Из цикла "Осень"
* * *
Сновидений слепая отрава -
Пить нельзя, а попробуй не пить ...
И на что мне смертельное право
Эту дверь в никуда отворить?
Там за нею прозрачно и ясно,
А проснёшься в холодном поту,
Будто ты заступил за черту
Сдуру, спьяну, а в общем - напрасно.
И теперь ни забыть, ни забыться.
Бесконечная ночь впереди.
И души удивлённая птица
Бьётся в тесном пространстве груди
Вьётся нить - в ней истоки, итоги.
Льнёт к бессонной основе уток.
Осень. Утро. На мокрой дороге
Окровавленных перьев комок.
* * *
И собственной руки не вымолить у мрака.
Хоть режь её ножом - такая темнота.
Ни шороха. Ни зги. Ни шепота. Ни знака.
Таращится в упор глухая слепота.
Я до утра кружил в полметре от дороги,
Сбивая ноги в кровь. Шла горлом немота.
Я думал - если есть на самом деле боги,
То и они теперь не видят ни черта.
И жизнь была, как смерть. И петухи молчали.
И все концы сошлись в одном начале.
И взламывала грудь дурная духота.
И тут бы всё ... Но добрая примета -
Сквозь матовость предутреннего света
Дорога в красках палого листа.
* * *
Осенняя томительная боль -
За миг свободы летней неустойка.
Так пахнет из бутыли гоноболь -
Минувшего на будущем настойка.
Так набухает кровью плоть рябин,
Так яблоко парит, а птица камнем
Летит в туман - дыханье тех долин,
В которые и мы когда-то канем.
Так меч судьбы на тонком волоске
Осенних паутин росой сверкает,
Пока в нагом младенческом виске
Незащищённо нежность прорастает.
Е.С. Ласкиной
1
А может быть, довольно и того,
Что нам дано, и незачем ночами
Упругий воздух пробовать плечами,
С убожеством равняя божество?
А может быть, и меру знать пора?
В конце концов, ведь были же примеры
Того, как перейдя границы меры,
Вводила в грех невинная игра.
А может быть ... Всё, впрочем, может быть.
В конце концов, сверчку шестка довольно.
И если не поём, когда нам больно,
Зачем и жить и чем, скажите, жить?
2
В конце концов, мы виноваты сами
В том, что едва сводя концы с концами,
В раздумье трем ушибленные лбы,
Считая боль велением судьбы.
В конце концов, ведь можно и иначе -
Жить, не тоскуя, не грустя, не плача,
Не омрачать печалями чело,
Не забывать простое ремесло
Прозрачного, свободного дыханья,
Паренья, пенья, щебета, порханья ...
В конце концов, пока твердим азы -
Что можно, что нельзя - гроза проходит,
И над землёю, как дитя грозы,
Светло и чисто радуга восходит.
Таврида
заката солнечный желток
неслышно катится на запад
солоновато-пряный запах
и остывающий песок
и нежно холодит висок
и море сонно тяжелеет
от маяка наискосок
вдруг парус белый заалеет
на миг и скроется из вида
сомкнутся запад и восток
и горизонта поясок
вот-вот скользнёт к ногам Тавриды
Дурачок
Все хлопочет, лопочет, лепечет... Его
Я спрошу, что найти он так хочет?
Сквозь меня поглядит: "А себя самого".
И лепечет, лопочет, хлопочет.
* * *
такой неблизкий путь
такой короткий путь
благословенен будь
благословенна будь
такой печальный путь
такой прекрасный путь
благословенен будь
благословенна будь
покуда длится путь
в нём соль и свет и суть
благословенен будь
благословенна будь
* * *
Снег ли, туман ли, пух тополиный
Вьётся, порхает, кружится, стелется?
Божье явление - явка с повинной
И обещание: всё перемелется.
Господи, Боже мой, где ж твоя мельница,
Где же твой жернов для боли старинной?
Всё перемелется, всё перемелется -
Вместо ответа крик журавлиный.
Сон наяву. Шепоток полуночный.
Вот и не верим, а всё-таки верится:
В нашем домишке под крышей непрочной
Всё образуется, всё переменится.
Что же, мой друг, убиваться и мучиться?
Это душа себя выплеснуть тянется.
Всё перемелется. Что-то получится?
Всё перемелется. Что-то останется?
* * *
Я, пасынок державы дикой
С разбитой мордой ...
Всего-то - пригоршню холодной
Воды ручейной,
Сводящей зубы и свободной,
Как я, ничейной,
И на поляне бабьим летом,
Надвинув кепку
И согреваясь тихим светом,
Уснуть некрепко,
Под шорох крыл утиной стаи
Врастая в землю,
Люблю которую и знаю,
Прильнул и внемлю.
Всего-то - нежность гоноболи,
Грибного духа,
И паутинка давней боли
Окружность слуха
Щекочет глупой повиликой,
Взрезает хородой.
Я, пасынок державы дикой
С разбитой мордой,
Всего-то и хочу, что мига
Прикосновенья,
Когда открыта Божья книга
На откровенье,
Где мир ещё страницей белой,
Канвой суровой,
Где нет ещё удела дела,
А только Слово.
И, сказочник эпохи, пьяной
От многой крови,
Делю покой с лесной поляной,
Кепарь на брови.
Ленинград
Лохматое небо.
Промозглая осень.
Точёная графика зимних решеток.
Твой норов то бешен, то нежен, то кроток.
И трогают душу то чистая просинь,
То прозелень сквера.
Но это так редко.
Трамвайчик речной - по угрюмым каналам.
Мой город - моя золочёная клетка.
Свободен я в ней, только дело за малым...
Всё так приблизительно, призрачно, зыбко,
Как полночь на улице Зодчего Росси
В июне, когда одинокая скрипка
Мучительно бьётся в гранитном вопросе.
Вперёд до Гостиного.
Невским пустынным,
Где эхо шагов будто спутник секретный,
До неба тяжёлого над равелином
И висельных рам в тишине предрассветной.
Венеция Севера.
Кровь под гранитом.
Мосты разводные.
Ажурные своды.
Молчащие сфинксы.
Змея под копытом.
Дыханье оправленной в камень свободы.
И ангел бессонный - бессменнная ВОХРа -
С течения времени глаз не спускает.
Рассвету откликнулась грязная охра.
Пора переклички.
Меня выкликают ...
* * *
"Я нашел больную птицу, но боюсь ее лечить"
И тянется к тебе, и в руки не даётся,
И волочит крыло, и рвётся улететь,
И замирает, и о воздух бьётся,
И горлом кровь, и пробует запеть.
В тебе тоскливой болью отзовётся
Неслышный крик растерянной души.
Но прикуси губу - пусть слово не сорвётся.
Но руку протяни и не дыши.
Лишь руку протяни. Не слушай птицелова
И не плети тенёт из света и теней.
Лишь руку протяни. Не говори ни слова.
Лишь отвори ладонь, протянутую к ней.
* * *
И эта беда обошла стороной,
И та стороной обошла.
А эта беда поселилась со мной
И косится зло из угла.
Ещё не привыкла и щерится зло.
Привыкнет - с ладони поест.
Беда, не беда, а, считай, повезло,
Что рядом с тобой кто-то есть.
Беда - не беда. Ей тоскливо одной -
Одной ни житьё, ни бытьё.
Она потому поселилась со мной,
Что я понимаю её.
Одна сигарета у нас на двоих.
И свечка одна до утра.
И наш разговор так задумчив и тих,
Как будто мы брат и сестра.
* * *
Опершись рукою о колено,
Тихо что-то вспоминает мать.
Память узловатая, как вены,
Помнит, да не хочет рассказать.
Старость - прожитого вереницей.
Войны, голод, лица, голоса ...
А во сне кричит подбитой птицей,
Падая к ушедшим в небеса.
* * *
Жизни мерная рутина.
Тихо теплится свеча.
Блики теплые камина.
Дышат тени у плеча.
Рюмка водки. Ломтик сыра.
Жизни временный кредит.
Посреди войны и мира
Дом над пропастью стоит.
Чайковского 43
Приехать в Питер. Пить его
слоистую слепую сырость,
в которой сплавлены родство
и стиснувшая зубы сирость,
и тучи поперек и вдоль,
и встречи сладостная боль.
По старым улицам пешком,
смакуя шаг и неба серость,
придти во дворик, что знаком,
как скромного застолья щедрость
без ресторанного вранья,
простая, теплая, своя.
Глаза щекочет окон свет.
Заплакал бы - да плакать нечем.
За столько лет иных уж нет,
А те, кто есть ещё, далече.
За тридевять земель идти.
И не успеть. И не найти.
* * *
Все напасти не напасти,
Если к времени припасть и
Пить до ломоты в виске,
Пить, как поутру молиться,
Пить, покуда время длится
И висит на волоске.
Если ищем, то обрящем,
Но не завтра - в настоящем,
Наяву, а не в бреду,
Чтоб душа, свечой мерцая
Посреди земного рая,
Освещала жизнь в аду.
|
