке, в перчатках. В улыбках прохожих. В запахе рыбного рынка. В том, что внутри - глухо, не больно, не пусто, но глухо - переулком без людей, брошенным в воду пластиковым пакетом, тряпьем, бумажным обрывком, и не хватает сил даже на сожаление.
Поправляю сумку, останавливаюсь на каком-то мостике, достаю сигареты и закуриваю.
Иногда самые простые вещи становятся самыми сложными. Позже в сложности проступает абрис забытого - то ли потрепанной открытки, то ли фильма, вынырнувшего из подсознания, то ли желания, выдуманного когда-то до мелочей, а потом прочно забытого - потому что даже у желаний есть срок и дата. Просроченные желания ничем не отличаются от мутной воды канала.
С этого моста открывается прекрасный вид. Скоро кто-то, просматривая чужие альбомы, скользнет взглядом по женщине в светлой куртке, так неудачно закрывшей собой вид на Риальто. Одной рукой она будет держать сигарету, а другой поправлять сползающую с плеча сумку. Ее просто узнать.
У нее будет прямая спина и очень спокойное лицо.
© Слава Швец, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
