Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Пробуждение Улитки
Серия "Библиотека современной эротики"
Санкт-Петербург
Продолжение Жизни
2003
448 стр.
ISBN: 5-94730-011-7
В сборник любовно-эротической прозы известного петербургского прозаика, поэта и переводчика Игоря Куберского вошли произведения, написанные им в последние годы. Испытание духа и плоти, роковой поединок, из которого не всегда выходят живым, - такой предстает любовь в увлекательных текстах наследника литературных традиций Ивана Бунина, Владимира Набокова, Юрия Казакова.
Искусность автора в изложении любовной тематики побуждает нас считать его творчество неким эталоном эротической прозы в современной отечественной литературе. И подобно тому, как температуру окружающей среды принято измерять в градусах Цельсия, степень эротизма можно было бы измерять в Куберах.

Из повести "Маньяк"

Я, естественно, не всегда был маньяком, тем более вуаеристом, хотя наблюдение за тем, как занимаются любовью другие, с детства гипнотизировало меня. За собой не наблюсти, не только, так сказать, пространственно (зеркало тут мало что дает), но и - психологически, потому что секс это, может быть, единственное наше состояние, кроме сна, которое нам неподотчетно, трансцендентно, эзотерично. Договариваются даже до того, что секс - это канал, по которому каждый смертный, независимо от звания и количества извилин в двух полушариях, имеет приватный выход к Богу, и что наш оргазм, высшее наслаждение, данное нам на земле, - это и есть выражение любви к Господу, самопожертвование и просветление. Для меня в этом что-то есть. Ведь не женщину же мы любим, кончая в нее. В этот миг ее вообще не существует, она исчезает, и вместо нее на том берегу, к которому мы вечно стремимся, вспыхивает ослепительный образ Лучезарного Творца, который есть Благодать, Блаженство. Интересно, что это слово, дошедшее до нас из старославянского, включает в себя обертонные понятия благого как слабого, плохого, дурного. Так в живописи порой требуется темный фон, чтобы на нем светилось желаемое.

Вуаеризм - он для продвинутых в эротическом аспекте, не случайно его любят старики. Для них это не зуд угасающих гениталий, а просветленный зов. По мере старения плоти ее эго становится альтруистичным - таков естественный путь к прозрению. Число же прозревших в моем возрасте смехотворно мало - все они записаны в светочи человечества. Потому я и живу в грехе пока, что прошел лишь полпути, данного мне для нахождения истины.

Соитие двоих перед моими глазами - всегда повод стать в нем третьим. Редко мне удается остаться возвышенным, физиологически безучастным, хотя это моя высшая цель. Немощный старик, познающий юную деву гениталиями своего сына - вот формула продолжающейся жизни. Вперед, мой мальчик, покажи ей, на что мы способны... Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух святой. Кстати, проблемы русского православия в том, что и через тысячу с лишним лет после крещения мы остаемся язычниками. Оттого у нас до сих пор такой хаос и в доме и в душе. На кой ляд крестились, хлопцы?

Занятно, что даже Всеблагому для непорочного зачатия понадобилась женщина, хотя, скажем, Зевс обошелся в аналогичной ситуации собственными силами (помните, как он выносил сына в себе, под ребром?). Вдумайтесь! В заповедях Нового завета велено не пожелать жены ближнего, не грешить на сию тему даже в мыслях, но сам Дух Святой берет для осуществления своего замысла чужую жену! Да и что такое непорочное зачатие, если для него нужна женщина, да еще замужняя. И могла ли быть дева Мария девственницей при законном муже-плотнике, который ведь не только доску строгал? За рождением Христа, который для меня безусловно фигура реально-историческая, явно стоит какой-то темный адюльтер его матушки, сокрытый цензором-евангелистом. Мальчик, рожденный в хлеву (как тайком рожали залетевшие от барина деревенские девки) несомненно страдал комплексами обиды и мести с самого своего рождения. Возможно, неродной отец его даже поколачивал. Откуда еще было взяться столь нечеловеческой силе духа как не из борений с собственной злосчастной судьбой. Не отсюда ли - и его "оставь жену, дом свой, детей своих - иди за мной". Разрушитель семейных уз, он никогда и не любил семью, удовольствовавшись объятиями лишь падшей девки, - для таких, как он, это весьма характерно. Да и вообще, наверное, бузотерил до тридцати, поскольку об этом периоде все молчат, как в рот воды набравши.

Нужно ли еще пояснять - я потому заговорил о нем, что он мне близок. Христос - бунтарь-одиночка, а бунтарство в разные времена самоосуществлялось по-разному. Покопайтесь в детстве всех великих бунтарей, и вы едва ли найдете там хоть одну мало-мальски счастливую семью.

Если я и принимаю христианство, так это за его явную гетерогамию. "Песнь песней"... - до сих пор удивляюсь смелости духовных отцов, не изъявших ее из Священного писания. Слышите? - любовь между мужчиной женщиной священна. Время однополых соитий - это время Сатаны. Но о Сатане как-нибудь в другой раз. Пока же ограничимся демоном бедной Мойбеле из спектакля на сцене питерского драмтеатра, что на Литейном. Да, всего лишь одним, то есть единственным в своем роде спектаклем, который я им устроил, слегка изменив сценографию одного центрального эпизода.

Откровенно говоря, меня меньше всего интересовала режиссура, сама концепция так сказать, и все эти флюиды между залом и сценой, создающие из театрального действа подобие животворного чуда, - меня интересовала лишь главная героиня, вернее, не она, а актриса, играющая эту роль, великолепный образчик женщины-Матери, вылепленный по образу и подобию пышных матрон Рубенса, от каждой из которых было взято только самое лучшее. Вообще-то я Рубенса не люблю и его целлюлитные телеса с детства вызывали у меня отторжение, но актриса Ома, так ее назовем, самими уже звуками обозначив ее статуарность, была мне знакома еще девочкой по Вагановскому училищу, которое она, как и я, не закончила, причиной чего была ее стремительно проявившаяся к пятнадцати годам избыточная телесность. Посмотреть на ее мегабюст сбегался чуть ли не весь незанятый мужской контингент училища, включая тех из педагогов, которые остались верны прекрасной половине человечества... Бывал там и я, тогда еще непорочный и никого, кроме самого себя, не познавший. Женщина с такими формами просто напрочь переросла балет.

И вот она закончила Театральный институт, и вот она стала актрисой, и как-то я про нее совсем забыл, пока однажды проходя по Литейному, не увидел ее лицо на афише и не узнал знакомые очертания передних полушарий, естественно, не ускользнувших от взгляда фотографа и дизайнера. Еще не имея никаких задних мыслей, движимый скорее ревнивым любопытством насчет того, как она устроилась в этой послебалетной жизни, что умеет, талантлива ли, я купил билет и посмотрел спектакль, который мне в общем пришелся по душе, потому что эта бедная еврейская девушка Мойбеле оказалась из нашенской, маньячной породы, - то есть законченной нимфоманкой, идентифицирующей свои исконные плотские позывы с поисками Бога. Не думаю, что она, девица в добром уме и здравии, действительно не отличила бы Ангела от тощего возлюбленного, который под шумок ангельских крыльев ее периодически имеет (это и есть сюжет пьесы). Значит, хотела не отличать - уж больна сладка была музыка, звучавшая из раскрывающихся чресл.

Играла Ома неплохо, хотя артистизм ее проявлялся скорее в пластике и в низких гортанных модуляциях как бы омытого прохладной влагой голоса, чем в собственно психологическом рисунке образа. Ну да мне было неважно, потому что я как зачарованный следил за сценическими перемещениями ее бюста, заостренного привставшими сосками, странствующего по Вселенной Моих Чувств. Похоже, то же самое испытывали в зрительном зале все одинаковой со мной ориентации плюс лесбиянки, жертвы негативного, по Юнгу, материнского комплекса. Теперь, уже зрелый, так сказать, видавший виды муж, я с почти забытым телячьим восторгом взирал на эти божественные груди, понимая божественность, как самое первое, что даруется нам по вхождении в эту жизнь, даруется как утешение за ее жестокость, которая встанет в полном объеме, когда нас однажды и навсегда от этих грудей отлучат.

И я ее захотел. Но она, конечно, оказалась замужем. При таком приданом иначе и быть не могло. Разве что она могла бы выходить замуж ежедневно. Мне же хватило бы и десяти минут в промежутке между двумя замужествами. В общем, я загорелся, а поскольку по гороскопу я Телец, то не собирался отказываться от своей затеи даже в виду ее абсолютной неосуществимости. Что нам мешает? Только собственная робость. Именно ее мы экстраполируем в будущее и поэтому имеем нулевой или отрицательный результат. Наши комплексы состоят из наших собственных проекций. Попробуйте дуриком, на голубом глазу, закинуть в этот омут самую наглую свою идею и, уверяю, вам попадется в сеть золотая рыбка. Каждому по вере его - это не шуточки.

И я придумал. Она ведь не нужна была мне всегда, с утра до вечера, и ночью, - доступная, понятная, моя, и больше ничья. Я не собственник. Меня вдохновляет только чужое добро. В ее окно не влезть - там мужик. Само же окно выходит на бессонный Невский проспект - нашли, где жить, пижоны. Я мог бы поиметь ее разве что в подъезде или в лифте (это отдельная история), но в ее старинном доме не было лифта, а было кошачье зловоние и общерусская, несмываемая грязца. Представляете себе соитие на таком фоне?

Короче, я отыскал эту пьесу и выучил свою роль. А потом еще пару раз прошел ее молча шепчущими губами, сидя на втором ряду, и запоминая всю сценографию. В ту пору спектакль шел с аншлагом чуть ли не каждый день. У моей Омы-Мойбеле, как у примы, замены не было, однако в других ролях, в том числе и ее любовника, имелся еще один партнер из второго состава. По какому-то провидению мы с ним были похожи, даже примерно одного роста, хотя и разного телосложения.

Чтобы получить беспрепятственный доступ за кулисы, я буквально накануне нанялся рабочим сцены за четыреста рублей в месяц, то есть - за тринадцать долларов по нашим абсурдным временам. Нужно ли говорить, с каким чувством я стоял перед массивной кроватью в светелке Мойбеле, одна из стен которой кончалась на выходе из зрительного зала, а сейчас - занавесом, который вскоре откроется....



И вот спектакль начался, и я жадными ноздрями собственнически вдохнул присутствие Мойбеле на сцене. Я слышал ее голос, отмечал ее проходы через свет рампы, льющийся в промежутки декораций, - она являлась мне не вся, как из зала, а фрагментарно, как в соитии, - рукой, профилем, голосом, поворотом платья, и тень ее впервые падала на меня, как бы подавая знак. Оставалось выключить из участия ее партнера, но и тут я полагался на естественный ход вещей. От экзотики - подвесить его вместе с декорацией под колосниками, опрыснуть из баллончика слезоточивым газом, залепить рот пластырем и закатать в ковер - я отказался по определению. После каждого выхода на сцену он смолил сигарету в туалетной курилке - тонкие нервные пальцы, какой-то потусторонний взгляд - там я его и закрыл на внешнюю щеколду, поставленную, видимо, для того, чтобы до зрителей не доносились сантехнические шумы. Свет на сцене померк, и после слов Тойбеле "Приди ко мне, мой ангел", я явился перед залом на правом краю сцены, босой, как должно ангелу, на верхней ступеньке стремянки, то бишь, с самих театральных небес.

Изумление в глазах моей Мойбеле было неподдельным - и вправду, как тут не изумиться? Чудо, даруемое Творцом, как раз в том и состоит, что при всех наших мольбах, даже приходя нам на помощь, сам по себе он остается нематериализуемым. Ома же, вдобавок к вполне тут уместным эмоциям своей героини, была изумлена подменой, как если бы, отправляя в рот ложку с медом, вдруг запоздало, уже в загубной полости, рецепторами языка, реагирующими на горькое, сладкое и соленое, распознала разлившийся там хинин. У нее было полсекунды на оценку ситуации - с отвращением выплюнуть или проглотить, но я так приветливо и твердо улыбался ей глядя прямо в глаза и не предлагая никаких иных вариантов, кроме своего собственного, что она поверила мне и протянула руки. Что до зрителя, так ведь никто ему и не говорил, что ангелов будет только один.

- У Баруткина сердечный приступ, - шепнул я, когда мы оказались рядом. - Врача вызвали, - добавил я, еще раз в удобном мгновении, затылком к залу. Мы блестяще провели нашу сцену, которая заканчивалась в стоящей тут же фундаментальной кровати, как бы одновременно алтаре Мойбеле... К чести Омы надо сказать, что она прекрасно вписала свою роль в мою и, доверив моей руке свою ладонь, взошла на ложе. Несмотря на нищенскую одежку из костюмерной, она хорошо пахла, как знающая себе цену женщина. Ее разгоряченное игрой большое чистое тело, заботливо обихоженное французским дезодорантом, источало во тьму зала любовный аромат самки, призывающей могучего самца-производителя. Вот я и пришел, Ома, чтобы взять то, что мне причитается. Накрывшись одеялом, мы должны были заключить друг друга в объятия в классической позе, когда партнерша внизу. Что я и сделал, не мешкая впившись в ее губы. Ее руки, бесчувственно обнимающие меня, вдруг замерли, и ее тело, вздрогнув, напряглось подо мной, еще понимая меня в том смысле, что на сцене я, неизвестный ей стажер, практикую по системе Станиславского зашкаливающий суперреализм, которым так знамениты голливудские киноактеры, и которому она из-за меня, психа ненормального, должна теперь соответствовать. Вздрогнула она еще и потому, что мой вставший зверь рвался наружу, упираясь ей в мягкий объемный лобок. Но и такое с актерами бывает не столь уж редко (одна гениальная голливудская парочка по уговору даже натурально посношалась в любовной сцене перед камерой, о чем, потом, почему-то оба пожалели)... Я же стремительно проник левой рукой к ее паху, по причине летней жары и духоты едва прикрытому какими-то хорошо тянущимися кружевами, и поскольку на мне предусмотрительно и вовсе не было плавок, тут же без обиняков вошел, не давая ей опомниться и сомкнуть обширные лядвеи, горячие, как южный полдень. Она была не то, чтобы готова, - излишней влаги в ней не было, но все же как истинная женщина она была готова всегда, потому что я легко вошел на всю глубину, получив встречный поцелуй ее матки, и пропустил руки под ее коленями, так, чтобы она не могла разогнуться и оттолкнуть меня. Дивные груди ее, прикрытые под дурацкой еврейской кацавейкой чем-то тонким, батистовым, колыхнувшись, разошлись и сошлись над моей головой, как волны, как облака, как сладкий сон. И хотя, вцепившись мне в волосы, она пыталась вытащить меня на поверхность, я был сильнее.

Над нами звучала томная музыка соития, мерцал зеркальный шар, посылающий в зал и на задник сцены разноцветные блики, а сам задник, сотканный из мириада мягких иголок-фольгинок (местечковый парафраз на тему знаменитого занавеса из любимовского "Гамлета" в Театре на Таганке) - шевелился и переливался, как мечта, пропуская туда-сюда наши кружащиеся в любовном трансе, слитые воедино тела... Надеюсь, все так и было, только задник остался пуст, потому что я играл на среднем плане, поднимаясь и опускаясь в темной духоте покрывала, с трудом удерживая над собой ее вздрагивающие высоко поднятые, прикрытые сверху ноги, отчего сценический пододеяльный образ всей этой темной скачки должен был производить хоть какое-то эстетическое впечатление. Мне же надо было по-быстрому кончить, как кончают неопытные юноши и уставшие старики, и распялив ее пышные сокровища, я работал бедрами почище моего отчима, шепча ей в ухо, как помешанный: "Помнишь Вагановку... Мальчика...Это я...Люблю, люблю, люблю, люблю...". И слышал в ответ судорожное: "Что ты делаешь? Пусти!", тогда как недра ее, и я это чувствовал, не отторгали меня.

Нет, она не уступила мне, не разделила со мной и толики предложенных ощущений, она сопротивлялась до конца, до того ослепительной мгновения, когда каскадами водопада я полетел в бездну, издав высокий крик смертельно раненого зверя, крик счастья и боли, потому что я знал, что в этот момент теряю оскверненную мной Ому навсегда.

Потом я поднялся с постели, слыша не только гробовую тишину зрительного зала, но и гробовую тишину сцены и всех емкостей, что были за ней - двух ее карманов, колосников, пустой гримерной, даже запертого (или уже открыли?) туалета, - потому что все, кто был там, торчали теперь здесь, между кулис, гирляндами замерших в шоке голов. Я уже не мог туда вернуться, поэтому пошел прямо в зал, спокойно и величаво, по центральному проходу. Меня сопровождали два прожектора. Да, на мне был примерно такой же хитон, что и на лжеангеле моей Мойбеле. Легкие края его красиво развивались. Возле самого выхода, обозначенного зеленым огоньком, я обернулся к сцене и величаво помахал в ангельском прощании и отпущении грехов.

Ома сидела на постели, оперевшись на одну руку, и ее распущенные волосы едва прикрывали полуобнаженную грудь. Она не замечала этого, она смотрела мне вслед и весь ее потрясенный вид женщины, которую бросили, оставили на волне восходящего катарсиса, говорил: "Куда же ты? Как же я теперь?"

Не знаю. Я никогда этого не знал.

Никакого скандала по сему поводу не было. Зал же принял произошедшее за чистую монету - это было время, когда эротика и обнаженка, как сель, хлынули на сцену, и никто ничему не удивлялся.

Ома меня не искала. И о том, что на самом деле случилось между нами, скорее всего не сказала никому. Когда она через девять месяцев родила, я подумал, что от меня.





 Искать книгу в книжных интернет-магазинах
Название (1-3 слова)
Автор (фамилия)
Доставка в регион



Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА