Так давай же делить пополам
с двух сторон непрерывной витрины
эту ночь, эту речь, этот хлам,
даже этот горох под периной;
даже ценник, каким манекен
щегольнет, как нагрудной медалью;
даже если не выдумать, с кем
разделить этот воздух миндальный.
И ни рая, ни ада в конце
моциона по улице длинной.
Только музыка - сольный концерт
для мобильника. Только былинный
пересказ: как весна далека,
как в снега первопуток протоптан.
Как расходится небо с лотка:
с детства - в розницу, к зрелости - оптом.
Средь немытых вилок и тарелок
циферблат находишь наугад.
Шесть часов. Вечерний циркуль стрелок,
тикая, садится на шпагат.
Время сникнуть, время сгинуть вовсе,
свой обед, не разогревши, съесть
время есть, и в гусеничном ворсе
пледа мерзнуть - тоже время есть.
Но не время у лихого беса
философской внятности просить,
потому что жизнь - не только бегство,
потому что стоит погасить
искру, как опять по коридорам
дед-уборщик примется мести
пепел сигарет твоих, в котором
вряд ли Феникс вздумает взрасти.
Так наступают времена глагола "быть",
смысл коего во вне меня не углубить. Ночь падает, как тень того, что позади.
Ни слез, ни боевых тревог. Сядь посиди.
На кухне сядь. Ни слез, ни ссор. Побудь одна,
пока за дверь выносит сор почти родня
(не по рождению, однако по жилью),
вьетнамец Лу с женой вьетнамкой, тоже Лу.
Целебный в яшмовом горшке рос корнеплод.
Хор лютен дребезжал в башке под Новый Год.
Далеких родственников ждали и, увы,
они приехали. Все семьи таковы.
В теченье жизни обмакнем недолгий взгляд.
Дожди и люди за окном. Завод и склад.
Свет без прогалин и глагол, чьи времена
не смерть спрягает ли, и будет ли она,
как вид экзамена, как то, что рифмовать,
любя всех заново, чтоб снова ревновать
тебя к какому-то козлу на шевроле,
себя - к тебе, вьетнамца Лу - к сырой земле.
В пригороде, где пустует твой пьедестал,
и однокашник с усами, как у Махно,
сетовавший, что по жизни никем не стал,
стал тем, кого не стало, шагнув в окно;
в вотчине, где, точно лайнер, трубил завод,
но никуда не имел оснований плыть;
там, где сентябрь - в садоводстве сырых суббот
или в тектонике кухонных ржавых плит,
перебери все, что взять с собой. Отключи
все, что включается. Все на своих местах.
Время идет. Квартиранты сдают ключи,
теми, кого к октябрю здесь не станет, став.
В чем наше сходство? Откуда берется то
целое, коего мы составляем часть?
То ли прихожая. Вешалки без пальто.
То ли вокзал, где спешишь, сквозь толпу сочась,
как жирным шрифтом, парадным своим плащом
выделившись в тесной верстке сограждан, на
поезд опаздывая, придержав плечом
створки дверей, за которыми тишина.
Зашкурит ветер суховейный
ночное небо добела.
От португальского портвейна
весь вечер голова светла.
А с юга облаком косматым
летит над каменной грядой
не то Осама с автоматом,
не то Хоттабыч молодой.
Блажен, кто мыслит скрупулезно,
блажен, кто портит общий фон,
кантуясь в скверике морозном,
где по субботам марафон.
И если каждому - по вере
за строгой выслугою лет,
мы остаемся в этом сквере,
как тот философ без штиблет.
Как тот, присевший на поребрик
с газетной вырезкой в руке,
пока бравурный марш колеблет
отрепья флагов вдалеке.
По пустырю в основе всех основ
пройду, текущей жизни не тревожа.
Тем, кто ложится спать, - счастливых снов;
тем, кто проснулся и встает, - того же;
тем, кто причислен к спящим, но не спит;
кто сотворен Всевышним, но в пробирке;
кто надевает по утрам носки
(один - махровый, а другой - без дырки)
и в зеркало глядится заодно
(в том плане, что слаба на лица память),
но там, где было зеркало, - окно,
в котором должен снег идти и падать;
в котором снег идет, вкрапляясь в фон
с часовней над доминиканским гетто,
и падает на колокол, но звон
не слышится, душа моя, нигде-то...
Это так из яичницы желтый глаз
вытекает на сковороде.
Это просто конфорочный вспыхнул газ.
В умывальнике, в ржавой воде
две руки отразились и мыла запас.
Или велосипедный сверчок
умолкает в прихожей, и в тишь, как в паз,
попадает замочный щелчок.
Это кто-то выходит из темноты,
в коридорно-квартирном аду
жмется к стенке с эстампом гогеновским: "Ты
хочешь, чтоб я ушла - я уйду."
Это чувств пятерней в промежутке одном
шарит время, в дому, где нас нет,
гаснет свет. И чернеет к весне за окном
хрусткой яблочной мякотью снег,
будто скоро займет этот номер пустой
кто-то новый, с двери сняв печать,
и начнется с постскриптума рифмы простой
все, что поздно сначала начать.
И, как от роду в пять лет
(от горшков до мисок),
тело прикрывает плед,
волос же не высох.
В теплой ванне полежав,
полежи в кровати.
Трус ли, глад ли, мор, пожар -
не резон вставати.
Спят усопшие (авось,
сны увидят в почве).
Спи и ты, мой свет, - инвойс
не придет по почте.
Если долго спать, не встать,
смерть перехитривши,
вывезут тебя подстать
падишаху в рикше
на какой-нибудь проспект,
повезут в предместья.
Что тогда им твой успех
в области бессмертья?
Спи, покуда с ветряной
оспой да в зеленке
есть кому твой лик земной
забирать с продленки.
Пусто на кухне. Завтракай в полночь (час перерыва).
Слушай, как ухнет Скорая Помощь, будто открыла
что-то такое, что угнетает в общих палатах,
в светлых покоях, где санитарит Смерть без халата.
Рисовых гренок ужин китайский с ибупрофеном.
Ухнет сирена - к трубке кидайся, спутанной с феном.
Нет телефона, нет в мире сна и нету движенья.
Лучшая форма самопознанья есть отраженье
в зеркале мутном - ребра комода, две-три ириски,
письма к кому-то без перевода на мандаринский.
Когда причаливают лодку харонову
к крутому берегу Восточной реки,
и грузят ту или иную херовину,
бычки за уши заложив, моряки,
психоделичный дядя, спешившись с велика,
с другого берега им машет рукой
и смотрит, как выносят шлюпки из эллинга.
И густо фабрики дымят за рекой.
Сентябрьским утром взгляд, от ветра слезящийся,
он устремит туда, где пристань и шлюз,
и напевает не лишенный изящества,
еще с Вудстока им запомненный блюз
о том, как много нужно этого самого
для просветленья в мозгах, а для души
одна любовь нужна и музыка, заново
в ушах звенящяя и горсть анаши.
Так напевает он, и в образе Хендрикса
уже является Харон мужику.
В преддверье ада речка движется, пенится,
любовь и музыка стоят начеку.
Только во сне ключевой материалзакрепляется,
весь поименный, представленный, как на суде,
в свете ином - этот свет; за детали цепляется этот не-сущий, но что-то несущий в себе.
Только во сне. Отмети подоплеку идейную,
страха и праха налет, штукатурной пыльцы
с лестничной клетки, откуда в квартиру отдельную,
точно в пещеру Платона, въезжают жильцы;
в узком проеме буксуют, пытаясь рояль внести.
Клацают клавиши перед уходом во тьму.
Это не сон, если нет объективной реальности,
свойства которой противопоставить ему.
Это субстрат, не принявшая форму материя
в недрах жилья, где кончаются "эйдос" и "нус",
по типовой планировке, в густой темноте ее -
все, что со мной поименно, пока не проснусь.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
