Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




АНТИЧНЫЕ  ЗАМЕТКИ

Памяти  Иосифа  Бродского


Эти пристрастные и субъективные размышления, написанные рукою стихотворца, но не исследователя, и к тому же не имеющие ни внятного зачина, ни ясно обозначенного окончания, наверняка вызовут немало возражений. Я готов их принять сразу - и все, хотя бы для того, чтобы читатель не тратил попусту драгоценное свое время.





1. МЩЕНИЕ АХИЛЛА

ниоткуда с любовью надцатого мартобря
Иосиф Бродский
- Поверишь ли, вся Троя - с этот скверик, -
Сказал приятель, - с детский этот садик.
Александр Кушнер

Через треть века после изгнания Иосифа Бродского и через десятилетие со дня его смерти стало окончательно ясно, что русская поэзия как единый, неделимый языковой феномен больше не существует. Мысль, может быть, и тривиальная, и высказывалась она не единожды, однако я вынужден начать эти заметки именно с нее.

Более того, мне кажется, что изгнанник Бродский, даже если всегда находилось немало людей, не воспринимавших и не понимавших его, был последним русским поэтом, при котором такое единство и могло существовать.

Осталось несколько имен, разбросанных по странам, континентам и поколениям. Родная речь - стоит воспользоваться словарным запасом первоклассника - оказалась жертвой политической географии.

По Бродскому, Россия - это вакуум или, может быть, совсем не метафизическая пустыня, почва империи, покрытая серой пылью, где никакое семя не дает побегов, годная, однако, для побегов человеческих. Одна остановка - и ты уже в совсем не метафизической Европе, а то и в Америке.

Жить в вакууме и быть свободным от него нельзя, - хочется именно так перефразировать известную, опять же, по Бродскому, "азиатскую максиму" империалистического марксизма. После вакуума, насажденного идеологией, пришел вакуум бумажный. У предшественников, сверстников и младших современников Бродского в минувшем столетии представление о том, что есть книга, что есть журнал, что есть газета, было совсем иным, чем сейчас. Существовал культ бумаги. "Если бы самый низкопробный петербургский сапожник выпускал грязный листок, который назывался бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался. Стихи очищают", - формулировал Борис Пастернак. Культ бумаги спас в 1957 году "Доктора Живаго", как десятилетие спустя спас "Речь о пролитом молоке", "Два часа в резервуаре" и "Разговор с небожителем", ибо рукописи не горят - если их печатать за пределами пустыни.

Теперь все по-другому. Ничего спасать не нужно. Низкопробный петербургский сапожник, издавай он какую-нибудь бульварную газетенку (а ведь издают!), смело может претендовать на роль лидера российского андеграунда. Это будет не только почетно, но и денежно. Ведь теперь андеграунд - не чета "застойному". Риск - только материальный.

К тому же, остепенившийся, респектабельный андеграунд легко перекочевал из котельных и дворницких во Всемирную Паутину. Зачем тратиться на печать, если есть Internet Explorer или Opera? Дело даже не в технологии. Всемирная Паутина разрушила наши представления о живой литературе - так, словно у нее изменили генетический код. Книга мутировала, став порталом со свободной публикацией. Это, конечно, устраняет массу проблем, экономит время, деньги и дает автору-юзеру неограниченную читательскую аудиторию.

Редакторы превратились в модераторов. Предмет литературной работы над текстом свелся к удалению материалов, противоречащих законодательству и правилам, которые диктуют владельцы интернет-изданий. Критики не существует вообще.

Всемирная Паутина соткана из иллюзий. Само существование литературы в ней иллюзорно. Электронные книги лишены плоти. Пастернаковская строка "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь" в формате Microsoft word бессмысленна. Да и "ниоткуда с любовью надцатого мартобря" Бродского на языке компьютера звучит не как эквивалент одиночества и тоски, а как обычный электронный месседж. Культ бумаги быстро сходит на нет.

А главная иллюзия заключается в том, что русская изящная словесность, приобретя новую, дополнительную технологию публикации, может снова стать единым, неделимым державным организмом. Тоска по империи - черта, присущая людям, живущим в вакууме, в пустыне, в иллюзии. Недаром мы так быстро освоили Интернет. И, грешным делом, даже становимся его авторами.

Тоска по империи в конце двадцатого века стала синонимом тоски по мировой культуре в начале, умалив ее до провинциальности. Нынешняя культура может быть только такой. И античная Троя, которую представлял себе друг Бродского Александр Кушнер, если бы ее вздумали возводить сейчас, была бы величиною со скверик. Поэты ведь не ошибаются никогда.

Троя сейчас может быть лишь величиною со скверик, потому что язык нынешней изящной словесности может быть лишь величиною с анло-русский компьютерный словарь. Я сказал: величиною. Но не по составу. Это у нас впереди. Чем беднее состав языка - тем легче он усваивается, тем выше скорость его распространения. Усвоили же мы нехитрую блатную музыку, мурлычем себе под нос радиошансончик, с удовольствием ботаем по фене, и, кажется, не собираемся от такого "языкового расширения" отказываться.

Так что некая Э. Щукина, или Эллочка-людоедка, знавшая тридцать слов, может нам только завидовать.

К слову, наша Эллочка, сочиняй она что-нибудь в рифму, неплохо бы обжилась в Сети. Сменила бы собственное имя на звучный псевдоним, или, как теперь говорят, ник. Догадались, какой?

Вообще с авторством в Сети происходит что-то не укладывающееся в голову. Подавляющее большинство авторов-юзеров публикуется под псевдонимами. Можно объяснить это игрой или традиционной уже формой интернет-общения, можно подумать о вполне понятном стеснении - ну, пишет человек стихи, ну, "не подходите к ней с вопросами"... Нет, все-таки тут, мне кажется, то же умаление поэтического языка, та же Троя величиною со скверик...

Обеднение поэтического языка и подмена традиционного, в социмперском понимании, самиздата и андеграунда массовой "сетературой" абсолютно закономерно привели к проникновению в "бумажную", книжную сферу "сетературных" понятий о писательском ремесле. Литературные журналы сегодня все больше тяготеют к комбинации клавиш ctrl a, ctrl c, ctrl v, delete и enter. При мизерных, "по сравнению с 1913", а если точнее, с 1990 годом тиражах это даже неплохо. У "толстых" журналов есть теперь электронные версии, читательский круг расширяется. Расширяется и круг авторов, но за счет не редактируемой никем "сетературы". Пустыня только сменила почву, предоставив возможность респектабельному андеграунду произрастать свободно, - "Поколение дворников и сторожей /До отвала наелось своих миражей", - сказано очень точно Игорем Карауловым. Недаром журнал "Арион" не принимает от авторов электронные версии стихотворений, доверяясь обычной почте. Андрей Грицман, издающий в США периодическую сетевую "Интерпоэзию", ежегодно печатает ее "бумажную" версию. Порталы "Точка Зрения" и "Словесность" работают традиционно по редакционным отделам - как аналог "бумажных". А Дмитрий Кузьмин, инициатор и создатель сайта "Вавилон", активно сотрудничает с несетевыми авторами, и за короткое время выпустил несколько "бумажных" антологий русской лирики.

Что же касается собственно книг, можно сказать - их практически нет. Монополию тут держат - и это понятно - Москва и Питер. Большая часть изданий оседает "на родине". Редкая книга перелетит через российскую границу: при тираже в полтысячи экземпляров (у Александра Кушнера, например) ей трудно покинуть даже "лужковскую кольцевую".

Так что русская книга до сих пор находится в изгнании. Точнее, в той самой "внутренней эмиграции", которой корили совимперские идеологи Бродского и его последователей.

И человеку, вознамерившемуся писать стихи "после Бродского", после империи, следует помнить о Троянской войне, которая все-таки была, об Ахилле и Гекторе и об окончании мифа. Нужно, по крайней мере, ответить на вопрос: стоит ли возводить Трою величиною со скверик.

У русской поэзии начала XXI века есть две возможности: или тосковать по мировой культуре, или же стать ею.

Тоска непродуктивна. Иосиф Бродский выбрал второй вариант.





2. ПОСЛЕ ТРОЯНСКОЙ ВОЙНЫ,
или постскриптум к русскому рассеянию

Мой Телемак,
               Троянская война
окончена. Кто победил, не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки...
Иосиф Бродский. "Одиссей Телемаку", 1972г.

Любые разговоры о существовании русского языка в новейших условиях неизбежно вызывают у нас ассоциации с поражением на государственном уровне и с изгнанием - на уровне личном. Иначе говоря, нашим глазам открывается военная панорама, или то, что от нее осталось - армия ушла, но местные жители еще не вернулись. "Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик", - написал поэт; однако с такой высоты лучше осматривать не города, а целые государства и даже материки.

Видите - вон со скарбом или налегке, пешком или на разбитых велосипедах, в кибитках или в телегах, на чадящих авто или по железной дороге, а то и пароходиком через океан - тащатся беженцы. Их - миллионы. Десятки миллионов. "Илиада" не кончается: подлинная трагедия войны не в разгромленных армиях, а в гигантском человеческом рассеянии, армиями же и оставленном, ибо армию собрать можно, а рассеяние - почти никогда. Так же, как и язык - наш во всяком случае. Почти все двадцатое столетие русский язык был в рассеянии. Именно поэтому, наверное, так много у нас сказано об армии - собрали! - и так мало о нас самих. Тем более что слово "беженец" в русской истории до сих пор кое для кого означает "отщепенец"... "инородец"... "невозвращенец"... короче, "враг". Ассоциативный ряд к этому самому "врагу" и сводится, ибо в нем заключено все - и ничего конкретного. Человек-враг, народ-враг, государство-враг. Язык-враг...

"Если враг не сдается, его уничтожают". На протяжении человеческой истории люди воевали с людьми, народы с народами и государства - с государствами, однако мало кому приходило в голову уничтожать языки. Именно поэтому наши современники могут легко обращаться к античности - от высокой литературы до написанных на клочке бумаги медицинских рецептов в какой-нибудь районной больничке. Наиболее разительный пример сохранения и возрождения древнего языка - то, что произошло с ивритом. Язык Торы вдруг, после двух с половиной тысячелетий еврейского рассеяния, после мировых войн и Катастрофы, - короче, после собственной истории, - создал еврейскую метрополию. Тут впору говорить о том, синонимичны или нет язык и метрополия, нация и рассеяние, вера и возрождение. Иначе: остается ли еврей евреем, лишаясь собственного языка или отказываясь от религии предков. Этот вопрос, однако, слишком комфортен или бестактен, - как и ответ на него, - ибо подразумевает, что задается он в условиях мира и при наличии свободы выбора. Но, в отличие от эллинов с их Гомером, иудеи до сих пор ведут войну за себя, - где бы они ни находились и на каком бы языке ни говорили. И тот же вопрос можно обратить к любому человеку, живому или мертвому, ибо в рождении и в смерти мы - космополиты. Все остальное приобретено нами извне, зачастую безо всяких на то заслуг.

Вообще же рассеяния, войны и, в новейшие времена, подавление языков, означают, что сообщество имеет дело с государствами-банкротами. Ибо ни одно уважающее себя государство за счет языка не понуждает своих граждан к изгнанию. Да и язык вовсе не привязан к государству - ни политически, ни этнически, ни, тем более, исторически. Язык, в отличие от государства, явление всемирное, и монополию на него государство не держит. Уже хотя бы потому, что, по формуле Иосифа Бродского, исторически язык старше государства.

Но язык все же соотносим с нациями и с религиями, ибо консервативен, - а что есть на свете консервативнее, чем нации и религии? Вот, смотрите - человек, оказавшись в изгнании, попав в инородную среду, становится еще большим консерватором, чем его новые сограждане, стараясь, с одной стороны, поскорее принять предъявленные условия игры, а с другой - не лишиться главного, что его связывает с прежним миром - родного языка. Двойственность человеческой натуры в ситуации изгнания проявляется особенно явно. Это, если хотите, новая робинзонада: изгнанник по отношению к себе - Робинзон, по отношению к остальным - Пятница.

Для наших соотечественников, однако, новая робинзонада окрашена еще как минимум одним дополнительным смыслом. Это - распад империи и все, что с ним связано. "...С мороза душу в адский жар / впихнули голышом: / я с родины не уезжал - / за что ж ее лишен? // Какой нас дьявол ввел в соблазн / и мы-то кто при нем? / Но в мире нет ее пространств / и нет ее времен. // Исчезла вдруг с лица земли / тайком в один из дней, / а мы, как надо, не смогли / и попрощаться с ней. // Что больше нет ее, понять / живому не дано: / ведь родина - она как мать, / она и мы - одно..." Так писал великий русский поэт Борис Чичибабин, выразив одним лирическим стихотворением колоссальный провал, тектонический сдвиг, умертвие одной шестой части земной суши и последнее, окончательное рассеяние говорящих на одном языке людей. Нет ни тени надежды, что, пережив свое умертвие, мы возродимся, ибо главный удар, самый болезненный разлом пришелся не на государственное устройство, а на язык. Оказывается, русский язык - очень хрупкая материя, и его качество - не консерватизм, но мутация. Двадцатый век - время русского рассеяния, а это значит, что, рассеченный надвое большевистской революцией, наш язык оказался остановившимся в развитии пасынком цивилизации. В рассеянии он приобрел свойства одного из многих, стал чем-то вроде национального квартала в огромном городском ландшафте. Носители его, "новые робинзоны", как и следовало по сюжету первоисточника, мгновенно были отброшены в прошлое, ибо для них история России прервалась - вместе с историей ее языка. Это совершенно отчетливо видно на примере отечественной прозы: взгляд Бунина, Шмелева, Ремизова обращен вспять, даже если предметом их художественного исследования оказывается одиссея русских беженцев. Тут и набоковская проза, со всей своей модернистской вживленностью в западную цивилизацию, не исключение: тема России, от не вполне самостоятельной "Машеньки", написанной на языке отечества, до вершинной американской "Ады", жила в Набокове всегда.

Язык большевистского, социалистического общества - это страшная эклектичная мешанина из партийных лозунгов, газетно-куплетных передовиц, сентиментальных и романтических банальностей дворянско-разночинной литературы, приправленная фенечкой сталинских тюрем и лагерей. Наибольшую трансформацию в этом смысле испытала русская проза, ибо она по природе своей привязана ко времени и месту. Поэзия же, в особенности лирика, то есть язык в чистом виде, оказалась способной противодействовать маргиналиям советской поры - не в последнюю очередь потому, что из национального сознания не удалось вытравить память о языке Серебряного века. Именно Серебряный век, с его упоенностью мировой культурой, стал подлинным мостом между Россией и Западом. И новые волны рассеяния пошли навстречу Западу...

С распадом советской империи оказалось, что мутация русского языка усугубилась. Новые государства - сателлиты России, ранее входившие в число "братских республик", все более превращают его в пасынка цивилизации, персонажа робинзонады. Русский язык, похоже, оттиснут на периферию интересов сообщества, на некую Итаку, где давно забыли собственное прошлое, а на месте обиталища Одиссея раскинулся ЦПКО.

Кроме того, за последние пятнадцать лет Россия и страны бывшего Союза пережили колоссальный скачок в области высоких технологий. Информатика и связь массово вошли в быт, и ноутбуком, мобильным телефоном и домашним кинотеатром никого уже не удивишь. Новые технологии развиваются быстрее, чем собственно язык, который не в состоянии "переварить" такое вторжение. Язык сегодняшней литературы по составу если и не приближается к англо-русскому компьютерному словарю, то уже основательно далек от классических своих истоков - теперь, кажется, необратимо.

Я не знаю, есть ли предел языковой мутации, и если есть, что можно ей противопоставить. Похоже, что русский язык в доминионах не нужен никому - ни их властям, ни представителям "титульных наций". Не нужен он и метрополии - по причинам, которые не имеет смысла излагать, ибо они и так лежат на поверхности. Может быть, эта нынешняя оставленность не так уж и плоха: по крайней мере, по-человечески она добавляет себе мужества и способна не рефлексировать впустую.




© Евгений Сухарев, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.

– Иосиф Бродский –





Словесность