Я родился на 14-м этаже. Это, конечно, не самое престижное место в мире, нынче там, кроме усохших, и вовсе никто не живёт, но всё равно я горжусь своей родиной и постоянно ношу на груди табличку с цифрой "14", хотя законы этого и не требуют. Проезжая мимо 14-го этажа, я нередко прошу лифтёра нажать "стоп", чтобы побродить по гулким, пустующим в эти дни желтоватым коридорам и закоулкам, посидеть под увядшими фикусами, остудить ладони красным железом допотопного огнетушителя, заглянуть к усохшим, что неподвижно сидят в своих чуланах, ожидая, когда в них вернётся жизнь; рассказать им, что творится в эти дни на разных этажах.
Теперь здесь редко увидишь живую душу, не то что раньше. Нынче в моде шумные двадцатые, где торгуют абсентом и дурманными допотопными благовониями, где статные толстогубые женщины заманивают гостей на бордовые матрасы под лестницей, где так уютно пахнет паутиной и детергентами. Но это - временное, как и всякая мода. Настоящий престиж, как и прежде, сохраняют подоблачные высоты сороковых-пятидесятых, а уж выше семьдесят второго этажа поселиться и вовсе немыслимо.
Между прочим, многие считают, что в наши дни этаж, где ты родился, уже не имеет такого значения, как раньше. Конечно, в лифтёры уроженцу нижних 20-ти этажей, по-прежнему, не попасть, но, например, в помощники лифтёра дорога открыта любому, будь ты хоть пятиэтажником. Я, например, вполне доволен своей карьерой старшего механика по дверям лифтовых шахт. Конечно, перед нами не преклоняются, как перед лифтёрами, но и нам временами доводится бывать на высоких этажах: ведь и они не застрахованы от проблем с дверями, хотя там, конечно, поломки случаются реже. Моим рекордом был сто-первый (как-то раз там заклинило дверь третьей шахты девятого блока).
Подобной красоты я не видел больше нигде и никогда: гигантское помещение, не разделённое перегородками, было ярко освещено золотистым светильником, по воздуху с пеньем летали настоящие птицы, пол устилала сочная живая трава, типа той что продаётся на седьмом этаже в миниатюрных жестяных горшочках. А как там дышалось! Будто я с каждым вдохом впускал в себя свежую, прохладную вселенную!.. Если бы я верил сказкам о существовании "наружного мира", я бы, возможно, решил, что оказался именно в нём. Но я не из тех, кого собьёшь с толку бредовыми россказнями.
Так называемый "наружный мир" - это, конечно, одна большая иллюзия, весьма искусно создаваемая изображениями в окнах, звуками, якобы доносящимися с "той стороны", которой, как известно, вовсе не существует, как не существует видимых пространств позади зеркал. Иногда эту захватывающую гамму звуковых и зрительных впечатлений подкрепляет даже вибрация окон, которую, по легенде, создают направленные потоки воздуха с "той стороны" (у древних для этого воображаемого явления существовало поэтическое название - "ветер").
Кто и зачем создаёт всю эту сложную, многомерную иллюзию, нам, конечно, не понять. Пусть этими вопросами ведают президенты, мудрецы, магагиры и прочие обитатели сверхвысоких этажей, от стодесятого и выше, тех недоступных простому смертному уровней существования, где не действуют законы, где для передвижения вверх-вниз не требуются лифты, где нет нужды спускаться в подвальные этажи за провизией или бесконечно перепаивать ветшающую электропроводку.
В наше либеральное время находятся любители посетовать на президента или магагиров, находятся даже паникёры, утверждающие, что запасы провизии в подвальных этажах истощаются, мол, на нынешнее поколение ещё хватит, а вот нашим детям грозят голод и лишения... Не думаю, что это так. Да и стоит ли попусту рассуждать о вещах, повлиять на которые ты всё равно не можешь? По-моему, каждый должен стремиться делать своё дело как можно лучше, постоянно совершенствуя мастерство и рабочую этику, и поменьше интересоваться тем, что делают другие, особенно - жители высших уровней.
Приходится признать: в мире есть много непонятного, но что ж с того? Мне например, непонятны многие законы, но всё равно я считаю, что их нужно уважать и соблюдать. Сам я нынче законопослушен во всём (кроме, пожалуй, одного: у меня хранится подзорная труба).
Вообще, я считаю, что не стоит пытаться понять то, чего ты понять не в силах. Взять хотя бы электрика Ивана с девятнадцатого этажа. Из тех, кого я знаю, он забирался выше всех, на сто восьмой этаж (его вызвали запаять разошедшийся кабель). И что же? Видно, он попытался понять всё то, что представилось там его взору, и с тех пор у него помутился рассудок. Чего он только не рассказывал разинувшим рот бездельникам с нижних этажей! И о том, как белый, ватный пол колыхался у него под ногами, и о гигантских жёлтых котах с пламенем вокруг шеи, и о каком-то невиданном животном с синей шерстью, чьё тело покрыто глазами, которые смотрят на тебя и периодически моргают, от чего по телу животного пробегает рябь, как по поверхности воды (это привидевшееся ему существо Иван к всеобщему веселью сравнивал по форме с забавными рогатыми зверьками, изображенными на банках допотопного сгущённого молока). Все свои квалификации он после этого утратил, разучился даже брить бороду, и лишь бесцельно бродил по этажам, стучась в двери и в тысячный раз повторяя свои бредовые сказки.
О допотопных временах нынче тоже много судачат. По вечерам в мужских туалетах можно услышать самые нелепые вещи: будто раньше еда сама вырастала из пола, а не добывалась из коробок и жестяных банок (например, помидоры, якобы, росли на кустах типа фикусов), будто сухари когда-то были мягкими, а рыбы плавали в больших скоплениях воды, будто каждая женщина в те давние времена выбирала себе одного мужчину, и другие мужчины уже не могли с ней встречаться, и детей заводили, кто когда захочет, а не строго взамен усохших (хотел бы я знать, как в таком случае на всех этих "спонтанных детей" планировался рацион!)... Говорят, будто раньше президенты спускались с верхних этажей, и их даже знали в лицо, а кроме вертикальных лифтов существовали ещё какие-то "горизонтальные" - вот только зачем? Ведь любой этаж можно за полдня обойти пешком, со всеми его чуланами и закоулками...
Конечно, всё это ерунда. Я, например, убеждён, что никакого допотопного времени вообще не было, что так называемый "потоп" - это только веха, условная отметка, которая, на самом деле, значит не больше, чем трещина в полу: глупо было бы называть участок до неё "дотрещинным" и считать, что он чем-то отличается от всего остального пола.
Что мне не совсем понятно, так это - каким образом в усохших снова вернётся жизнь. С одной стороны, она не может не вернуться: всем известно, что в один прекрасный день магагиры зазвонят в свои электрические звонки, и усохшие снова встанут и пойдут, и все мы поедем в лифтах на заоблачные этажи, где президенты и мудрецы встретят нас с гигантскими мешками сухарей, тазами рыбных консервов и бурлящими котлами свежесваренных макарон. И те, кто уважал законы, кто хорошо делал своё дело, чья рабочая этика была высока, получат самые большие сухари и самые длинные макароны, а судьба всех остальных повиснет на волоске.
Но с другой стороны - известно ведь, что большинство усохших не сохраняются в нетронутом виде! Почти от каждого рано или поздно начитают отъедать куски: от кого - бедро, от кого - плечо или фрагмент ягодицы... Законы этого, конечно, не поощряют, но всем ведь понятно, что запретить подобную практику невозможно, иначе в годы скудных рационов усохла бы половина населения, если не больше! Да и нет ничего предосудительного, как полагает большинство, в том, чтобы пополнить свои силы за счёт того, кому они больше не требуются - по крайней мере, до тех пор, пока не зазвенят электрические звонки магагиров.
Сам я, честно говоря, долго воздерживался от этого способа питания. Но в год, когда рацион состоял, главным образом, из листьев фикусов и сухарной пыли (помню, тогда многие дети пытались обгрызать притолоки дверей и постоянно ходили с окровавленными ртами), я приложился к собственной маме, усохшей за пару лет до того: постепенно отъел у неё левый бок и часть спины, благодаря чему сам благополучно дотянул до более сытых времён, и впоследствии, освоив почтенную профессию, стал законопослушным тружеником. Ведь это, наверное, лучше, чем если бы я усох ещё тогда, во времена голодной юности?
Конечно, меня постоянно мучила мысль: как моя мама дойдёт до лифта, когда загремят звонки магагиров? Но я старался быть очень ответственным, не трогая ни ног, ни рук, а выеденные места аккуратно прикрывая кожей. Но ведь не все так поступают! Некоторых усохших оставляют не только без конечностей, но и без головы. Как в них сможет вернуться жизнь, я пока не понимаю.
И ещё один вопрос не даёт мне покоя: что чувствуют усохшие, когда мы отъедаем куски от их тел? Принято думать, что они ничего не чувствуют. Но я опасаюсь, что это не совсем так. Ведь усохшие - не мертвецы, и считать их таковыми - грубая ошибка. Что с того, что они не ходят и не едят? Мёртвые тела не смогли бы сидеть в своих чуланах по стольку лет, они бы попросту сгнили! Я знаю что говорю: как-то раз на восьмом этаже, в полутёмных, извилистых норах, где можно передвигаться только ползком, где спят вповалку вонючие бездомные столяры (когда-то их работа щедро оплачивалась, пока на престижных 30-х этажах ещё сохранялась деревянная обшивка и мебель), я наткнулся на мёртвую кошку с отъеденной головой. И что же? Она оказалась гнилой: всё её тело приняло неприятную полужидкую консистенцию, внутренности вываливались сквозь отверстия в шкуре, и уж конечно, сильный, удушающий запах свидетельствовал о том, что употреблять это тело в пищу больше нельзя. Вот что происходит с по-настоящему мёртвыми телами, для которых электрические звонки магагиров будут лишь пустым звуком!
Если говорить откровенно, я не всегда отличался таким законопослушием, как сейчас. Много лет назад, когда я нюхал много благовоний и ездил на сорок второй этаж учиться дверной механике, в моей голове роились всевозможные опасные мысли - и про "наружный мир", и про "допотопные времена". Тогда я встречался с одной рыжей тринадцатиэтажницей, небольшого роста, но такой отчаянной, что иногда я попросту боялся усохнуть от её слов.
Всё началось с веснушек, покрывавших её тело: когда она раздевалась, я подолгу разглядывал сложные фигуры - спирали, круги, кресты - образованные мелкими бархатистыми точками на её спине, животе и плечах. По её словам, точно такие же фигуры можно было наблюдать по ночам на так называемом "небе", иллюзорном чёрном потолке "наружного мира", различимом через окна, особенно - с высоких этажей. Без неё я бы в жизни не обратил внимания на эту чёрную плоскость с мириадами светящихся точек - казалось бы, зачем тратить время на созерцание того, чего нет! Но постепенно я пристрастился к этому странному занятию (действительно, там, в "небе", при ближайшем рассмотрении обнаруживались и спирали, и круги, и кресты, и масса других, неизвестных мне фигур).
Я был тогда совсем молод, и с тайным ликованием бунтаря нарушал закон сохранения энергии, запрещающий тратить силы на сознательное изучение иллюзорных объектов за пределами реального мира. Порой мне даже казалось, что я сильнее и умнее мудрецов и магагиров (президенты, как известно, чудовищно слабы и глупы, но их роль особенно важна: глядя на них, мудрецы никогда не усомнятся в своей мудрости, а магагиры - в своей силе).
...Тут-то моя подруга и принялась рассказывать мне - со слов своей давно усохшей бабушки - что "небо" и светящиеся точки на нём существуют на самом деле, и что в допотопные времена можно было ходить по "наружному миру", смотреть на "небо" перпендикулярно вверх и даже подниматься к нему на каких-то "самоходных лифтах".
Верил ли я ей? Трудно сказать. Но от её рассказов я потерял покой, забросил учёбу и по многу часов подряд бесцельно пялился в окна, иногда один, иногда вместе с нею. Именно тогда она впервые показала мне подзорную трубу - орудие, особо порицаемое законами (она же как на в чём не бывало носила её по всем этажам в сумочке для бутылки с питьевой водой).
Признаюсь, моментами меня мучила совесть. Я ведь и раньше слыхал, что женщины с 13-го этажа, все, как на подбор, рыжие и веснушчатые - не уважают законов, смущают простаков и временами даже напускают порчу на нашего брата. Тут бы мне и остановиться, забыть навсегда эту веснушчатую бестию, но я был молод и глуп, и дело зашло значительно дальше.
В один прекрасный день моя подруга заявила, что больше не желает встречаться с другими мужчинами, а хочет жить только со мной, как (якобы!) жили женщины с мужчинами в "допотопные времена". Тут я, кажется, впервые по-настоящему испугался: до такого вопиющего нарушения закона равенства возможностей я бы сам в жизни не додумался, даже после очень крепких благовоний. Но когда первый шок миновал, я с удивлением обнаружил, что рад её безумному предложению: незадолго до того я стал испытывать тошноту, глядя, как другие мужчины, особенно, неотёсанные маляры и полотёры с нижних этажей, грубо утаскивают её на свои матрасы.
Мы тотчас принялись за составление плана: нужно было найти такое место, где мужчины, шастающие по этажам, не смогли бы нас обнаружить. Я предложил поселиться в одном из дальних чуланов на моём родном 14-м этаже, где до сих пор пахнет резиной после давнего пожара - там бы нас долго никто не нашёл, - или устроить пещеру в залежах бесполезных бумажных брикетов, называемых "книгами", куда годами не суёт носа никто, кроме безвредных коричневых жуков величиной с рисовое зернышко, пасущихся в бумажной пыли.
Но, как выяснилось, моя подруга задумала нечто и вовсе немыслимое: перебраться в заоблачные высоты, к мудрецам и магагирам, туда, где живётся сытно, дышится легко, и - что самое главное - где не действуют законы.
От этого предложения я чуть было не усох на месте и долго пытался образумить свою подругу, но стоило ей в очередной раз удалиться на второй этаж с грязным, вонючим живописцем, как я, сам того не заметив, принялся обдумывать её чудовищную затею.
Вскоре стало понятно, что для выполнения нашего плана есть только два реальных пути. Первый - силой захватить один из лифтов, незаметно усушив лифтёра дымом синих орехов (я знал место в подвале, где пару горстей можно было достать сверх рациона). Но у этого способа был большой недостаток: нас могли остановить на подъезде к сотым этажам, а лифт с усохшим лифтёром, ясное дело, ни за что не пропустили бы наверх.
Другой вариант звучал совсем дико, но со временем начал казаться мне не таким уж нереальным. Можно было, пользуясь моим дверным инструментом, пробраться в шахту одного из лифтов и пешком отправиться наверх по стальной аварийной лестнице, что сбоку от лифтовых рельсов. Конечно, такая дорога была бы тяжела и, скорее всего, заняла бы много дней, но, по крайней мере, я знал доподлинно, что в шахты лифтов годами никто не заглядывает. Мы бы взяли в дорогу запас провизии, спали бы в гамаках, подвешивая их к лестничным перекладинам, а добравшись до заоблачных этажей, по-тихому отжали бы дверь изнутри - этим искусством я уже тогда владел в совершенстве.
Моя подруга была в восторге. Казалось, каждая веснушка на её лице и теле горела золотым огнём. Два дня мы собирали провизию, мастерили крюки для спальных гамаков и тренировались в открывали дверей лифтовых шахт (моя подруга, надо сказать, быстро усваивала мои уроки). В эти дни мы даже не пили абсента и не нюхали благовоний, спали по многу часов и почти не смотрели в окна...
На третий день она исчезла. Я искал её по всему тринадцатому этажу, но никто не знал, куда она делась, а её уютный голубой матрас в углу безнадёжно пустовал. Не было её ни в модных курильнях двадцать девятого этажа, ни в зловонных лабиринтах второго, ни в душных чуланах с усохшими, ни в сырых песках глубокого подвала.
Пару дней спустя я хватился своего дверного инструмента (возможно, я потерял его, растерянно шатаясь по этажам), зато обнаружил под собственным матрасом подзорную трубу, которую и храню по сей день, хотя и знаю, что это противозаконно. И, конечно, ни с одной женщиной я с тех пор не встречался больше двух-трёх раз подряд, особо тщательно избегая рыжих 13-этажниц.
Подзорную трубу, конечно, давно пора выбросить. Но на это у меня до сих пор не хватает духу - изредка, набродившись по этажам, я украдкой приникаю к её окуляру и подолгу разглядываю бесконечно изменчивую иллюзорную реальность за окнами: сочную "живую" траву, по которой временами пробегает рябь, как по поверхности воды, и "настоящих" птиц, беспечно бороздящих пропитанное светом "пространство", и какие-то крупные коробки, громоздящиеся вдали - на их шершавых поверхностях по ночам различается нечто похожее на "окна": рамки мягкого света, за которыми я, глядя в трубу, похоже, даже различаю чьи-то движущиеся силуэты... Я понимаю, что всего этого не может быть, как не может быть неба или "ветра", якобы сотрясающего окно над моим матрасом, но - не могу отказать себе в удовольствии хоть изредка представить себе, что всё это -продолжение моей реальности.
Не так давно, охотясь в подвале за съедобными полупрозрачными тараканами, я повстречал бывшего электрика Ивана, зарывшегося в груды так называемых "книг". Он, к моему удивлению, не стал в очередной раз повторять свои старые россказни, а с хитрой ухмылкой спросил меня, знаю ли я, что на самом деле творится за окнами. Я подсел к старику - не столько из любопытства, сколько из вежливости. "Ты отбей кусок оконного стекла, - ехидно прошепелявил он, - и всё увидишь сам."
Подобное идея, признаться, не раз приходила мне в голову, но я бы в жизни не решился на такое преступление. Старик же утверждал, что решился - ему, де, после визита в заоблачные высоты уже всё равно. Иван, по его словам, отколол уголок одного из окон (при этом оставшееся стекло покрылось трещинами, а трёхмерное изображение на нём побледнело и сделалось плоским). В образовавшемся треугольном отверстии он разглядел сплошную тёмную и шершавую стену, стремительно несшуюся вверх. В чёрный треугольник на стекле со свистом врывался сырой, холодный воздух. Иван сделал вывод, что весь наш мир со всеми его этажами, заоблачными высотами, подвальными глубинами и изображениями на окнах - это один большой лифт, летящий вниз, в какую-то неимоверно глубокую шахту. Увидев на моём лице тень недоверия, Иван с ухмылкой вытащил из-за пазухи и повертел у меня перед носом треугольный осколок стекла величиной с ладонь.
Старого электрика я больше не видел. Выяснилось, что вскоре после нашей встречи он усох в непролазных трущобах восьмого этажа.
Много дней подряд я искал окно с отбитым углом (разумеется, хитрый старик не сказал мне адреса). Поиски мои пока не увенчались успехом, но рано или поздно я это место найду. Если же не найду, то, скорее всего, у меня хватит духу самому нарушить закон сохранения пределов реального, хотя тем самым я, вероятно, окончательно загублю свой кредит законопослушия - всё равно звонки магагиров прозвучат не для меня, и заоблачных рыб и сухарей мне не отведать, и судьба моя давно висит на волоске.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
