Он вышел рано. Сточенный затвор
Подался, соскользув за грани взгляда.
Он продолжает отпирать с тех пор
Лай ливня или тленье листопада.
Дверь в темноту низринулась. Анапест
Далёких волн вливался в ливня трель.
На крыше, словно факел, гаснет аист
И держит клюв, как жжёную свирель.
О раковина раковин, не знаешь ты жемчужин
Чарующих, не видишь волн воронок. Плотный бой
Часов на башне башен здесь не нужен,
Как нож, застыла стрелка над тобой.
Мгновенье, и, рассеянный на звенья,
Крупинками созвездий перламутр
Просыплется в темнейшее из утр
Из ослепительного заточенья.
Ребёнок вышел рано. Где отец?
Где мать? Форшлаги дремлющих сердец
На партитуре ночи. Он помедлил,
Ручонки опускались, словно ветви,
На веки их, на твердь жемчужин под
Дрожащей плёнкой кожи. Был исход
Стремителен, так лучник удержать
Не в состояньи выгнутую гладь,
И боль в его руке не утихает,
И молнию он в небо отпускает,
Чтоб боль напечатлелась, как печать,
На облаках, где отдыхает пламя.
Ребёнок шёл, безумными шагами
(Безумье совершенных!) он месил
Песок, и гроздья раковин слагались,
И лигами в песке соединялись,
Пока он удалялся что есть сил,
Но нет, никто его не возвратил.
Так хочет память, что от нетерпенья
Трепещет, ожидая появленья
Бескрылых птиц с белками блёклых глаз,
И наполняет предпоследний час
Пыланьем перьев, фейерверком боли,
Чтоб ты скорей закрылся поневоле,
И, засыпая, видел на песке
Ребёнка с гроздью раковин в руке.
Так вышел он, чтоб утром возвратиться.
Пока его нет с нами, он нам снится.
Не спрашивай зачем не спрашивай зачем
не спрашивай зачем
С рукой отца поднимется волна,
Во сне застонет мать, и чайка вскрикнет,
И череда мгновений скоро минет,
Как ожерелье, переплетена.
Он молча ляжет, прекратится сон.
Рыданьем кобылицы пробуждён,
Отец вздохнёт и разомкнёт ресницы,
И с глах своих смахнёт последней птицы
Последний пух. Аллея тополей
Уводит к морю, первым снегом летним
Скрывая след, наполненный водой,
И ветер шевельнёт лучом последним
У колыбели волосок седой.
Всё поле золотисто, и роса
Чиста, как в чистом небе голоса
Чистейших птиц, как ангелов дыханье,
Как чистота теряющих названье,
Когда оно не может удержать
Поток значений, как ладонь на ране
Не держит кровь, что повернула вспять.
Седых небес торжественная стать
Всей синевою исчезает в белом,
Где звёзды служат и душой, и телом
Земле и тем, кто дышит на земле,
Им становясь спасительным пределом.
И жаворонок, золото в золе,
Поющей точкой врезан в хрустале,
Ответствующем еле слышным звоном
Не здесь, но - там, под самым небосклоном,
И трав прямых едва заметен крен,
Как скорбь о поле, некогда зелёном.
Холмы тупых, недвижимых колен,
Развалины двух башен или стен,
Когда-то окружавших эти башни:
В их трещинах остался день вчерашний
И тень от плуга, брошенная вкось
По чёрным комьям пробуждённой пашни.
Так всё, что позабылось и слилось
В одну струну, в одну тугую ось,
Как дождь на донце, выпитые нами
Мгновенья, обрастающие днями,
Не отпускает и волнует нас
Увядшими, как травы, голосами.
Лиловый, растекающийся глаз -
Воронка, пропускающая час
Последний, никого не будет следом:
Обёрнутый своим зеркальным пледом,
Зрачок так твёрд, что белые лучи
Отскакивают в землю рикошетом.
Как дверь, когда потеряны ключи,
Не отпереть, не подойдут ничьи,
Глаз заперт. Только неба переливы
Видны на нём, и кажется, что живы
Ресницы, замыкающие шар,
Темнеющий, как мякоть спелой сливы.
Ладонь раскрылась, принимая в дар
Лазоревые кубок и отвар
С кипящей пеной облаков слоёных,
На самом дне - монеты звёзд зажжённых
Блестят, слегка мутнея на свету,
Как круглый рот рожаемого в стонах.
Так этот глаз вбирает высоту
Особую, ни эту и ни ту,
Что в нём дрожит неверным отраженьем:
Как ветер, заблудившийся в осеннем
Лесу, протрепетав, проходит сквозь
Смешенье веток с резким измененьем
Движения, в той высоте сошлось
Всё то, что отгорело и сбылось,
Как музыка, проигранная бегло,
И так неузнаваемо поблекло,
Что в этой точке ты не отличишь
Звезды от камня, камня же от пепла.
Вокруг - ресниц колеблется камыш,
И шорох позолотою на тишь
Ложится, но осмыслено незнанье:
За сферой глаза в новом океане
Качаются суда, и стаи птиц
Летучее выкрапливают зданье,
И дождь на дне, и молнии зарниц -
Созвездия, попадавшие ниц -
Летят сюда, белёсый проминая
Белок, покуда молния сквозная
Все эти сферы разом не прошьёт,
Разламывая и соединяя
Трепещущие блики трёх высот.
Но этот час, как пилигрим, пройдёт
С толпой других, и поля позолота
Померкнет. Твоё тело распростёрто.
Как раковина, скручена ладонь.
Твой мак цветёт. Твоя табличка стёрта.
Те складки кружевные быстрых волн,
И шорох волн, как шёпот о болящих,
И связки гнутых раковин, гремящих,
Как бубенец блуждающего в чащах,
Когда в домах поют и сушат лён.
Гудящий круг запутанной воды,
Где каждый узел в раковину вложен,
И ропот рыб пятнистых осторожен,
Как будто их ребёнок спать уложен,
И волосы его уже седы.
Рыбак стоит и простирает снасть,
Которая не гаснет и не тонет,
Подняли волны лодку, и на склоне
Мерцает снасть, вот-вот она обронит
Во тьму глубин огонь, вот-вот упасть
И покориться сможет тяготенью,
И поплывёт по мягкому теченью,
И кто-то не последует за ней
Туда, где гаснут призраки огней.
Рыбак стоит на лодке, постепенно
Высвобождая руку, прядь волос
Качается, как злак, когда покос
Окончен, и по всей долине сено
Благоухает тихо и не бренно.
Откидывает прядь он, и опять
Берётся за весло, чья рукоять
Влагается, как жезл, в большую руку,
И, чтобы сил напрасно не терять,
Он медленно ведёт веслом по кругу.
Ребёнок, согревающий ладонь,
Когда в камине царствует огонь.
Ребёнок, что нащупывает камень
В реке похолодевшими руками.
Ребёнок, что соломинку кладёт
На тёмный, по реке скользящий плот.
И от шагов не уклонится путь,
И с молоком не отстранится грудь,
И в полной тишине звенит сверчок,
Чтоб долгий путь стал менее далёк.
Он выбирает сеть, и сеть пуста.
Лишь звёзды тайно капают с креста,
И парус на кресте посеребрён
Пыльцою звёзд, кропящих небосклон.
Из пыльной глины молока скольженье,
И пятна там, где крынка не полна,
На кромке лишь одна звезда видна,
Её не смыло белое теченье.
В сети одна лишь рыба бьёт хвостом,
И спорит в небом дикой пестротою,
И шумно дышит, если вдруг волною
Качнёт её, и пеной кружевною,
Как лентой, обвивается потом.
Рыбак её касается, земля
И небо подвигаются поближе,
И тишина гудит и ропщет тише,
И статуя из сумеречной ниши
На скошенные падает поля.
И стадо возвращается домой,
И зёрна, переполненные тьмой,
Вздуваются и, лопаясь по краю,
Ростками оплетают, как тесьмой,
Весь дом, и выпускают листьев стаю.
Последний колос птицы подберут,
И молока глоток уже последний
Допьёт, как жеребёнок, вихрь осенний
И вновь погонит спутанные тени
На гору, чья вершина будет тут.
В Кафисионских ручьях
Плещутся гривы великолепных коней,
Листья олив покрывая, как утро, росой
Брызг. Те, кто мудр, и прекрасен, и доблестен,
Будьте всегда
На берегу, наблюдая стремленье созданий священных.
Я восславляю Харит, ни одну из которых
Не отторгают от мирных божественных ласк,
Ни одной из которых
Не доставляют обид, когда хоры поют о бессмертных,
Ни одна из которых
При всеобщем весельи не обойдена,
Когда чаши стучат, проминая бока
Из податливой глины,
Необожжённой и бурой.
Вместе они восседают на тронах из мутного
Золота, у Аполлона Пифийского.
Владыку Олимпа
Не назову я по имени, ибо не может
Смертный в губах, словно камень, то имя зажать,
На языке, словно терновника семя,
Имя то произрастает, молчанью уча.
Талия прекрасная,
Ты успокой мою боль, дом моей жизни
Нежным кустарником так огради, чтобы видел
Я лишь цветы, лишь на ветках цветы, ни лица, ни следов
В твёрдой тени, как пчелиные лапки
В мёде застывшем,
Не замечая.
Ты приближаешься, Эвфосюнэ,
Как ребёнок, держащий
В белой ручонке жука золотого,
Как новорожденный,
Силой души разжимающий губы,
Чтобы схватить затвердевший, как мрамор, багряный сосок.
Эвфросюнэ,
Ты спустись, как спускается
Мысль на плотины рассудка,
Как спускаются
Капли на смуглое тело
Беременной, находящей себя
Во внутреннем уничтоженьи.
Эвфросюнэ, ты спустись
В Тартар, ведь он не страшнее
Бесплодия творческой мысли,
Ведь он не ужасней
И не рискованней
Взгляда, брошенного
На женщин, покинувших нас,
Сквозь плёнку столетий,
Ибо столетию шаг уходящего равен!
Ты скажи
Отцу этого юноши,
Что сын его был
Смел настолько,
Отважен настолько,
Что смог он противостать
Тем, кто смелей и отважней его,
Как будто и руку его
Не возьмёт, не обхватит ладонью своей,
Чтоб довести до тебя,
Гермес, давно утомившийся.
Впрочем, Аглая, Аглая моя,
Можешь ты не приходить,
Ибо давно
Звёздною бороздою
След твой прочерчен
Там, где касаются, превозмогая
Пульсацию мышцы кровавой,
Мышцы, запутанной в жилах и венах,
Бесцельно удары душе наносящей,
Стопы твои лёгкие, милые милой Аглаи.
Вы приходите,
Ведь не могу я внимать постоянно,
Как Персефона рыдает
В сердце моём.
Светил торжественный зенит.
Фосфоресцирующий свет
Подобен бронзовым колоннам,
Стоящим в храме наклонённом.
Всё кончилось, всё дышит, спит,
И лиры дремлет силуэт.
Ковёр, как море, на полу.
Чаш тонущие корабли.
Холодный пол в крупицах нарда
Блестит, как шкура леопарда.
День, снова брошенный в золу,
Как дарик, найденный в пыли.
Ночного неба алебастр.
Рулоны сложенных шатров
Напоминают эти тучи.
Девятой сферы звон дремучий:
Не храм, скорее, россыпь астр,
Нет, башни древних городов.
Нет, кубки, выпавшие в мир,
Их явно сколоты края,
А звук напоминает пенье,
Свет - запоздалое цветенье:
Так распускается инжир
И пахнет так судьба твоя.
Сам словно туча, где бурлит
И зарождается огонь,
Заснувших губ чудные трели
Как всхлипы сломанной свирели:
Вся плоть его немеет, спит,
И на груди цветёт ладонь.
Как груда скомканных одежд,
Слежавшихся давным-давно,
Иль горка подгоревших зёрен,
Иль холм, что даже в полдень чёрен -
Бордовый шар, его надрежь,
И брызнет тёмное вино.
О блюдо белого лица
В подвижных трещинах морщин!
Похож твой круг молочно-тленный
На первую звезду вселенной,
На первый дерзкий взмах резца,
Возникшего из тьмы стремнин.
Где лошадей гнетущий крик,
Где мрамор в брызгах молока,
Где надрывающийся голос,
Когда возницу, словно колос
Подрезанный, в единый миг
Глотают пыли облака?
Где чавканье пушистых губ
И вымени налитый плод,
Рассвета рдеющие пятна,
Что возвращают день обратно,
И гомон золотистых труб,
И прежней музыки исход?
Ума кружится карусель,
Остановить её невмочь.
Пожар на волосах флейтистки.
Сегодня тучи что-то низки,
Да, не забыть посеять хмель,
И замуж надо выдать дочь.
Но в лабиринте смолкшие шаги
Цветут, как придорожные цветы;
Но возле русла высохшей реки
Водою пахнет мятная трава;
Но в книгах тех, чьи души далеки,
Окрашены все мысли в здешний цвет.
Так лунный ландыш на твоём плече,
Упавший с недоступной высоты,
Оттуда, где мерцание свечей
Не гасит даже в полдень синева,
Лежит: его принёс тебе ручей,
В котором вместо струй журчат слова.
Светила, уносящиеся вдаль,
Протягивают звёздные мосты,
По ним нисходит звёздная печаль,
Которой ничего печальней нет,
Поэтому и пальцам мять не жаль
Из мрамора изваянный букет.
В холодной нише спящее дитя,
Меж губ, во сне смеющихся, просвет,
Последняя уступка забытья,
Два кубка с гулким эхом пустоты:
Полночный свет, края их золотя,
Читает, что душа на дне жива.
Уста, к лицу прильнувший мотылёк,
Дыханием приглушенным согрет,
С рассветом унесётся на восток,
Напившись в этом море немоты,
И сна полураспутанный клубок
Уронит с края мраморной плиты.
Так старый камень, пахнущий дождём,
Живому неразгаданный ответ,
Один замкнулся в образе своём,
И даже если в прочем жизнь права,
Когда пускает стрелы в каждый дом,
То здесь её слабеет тетива.
- Ничто ещё: ни содроганье веток
В проёме стекленеющем, ни ветер,
Связавший в узел листья и мосты,
Ни то тепло, которым тяготимся,
Ни холод, от которого бежим,
Ничто ещё тогда не предвещало
Рождения вселенной. Полузнаки,
Иероглифы движений, испещрив
Куб комнаты, казалось, не иначе
Нас знаньем наделят, как только вскользь,
Как только в нерешительность уйдя.
- И было утро, и был вечер, оба
Наполненные тем же ожиданьем,
И всё страннее становилось слышать
Журчащий хаос звуков и речей,
В которые, казалось, погрузилось
Навечно тихое существованье.
- Как Люцифер, от вечности отпавший,
Чтоб вечность отыскать на самом дне,
В тот первый миг ещё не осознал,
Что совершилось отпадение: ему
Ни ангелы о том не прошептали,
Ни облака, сгрудившиеся вкруг
Отяжелевшего внезапно тела,
Когда сквозь тело пробивалась плоть,
Пуская корни глубже всех растений
И ароматней всех цветов зайдясь
Дыханием тоскливым, непривычным,
Вот так и я прочерчивал свой круг,
Не понимая, не желая видеть.
- Что остаётся нам, когда осадок жизни
Кончает оседать, и вся прозрачность
Внезапно, в неизбывной полноте
Охватывает взгляд? Что видим мы,
Нащупав сквозь волокна яркой тьмы
Свой бледный дух? Отныне предоставлен
Он собственному тяготенью, и душа,
И мысли наши, и воспоминанья
Перестают мешать ему. Тогда
В себе он исчезает, как звезда,
Которая, сворачиваясь в центре,
Всё реже посылает вдаль лучи,
Всё глубже проникается сознаньем
Своей единственности. Это не любовь?
- Я обошёл Вселенную, стараясь
Проникнуть в смысл любви, но всякий раз,
Когда я с этой мыслью обращался,
То всё, что дышит, пело о своём,
Всё, что не дышит, мой язык усвоив,
Ответствовало этим языком.
Тогда я понял, что любовь - не звёзды,
И Люцифер любви ещё не знал,
Когда, прикованный к одной свободе,
Он проникал своей вселенной суть.
Без бурь твоих всё будет, как вначале:
Бог создал нас, чтоб мы себя создали.
- Не спрашивай влюблённых, отчего
Их речи, как цветы, переплетаясь,
Нежданно распускаются вовне
И, обдавая градом лепестков,
Мгновенно исчезают. Каждый прав,
Когда он любит, только в этот раз,
И больше никогда.
- Аллеи блекнут, скользкие мосты
Грустят и выпрямляются. Колонны
Утрачивают мраморный свой блеск
И, покрываясь горней позолотой,
Становятся похожи на деревья,
Чьи кроны - только синь и крики птиц.
- Под лепестками крыш, где созревают
Мгновенья жизни, гасятся огни,
Чтоб никогда не вспыхнуть в эту ночь,
И эта ночь уже не повторится,
Единственная в ночи повторений,
Где день, как семя бедное, зажат.
- Но скрытых в нём мерцающих растений
Не вызволят ни речь, ни жест, ни взгляд.
Какая замурованная дверь
Открыться не посмеет? Два шага,
Один вблизи, другой издалека,
Коленям, ослабевшим от потерь,
Покажутся одним. Всё знает память,
Водою времени её нет, не разбавить,
Но мы мешаем. Будет в свой черёд
И древо новое, в котором новый год
Отметину оставит.
Память правит,
Как дымной колесницею, душой.
Я был тогда ребёнком, небольшой
Размах моих шагов давал мне право
Мечтать о большем. Только всё не так:
Становится лишь дальше переправа,
Когда в неё нацеливают шаг.
Я приближался в дивном недоверьи
К ведущей в неозначенное двери:
Казалось, руку выдержит замок
И не отломится. Но краски осыпались,
От этого я их не уберёг,
И вещи мне во времени казались
Утратившими линию и срок.
И главного - протянутой руки -
Не замечал я. Вещи убегали
В какие-то неведомые дали,
И слишком становились далеки,
И так блестели в сумерках тоски,
Что я прощал им это наважденье,
От всех вещей я принимал терпенье
К вещам. И это всё. Одних дорог
Хватает для их меряющих ног,
Другие ускользают из-под шага,
Но главного - решенья сделать шаг -
Нам не дано почувствовать никак.
Небес испепелённая бумага
Сжимается и, смешанный с дождём,
Стекает пепел.
Все мы сходны в том,
Что ищем одинакового в небе
Из той петли различий, где всегда
Нас омывает времени вода.
Но я запомню, как скрипел засов,
Как повернулась дверь, и мглу затишья
Прорезал свет нездешних голосов,
А там - кровать, часы и пятикнижья
Серебряный обрез, и в потолке
Пятно от абажура.
Налегке
Ты движешься, и тем часы заводишь,
Садишься, и со стрелок глаз не сводишь,
И тихо растворяешься в былом,
Ребёнком слыша ливень за окном.
По слабому мерцанию ручья,
Наполовину погрузившись в ровный
Зеркальный сон...
Воспоминанья нет.
Зеркальный сон охватывает спящих,
Тогда они не помнят ни ручья,
Ни водорослей, мерно шелестящих.
Как тиною заляпанный плавник,
Виднеется рука. Вполоборота
Застыла голова, где распростёрта
Прядь рыжих нитей. В горле вспучен крик,
Как будто от волненья стеклодува
Кипящий шар слегка качнулся вбок.
Сцепились скобы пальцев, как замок,
Где почерневшими клочками лилий
Безвольно вяжет вялая волна.
Ушло под воду платье, где оно
Угрюмому молчанью предано,
Ни шелеста меж складок, ни бряцанья
Бубенчиков на тонких башмачках:
Оно теперь теряется в лучах,
Летящих не в ту торону, слегка
Позеленев, разболтанною прядью
Ложащихся на трещины замка.
Так уплывает смертная от смерти
Под всплески рыб и щёлканье рачков,
И трогают оборванные сети
Носки её размягших башмачков.
2.
Офелия голубка, я пишу тебе
В надежде быть услышанным. Ты просто
Качни рукой, и на моей судьбе
То отразится.
Ты просто, не поворачивая головы,
Взгляни наверх,
Сквозь белое пыланье лилий,
Где индевеют клочья синевы,
И журавли без видимых усилий
Их дальше рвут. Ты посмотри туда,
Где куполом изогнута вода,
Которая всё погружает в топи,
Когда её страдание растопит.
Мне стоит только пальцем повести,
И тьма вещей сбивается с пути.
Извне я отшлифован, как монета,
Прикосновеньем каждого предмета.
Я движусь, продлевая нитью нить,
И эту сеть уже не распустить.
Офелия голубка,
Я прозреваю счастье рыбака,
Когда ладони слишком золотыми
Становятся от крупной чешуи.
Офелия золотая рыбка,
Ни золота ты мне не принесёшь,
Ни лилий, ни стрекоз.
А наша мысль
По берегу бежит,
Рвёт волосы, но разве ты оставишь
Родной ручей, с воздетой головы
Польются капли в шёпот синевы
И, удивляясь странному безмолвью,
Холодные глаза нальются кровью.
Офелия,
Ведь что моя судьба,
Как не отображенье утонувшей,
Когда часы становятся всё глуше
И память к настоящему слепа...
3.
Качнутся стебли лилий вдалеке,
Качнётся отражение в реке.
Во взгляде, опускающемся ниц,
Прорежется отчаянье зарниц.
И под седлом заломленной спины
Смирится нетерпение волны.
Ты это отражение не тронь,
Напрасно не вытягивай ладонь.
Чем ближе ты подходишь, тем слабей
Тот образ проступает средь зыбей.
Так уходи, оставь её одну
Укачивать студёную волну
И, косы распустив, пускаться вплавь,
В уснувших снах угадывая явь.
Что-нибудь в здешней доле
(На пёстром поле),
Что-нибудь в этих ставнях,
Моя иная,
В этих оплывших стёклах
(Средь листьев блёклых)
Помнит о нас недавних.
Так, вспять считая
Дни, что уже далече
(Вне рамок речи),
Перебирая звенья
Одной цепочки,
Мы не найдём начала
(Роса - упала),
Не доцветём до пенья
И гула точки.
Прошлого плод запретный
(Старанья тщетны)
Не надкусить зубами,
Не рви напрасно.
Лишь на краю обрыва
(Не торопливо)
Ветер шуршит флажками
Орешни красной.
Птиц перелётных крики
(На окнах блики),
Вянущего пиона
Смешная чёлка.
Что же в вещах ушедших
(И отгоревших)
Так говорит влюблённо,
Так шепчет долго?
Между тобой и мною
(Росой земною) -
Бешеные расстоянья,
Где гибнет эхо.
Общее - уничтоженье
(Травы смешенье),
Общее - отмиранье,
Провал, помеха.
Будущего забвенье
(Былого память),
Память о том, что будет:
Как круг порочен!
Не отыскать решенье,
(В пазы не вправить
Ветер, что пыль закрутит
Со всех обочин).
Ветер, игравший далью,
(Впитай печалью
Мир до корней глубоких
Травы последней).
Море на светлом склоне,
(Сожми в ладони
Парусников далёких
Преображенье).
Нитью в узоре алом
(Хоть этим малым),
Следом, что чертит бритва
На теле спящем,
(Криком, что в белом поле
Не слышен боле)
Будет моя молитва
О настоящем.
Закат, как в голубом дворце пожар.
Прилив, как волхвование гитар.
Протяжным звоном, тягостным и низким,
Звучит пейзаж, пока холодный пар
Окутывает елей обелиски.
Последний луч, летящий на восток,
Как беглая кривая, пересёк
Размытые туманом перелески:
Так режут хлеб слегка наискосок
Под томный гул печи и лепет детский.
Каменьев крупных спелое зерно
В нём спящим прошлым вновь пробуждено,
Но и на этот раз оно не сможет
Взойти, и упадёт к нему на дно
То в этом дне, что в нём всего дороже.
О горечь возвращающихся лет,
Туч замерших небрежный силуэт,
Как много здесь такого, что вернётся!
Так долгий псалм, вполголоса пропет,
Под сердцем всё настойчивей поётся.
Так книга, что открыта не на той
Странице, может, чистой и святой,
Ломает встречу ожиданьем встречным,
И лишь одной случайности простой
Не хватит дню, чтоб стал он безупречным.
Воды солёной бешеный каскад,
Как будто вечер хочет взять назад
Всю тишь, когда-то данную пространству:
И вот потоки хлещут наугад
Под сводом туч камней высоких паству.
Но эта тишь была всего ценней.
Попробуй, память, удержаться в ней -
Так отсвет дня присутствует незримо
В глухих аллеях, на телах теней
Поблёскивая еле различимо.
Так в спящем увядают всходы слов,
Что высказать он был почти готов,
Но промолчал. И просятся наружу
И ропотом, и хрипом из снегов,
Забвения превозмогая стужу.
И если кто-то вырвется из них,
Каких плодов он помнит наливных
Бездонный запах, и каких часовен
Приделы беспредельные, где стих
С пробелом для имён их приготовлен.
И каждый слышит свой насушный бред,
Как отзвук неодержанных побед,
И это нас хранит от поражений:
О если б мог наш день оставить след,
Как проблеск правды, в пепле заблуждений.
Ты держишь птицу времени в руке,
Застывшем пятистворчатом силке:
Так мак, под солнцем стиснувший в ладони
Медовый шар, на тонком стебельке
Не держится, и цвет свой долу клонит,
Где сырость расправляет завитки
Погибших трав, где гаснут светляки,
Где ночь, к земле припавшая вплотную,
Тогда лишь разожмёт свои тиски,
Когда вздохнёт, вливаясь в ночь иную.