Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПОСЛЕДНИЙ  СЕНТИМЕНТАЛИСТ


Юрий Давидович Левитанский родился 21 января 1922 в старинном Козельце на украинской Черниговщине и умер в Москве 25 января 1996 года. Разница - несколько зимних дней, вместившая в себя целую поэтическую биографию и в обиходном сознании воспринимаемая как не обиходная метафора, звучащая точно и не затерто - круг жизни замкнулся. Вслух же эта метафора произносится совсем просто.

        Прохожу по рынку,
        словно иду сквозь годы.

        - Молодой человек, -
        окликают меня
        в цветочном ряду, - вот, пожалуйста, -
        замечательные хризантемы!

        - Мужчина, -
        взывает ко мне продавщица фруктов, -
        посмотрите, какие персики,
        специально дня вас!

        - Папаша, -
        вопрошает меня
        девица,
        торгующая овощами, -
        не желаете ли капустки
        для свеженьких щец?

        А паренек по соседству
        кричит мне
        чуть не в самое ухо:
        - Дедуля,
        укропчика не забудьте,
        петрушечки
        не забудьте купить!

        И я малодушно,
        едва ль не бегом,
        возвращаюсь туда,
        где продают ненужные мне
        хризантемы,
        в тайной надежде
        снова услышать -
        молодой человек,
        молодой человек!

Отношения со временем у Левитанского всегда были сложными. Он по возрасту и по опыту принадлежал к "поколению сорокового года" - а по душевному складу оказался все-таки ближе к шестидесятникам, к "поколению двадцатого съезда". Он долго оставался в тени своих сверстников - Бориса Слуцкого с ораторской, мощной метафизикой слова, Александра Межирова с беспощадной, натуралистической "прозой в стихах", Давида Самойлова, искавшего в русском хаосе возврат к пушкинской гармонии. И среди шестидесятников он не был до конца своим - и возраст не позволял, и странная, неизбывная сентиментальность, роднившая его не то, что с допушкинским, а даже с внепушкинским веком - с лирикой Карамзина, "Опытами в стихах" Батюшкова, с открытиями Фета и Аполлона Григорьева. Сверстники Левитанского позиционировали себя как реалисты, шестидесятникам же необходима была романтика - ну, хотя бы в виде ускользающего революционного мифа, и не важно, подавался ли он со знаком плюс или минус.

Сентиментализм Левитанского шел параллельно с предромантизмом Окуджавы, тоже "выламывавшегося" из военного поколения и создавшего вполне шестидесятнический жанр - авторскую песню. Сейчас уже подзабылось, что классический текст "По смоленской дороге" написан ими совместно в 1960 году. Оба, к слову, были прекрасными историографами. У Юрия Левитанского историографические аллюзии проявлялись чаще в отношении к стихотворной речи, чем в темах или сюжетах. Зато лирика и проза Булата Окуджавы немыслима без голоса Клио - без увлеченности актерством восемнадцатого века, без свидания с Бонапартом, судьбы полковника Пестеля и путешествия дилетантов-сентименталистов по герценовской России. Литературно-мировоззренческая генеалогия восходит у обоих к дворянскому девятнадцатому веку, и несмотря на то, что Левитанский сторонился открытых автохарактеристик, Окуджава же заявлял об этом не раз.

Сентиментализм Левитанского по-настоящему оказался востребован в конце шестидесятых, когда от оттепельной романтики не осталось и следа, а реалистическая школа стала стремительно мутировать к постмодернистскому андеграунду. Вершинное время поэта - пора написания книг "Кинематограф" (1970) и "День такой-то" (1976). Нынешние читатели Левитанского, наверное, с трудом представляют себе, что значили в нашем тогдашнем восприятии эти маленькие, умещавшиеся в карман студенческой куртки сборники стихов. Он вообще мало писал, ощущая себя абсолютно свободным, начисто лишенным обязательной для "советского писателя" идеологической фразы. Да и новые книги выходили у него с немыслимым для успешного члена СП интервалом - пять, а то и шесть лет. Левитанский ограничивался переизданиями, тоже редкими. Они кормили - как и подстрочные переводы поэзии "братских народов" и западноевропейских классиков - португальца Фернандо Пессоа, например, мрачно вопрошавшего: "Если ты хочешь кончить с собой, почему ты не хочешь кончить с собой?.."

Ему важнее было другое.

        Кто-нибудь утром проснется и ахнет,
        и удивится - как близко черемухой пахнет,
        пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем,
        жизнь впереди - как еще нераскрытая книга.
          Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,
          и удивится - как быстро черемуха чахнет,
          сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет,
          пахнет снегами, морозом, зимой, холодами.
        Кто-нибудь утром совсем не проснется,
        кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется
        и задохнется - как пахнет бинтами и йодом,
        и стеарином, и свежей доскою сосновой.
          В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,
          и стеарином, и свежей доскою сосновой,
          пахнет снегами, морозом, зимой, холодами
          и - ничего не поделать - черемухой пахнет.
        Пахнет черемухой в утреннем воздухе раннем.
        Пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем.
        Что бы там ни было с нами, но снова и снова
        пахнет черемухой - и ничего не поделать!

Эти повторы, рифмованные строчки, артистически чередуясь с лишенными отзыва, этот безразличный к теневому, приземленному сленгу язык определили жанр поэтической миниатюры - конечно же, романс. Вообще же лирика Юрия Левитанского - одно из самых музыкальных явлений в русской словесности, и недаром она так востребована бардами - композиторами и исполнителями. Музыкальность определила классическое четырехчастное построение сюжета в книге "Кинематограф" - осень, зима, весна, лето - смена времен года и времен жизни. Причем строчки в книге явлены читателю как кинокадры, строфы видятся как эпизоды, а стихотворения - как части одной киноповести.

        ...Но вот зима,
        и чтобы ясно было,
        что происходит действие зимой,
        я покажу,
        как женщина купила
        на рынке елку
        и несет домой,
        и вздрагивает елочкино тело
        у женщины над худеньким плечом.
        Но женщина тут, впрочем,
        ни при чем.
        Здесь речь о елке.
        В ней-то все и дело.
        Итак,
        я покажу сперва балкон,
        где мы увидим елочку стоящей
        как бы в преддверье
        жизни предстоящей,
        всю в ожиданье близких перемен.
        Затем я покажу ее в один
        из вечеров
        рождественской недели,
        всю в блеске мишуры и канители,
        как бы в полете всю,
        и при свечах.
        И, наконец,
        я покажу вам двор,
        где мы увидим елочку лежащей
        среди метели,
        медленно кружащей
        в глухом прямоугольнике двора.
        Безлюдный двор
        и елка на снегу
        точней, чем календарь, нам обозначат,
        что минул год,
        что следующий начат.
        Что за нелепой разной кутерьмой,
        ах, Боже мой,
        как время пролетело.
        Что день хоть и длинней,
        да холодней.
        Что женщина...
        Но речь тут не о ней.
        Здесь речь о елке.
        В ней-то все и дело.

Язык Левитанского - концентрированное сентименталистское средоточие литот - уменьшительно-ласкательных существительных, и самых современных реалий жизни. Капустка, петрушечка, елочка, авоська... Самое интересное в "Диалоге у новогодней елки", положенном на музыку Сергеем Никитиным, - не высокого стиля карнавал с серебряным месяцем и шаром со свечою внутри, а то, что будет потом - демократические сарафаны и легкие платья из ситца. Причем метафора времени - смена времен года, полный цикл и его повторение - усложнена тем, что повторы эти - бесконечны, в отличие от конечной человеческой жизни и жизни маленького игольчатого деревца, внесенного в дом на пару недель. Вспомним того же Окуджаву, его "Прощание с новогодней елкой": "И в суете тебя сняли с креста, / и воскресенья не будет"...

После "Кинематографа" язык и форма стихов Левитанского существенно меняются. Они усложняются, и теперь с их помощью поэт не только "показывает" детали времени, но и обращается напрямую к самому человеческому бытию. Классические широкие, напоминающие греческий гекзаметр или трехсложник, зачастую нерифмованные строки, привычные четверостишия с неожиданно свободной последней строкой отныне становятся "фирменным знаком" или, как теперь говорят, брэндом поэта. Формотворческие новации Левитанского, при закрытости пребывавшего в вынужденной эмиграции Иосифа Бродского, в семидесятые годы были для читателей и молодых поэтов настоящим откровением. Философия времени, или, по определению Бродского, его тик-так, его метафизика, - есть предмет прямого исследования и у Юрия Левитанского - на такие вещи оба поэта смотрели сходно. Тут еще очень важна интонация - "лица необщее выраженье" - разговор последнего русского сентименталиста с хаотичным, лишенным иллюзий и не сентиментальным русским Міром.

А если уж вести такой разговор, то, повторимся, - без однодневных, ускользающих языковых наслоений. Долг, совесть, честь, радость, надежда, боль становятся ключевыми в словаре Юрия Левитанского - и как свежо, несуетно они звучат... И таков же ключевой, знаковый персонаж стихов - Антон Павлович Чехов: "Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой, / вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой, / как мне ни странно и как не печально, увы, / старый мой доктор, сегодня я старше, чем вы"... Девятнадцатый век - время господина Голядкина и вишневого сада - уходит. Двадцатый начинается со старинной открытки, изображающей гибель "Титаника", и теперь история становится сегодняшним днем.

        Были смерти, рожденья, разлады, разрывы -
        разрывы сердец и распады семей -
        возвращенья, уходы.
        Было все, как бывало вчера и сегодня
        и в давние годы.
        Все, как было когда-то, в минувшем столетье,
        в старинном романе,
        в Коране и в Ветхом Завете.
        Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,
        что все изменилось на свете?
        Хоронили отцов, матерей хоронили,
        бесшумно сменялись
        над черной травой погребальной
        за тризною тризна.
        Все, как было когда-то, как будет на свете
        и ныне и присно.
        Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,
        а с ними,
        а теперь это с нами, теперь это с нами самими.
        А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,
        неприкрыты и голы,
        и звучат непривычно - теперь уже в первом лице -
        роковые глаголы.
        Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,
        это здесь, а не где-то.
        В остальном же, по сути, совсем не существенна
        разница эта.
        В остальном же незыблем порядок вещей,
        неизменен,
        на веки веков одинаков.
        Снова в землю зерно возвратится,
        и дети к отцу возвратятся,
        и снова Иосифа примет Иаков,
        И пойдут они рядом, пойдут они, за руки взявшись,
        как равные, сын и отец,
        потому что сравнялись отныне
        своими годами земными.
        Только все это будет не с ними, а с нами,
        теперь уже с нами самими.
        В остальном же незыблем порядок вещей,
        неизменен,
        и все остается на месте.
        Но зато испытанье какое достоинству нашему,
        нашему мужеству,
        нашим понятьям о долге, о чести.
        Как рекрутский набор, перед господом богом стоим,
        неприкрыты и голы,
        и звучат все привычней -
        звучавшие некогда в третьем лице -
        роковые глаголы.
        И звучит в окончанье глагольном,
        легко проступая сквозь корень глагольный,
        голос леса и поля, травы и листвы
        перезвон колокольный.

И даже написав эти гибельные, кажется, воистину роковые для каждого из нас глаголы, автор испытывает чувство мудрого спокойствия и благодарности к жизни - ибо язык всегда сильнее и чувственнее трагедии, им же и выражаемой. Образ невечной елочки сменяется образом вечного календаря, только "годы куда-то уносятся, чайки летят"... Ремесло поэта, наверное, и заключается в том, чтобы благодарно связать меж собою слово и время, а потом, обогатившись этой связью, обратиться напрямую к "тем, кто будут после нас". Так, как обратился Юрий Левитанский в последней своей книге "Белые стихи".

        Я, побывавший там, где вы не бывали,
        я, повидавший то, чего вы не видали,
        я, уже там стоявший одной ногою,
        я говорю вам - жизнь все равно прекрасна.

        Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,
        даже когда трудна и когда опасна,
        даже когда несносна, почти ужасна -
        жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

        Вот оглянусь назад - далека дорога.
        Вот погляжу вперед - впереди немного.
        Что же там позади? Города и страны.
        Женщины были - Жанны, Марии, Анны.
        Дружба была и верность. Вражда и злоба.
        Комья земли стучали о крышку гроба.
        Старец Харон над темною той рекою
        ласково так помахивал мне рукою -
        дескать, иди сюда, ничего не бойся,
        вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем.

        Как я цеплялся жадно за каждый кустик!
        Как я ногтями в землю впивался эту!
        Нет, повторял в беспамятстве, не поеду!
        Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!

        Ниточка жизни. Шарик, непрочно свитый.
        Зыбкий туман надежды. Дымок соблазна.
        Штопаный, перештопанный, мятый, битый,
        жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

        Да, говорю, прекрасна и бесподобна,
        как там ни своевольна и ни строптива -
        ибо, к тому же, знаю весьма подробно,
        что собой представляет альтернатива...

        Робкая речь ручья. Перезвон капели.
        Мартовской брагой дышат речные броды.
        Лопнула почка. Птицы в лесу запели.
        Вечный и мудрый круговорот природы.

        Небо багрово-красно перед восходом.
        Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
        Здравствуй, мой друг воробушек,
        с Новым годом!
        Холодно, братец, а все равно - прекрасно!



© Евгений Сухарев, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.

– Творчество Юрия Левитанского –





Словесность