Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



ПИСЬМА  АЛЕУТА

(Из записок князя Федора Толстого)





    1.
    Корсар

    Все кончено. Перебиты турки.
    Пираты гасят в море окурки.
    Смеются, бросая друг другу в лицо
    слова, простые, как яйцо.

    Но море... Волнуя свою утробу,
    море, точно проколотый глобус,
    сморщилось. За портьеру
    испуганно прячутся флибустьеры.

    Развязка близко. На палубе корабля
    балерина встала на гвозди.
    Над головой висят грозди
    бронзы и хрусталя.

    Корабль тонет. Лунных терций
    звучанье полно тоской.
    Выйдя в немилость, сердце
    всегда под рукой.



    2.
    Первое письмо с корабля, писанное наспех,
    до отхода лоцманского ялика


    Не выношу ликующих торжеств
    Империи! Как зверя, бесит толпа,
    и мания величия Столпа,
    и этот Медный Жест,
    незыблемость руки
    Творца,
    и дрожь Реки,
    и слепота Дворца,
    и мраморная голытьба
    божеств, застывших у Крыльца,
    и Шпиль, проткнувший полынью
    стальных небес, и вся эта пальба
    по воронью!
    Желая мне добра, со зла ли,
    я знаю, что меня сослали.
    И вот приходится в торжественном строю,
    напялив шутовской камзол, стоять,
    ладонью опершись на рукоять.
    Я зол, как черт в раю! Но все-таки стою.
    Плевать... Чему так рада
    толпа, от Летнего чернеющая стадом сада?
    Как горд наш капитан! А мне досада!
    Мне ненавистна мишура!
    И троекратное ура
    адмиралтейского парада
    звучит, как будто прохрипели,
    готовы вслед мне кинуться,
    мои одиннадцать,
    убитых на дуэли.
    И пушки лупят,
    салютуя с Крепости
    моей нелепости,
    так, что со дна всплывают трупы.

      P.S. Флот покидает Петербург.
      Гранитный сон, запутавшись в ограде
      своих чугунных судорог,
      остался сзади. Ради
      неведомой судьбы
      торопятся суда,
      скрипя утробой, как гробы
      в день Страшного суда.

        P.P.S. Издалека, отсюда, из Залива,
        из-под свинцовых туч
        упав, закатный луч
        алеет так красиво,
        на золотом массиве
        Купола блестя,
        как будто реет стяг
        над Городом, стоящим на костях.



    3.
    Порт

    В Порто, где в порту
    подают вонючее порто,
    от которого мрут поутру,
    люди всякого званья и сорта,
    сбиваясь борт к борту в орду,
    тычут кружками в морду,
    а потом всей когортой
    от потуги в поту
    рвут аорту
    во рту.

    В кабаках
    бочки спят на боках,
    соль хрустит на линялых рубахах,
    истрепавшихся на моряках
    в рыжих баках.

    С блюд
    омары таращат шары,
    на собравшийся люд
    и кошмарные шмары
    разносят дары -
    загорелые, цвета коры,
    икры полны икры
    и мокры.

    Ждут вразвалочку прачки,
    пока морячки,
    чьи зрачки
    потеряли от качки очки,
    не опустятся на карачки,
    ощущая глухие толчки.

      Длинная, как каланча,
      с розой около плеча,
      от досады чуть не плача,
      и от злости хохоча,
      кляча ищет палача.

      Он из глиняного кубка,
      руки уперев в бока
      деревянного обрубка,
      пьет вино, как воду - губка.
      У него татуировка
      ловко сколота с лубка:
      пьет голубка из пупка.

      Он хохочет громко, спьяна
      в кляче не найдя изъяна.
      Глотка требует глотка.
      Скрип шарманки. Обезьяна
      с визгом рвется с поводка,
      и вытягивает драный
      попугай судьбу с лотка:
      с моря ты, чего б ни стоило,
      все равно вернешься в стойло,
      где найдешь жратву и пойло.



    4.
    Буря

    Что сказать об этом просторе?..
    Всегда одинаков, даже в вечном непостоянстве,
    он, однако, само понятие странствий
    лишает всякого смысла, имея в виду простое
    перемещение органов чувств. Его пустое
    пространство исполнено знаков,
    но мало пяти, и только шестое,
    не знает простоя.

    Океан может вызвать прилив отваги,
    вдохновения, даже энтузиазма,
    иногда утомляя обилием влаги,
    как плохой трагик, но те спазмы,
    что, множеству дней даря
    сходство листьев календаря,
    он порождает в муже,
    это не страх попасть рыбам на ужин,
    а хуже.

    С ним нельзя сравнить никакие моря,
    даже если убрать края,
    потому что дело не только в просторе
    или в возможности бросить на дно якоря,
    не потому, что мельче и уже -
    горизонт одинаков, куда ты ни посмотри, -
    но этот ужас скорее рождается где-то внутри,
    чем снаружи.

    И утопив себя в роме и броме,
    ничего не прибавишь, кроме
    бессмысленного - огромен!

    Океан просто не с чем сравнить.
    И тогда появляется нить.

      Сначала на горизонте. Сам
      горизонт, будучи эфемерен
      не подвластен ни водам, ни небесам,
      он, скорее, относится к вере,
      и образует замкнутый круг.
      Но ты все же намерен к слезам
      жен, детей и подруг
      приблизить его к глазам.

      И из дерева дева
      с носа вперед глядела,
      не находя предела.

      Но порой случается,
      когда и не чаешь,
      горизонт приближается
      как мгла и дым.
      И ты ощущаешь
      шестым.

        Страх? Нет. Скорей,
        это рябь морей,
        когда дует борей.

        Это чувство похоже
        на мороз по коже,
        но не то же.

        Не страх. Но больше испуга,
        когда парусов дуги
        наполняются туго.

        Вроде предчувствия. Да.
        Предчувствие. Это когда
        вдруг темнеет вода.

        Этот голос в крови,
        словно кто-то поет, улови, -
        вроде ангелов и

        на три четверти черти.
        Ожиданье. Не смерти,
        но отсутствия тверди.

        Что молитвою пылкой
        болтается в каждом затылке,
        как письмо в бутылке.

        Ведь недаром в плаванье
        корабли уходят из гавани
        в парусах, как в саване.

        Гул вдали нарастал,
        и металл
        с треском искры метал.

        Ветер воет: мол,
        корабль - не мол,
        груда щепок и смол!

        А волны, как бычий
        велит им обычай,
        каждый борт считают добычей.

        И стонет корма:
        "Будем все задарма
        рыбам корма!"

        Но, в волнах скрываясь на миг,
        тонет не бриг,
        а крик.

        И в муке последней
        успеваешь на гребне
        забыться в молебне:

        "Помилуй и упаси,
        Отче на небеси!
        Волну не беси!"

        Но спасения нету!
        Христос гасит комету,
        И гора идет к Магомету.

        И болтаемся в океане
        у Христа за пазухой
        да у черта в кармане.

        Но устав строг в этой части:
        и у дьявола в пасти
        спасай от напасти снасти.

          И тянет шторм над головой
          дурной совой
          свой
          вой.

          Вокруг сплошная кутерьма!
          Где нос, где киль, а где корма!
          Лишь пялит бельма
          святого Эльма
          тьма!

          Но океан и в урагане
          пространства сорванные грани
          не в силах, сколько ни тиранить,
          ни ранить, ни разъединить
          и тянет,
          тянет,
          тянет
          нить!



    5.
    После бури


    Все стихло. Даль становится видней.
    Волна, тягучая, как воск,
    наводит лоск погожих дней,
    и океан тем тише, чем она длинней.
    Он засыпает, как огромный мозг
      чудовища. На дне
      уснула буря, а над ней
      просторы синие
      спокойствия полны...
      О ты, которую
      зову по имени
      сквозь сны!
      Прости меня!
      Горизонт - это чистая линия,
      и мы ей верны!



    6.

    "Стой, кто идет!
    А, это ты, Толстой.
    Куда тебя несет!
    Туман густой.
    Ты пьян. Того гляди
    окажешься в воде. Иди
    в каюту. Вот характер!
    С меня довольно. Я с тобой
    на прошлой вахте
    натерпелся страху".
    "Пошел ты нахуй!"



    7.
    Первое письмо Алеута, найденное в бутылке

    Прощайте все! Не поминайте лихом,
    хоть есть за что. В седом навале
    волн океана, что когда-то Тихим
    по недоразумению назвали,
    такой большой, я пребываю вмале,
    короткой строчкой в судовом журнале:
    мол, наконец избавились от психа,
    продуктов на полгода дали -
    и на берег, но выживет едва ли,
    еда ли...
    (Далее размыто.)



    8.
    Второе письмо Алеута

    Живу, как царь! Хожу в песцовой шубе.
    Ночами у веселого огня
    сижу в заброшенном рыбацком срубе,
    как в замке родовом. Воспоминания
    терзают по ночам сильней меня.
    Дни пасмурны. Что может быть длинней
    ненастных этих дней! Десятка три
    чудных жилищ чумные дикари
    раскинули, пасут морских свиней.
    Поблизости здесь нет иных селений.
    В песке тюлени маются от лени,
    да гнезда птиц куда ни посмотри.

    Перед судьбой не преклоню колени!
    Веду счет дням. Пишу ученый труд
    по этнографии: одежда, нравы,
    строенье черепа, как оказались тут -
    предания. Язык у них корявый -
    всего-то триста слов, но много врут.

    Просторы манят взор, хотя едва ль
    штормами занесенный китобой
    сюда зайдет за пресною водой,
    как новый Чайлд-Гарольд, взираю вдаль.
    Вскарабкавшись на вспененную глыбу,
    владенья наблюдаю свысока.
    Аборигены жрут сырую рыбу.
    Я их крещу. Зеленая тоска!



    9.

    Ясен вечер. Тепел пепел.
    Луч закатный странно светел.
    Обруч обступивших круч
    потемнел. Куда он метил?
    Парусами полный сон,
    уловив чуть слышный ветер,
    шепчет морю в унисон:
    мира легкую красу,
    невесомый, унесу.
    Полоса заката стынет.
    В синь своих загорных скиний
    солнце маленьким божком
    возвращается пешком.
    Ночь - придет, судьба - не минет.
    И в отчаяньи о ком
    чайки с воплями эриний
    проницают воздух синий
    линий ломаным штрихом.



    10.

    Куда? На зов осенней тяги,
    подставив бурям паруса,
    открыть кому пустые стяги?
    Чьи свыше слыша голоса,
    в порыве выспренной отваги,
    пробив форштевнем небеса,
    ввалиться всей обросшей тушей
    в матросский рай, где нету суши,
    чей край с изнанки тих и перист,
    и снова - вниз, где волны - через,
    на нерест, в странные места,
    где выживет один из ста,
    пунктиром нанеся свой путь -
    то вверх, то вниз, то в свет, то в муть, -

    меняя курс, уходят корабли!
    Уходят корабли в развалы далей
    на тали задранных Земли
    горизонталей!



    11.
    Песня

    Твоим обликом облака
    проплывают издалека,
    и кораблики, словно блики,
    исчезают, как чаек крики.
    В небе светлая полоса
    да голоса тоньше волоса.

    Еле слышен
    где-то выше
    ветер паруса колышет,
    и стекляруса роса
    озаряет яруса.
    И качается без плеска
    так немыслима близка
    искра блеска
    у виска.

    Ветер носит чаек крик.
    Этот шум и этот блеск!
    Мир прекрасен и велик!
    каждый плеск
    и каждый блик -
    это твой небесный лик!



    12.
    Охота

    Капитан! Наконец Вы вернулись в родные места.
    Это, в общем-то, чудо, поскольку из ста
    Вы вернулись один. Вас никто не встречал
    на железнодорожном перроне. Он тоже причал.
    Только в небе пустом вместо чаек кричали вороны.
    И Вам вновь стало странно, что вечер качал
    не настил под ногами, а голые кроны.
    Вас здесь явно не ждали. Ведь вроде бы там
    вы осели. Но что-то за Вами гналось по пятам.

    И из всех, почернев, изменившись в лице
    Вы вернулись один, потому что, в конце
    концов, дело не в смерти как средстве от тел,
    испоганенных чарами местных церцей
    бедным душам избавиться. Просто никто так и не захотел.

    Но Вы все же вернулись. Так слава богам
    и, конечно, богиням и даже чужим берегам,
    что всему вопреки сберегли, чтоб сюда
    Вы сумели, пускай не со славой суда
    привести, но бежать от суда.

    Вы вернулись в места, отдаленные столь,
    что не раз оставляли последний пистоль
    в кабаках всего света, чтоб память о них
    отпустила Вас, чтобы хотя бы на миг
    позабыться, ее Вы топили в вине,
    но она возвращалась к Вам снова и не
    отпускала уже, словно в сердце тупая
    застарелая боль, из глубин проступая
    на поверхности снов, как веков испокон -
    изможденные лики старинных икон
    из-под поздней мазни, чьи черты до конца
    Вы стереть не могли, как улики, с лица.
    Вас почти не узнать, так над вашим лицом
    поработало время суровым резцом.

    Вы вернулись в места, где все та же верста
    то кидается в гриву, то гонит с хвоста
    по дороге, ведущей то прямо, то криво,
    как судьба, что за Вами крадется трусливо
    и является вдруг, словно бог из куста.
    Взгляд тревожно скользит по кустам и крестам,
    словно сын припадает устами к перстам.

    Вы вернулись как некто, верней - как никто,
    от холодного ветра зарывшись в пальто,
    ненавидя все эти скитанья, наверно,
    если вспомнить о том, в скольких грязных тавернах
    Вам случилось в пути ночевать, сколько скверных
    гостиниц, харчевен, притонов, углов
    Вам пришлось обживать, сколько искренних слов
    разменять на молчание звонкой монеты,
    с горькой мукой места поминая при этом,
    где берут на ночлег и не требуют платы,
    где не могут весла отличить от лопаты!
    Сколько раз Вы ложились в одной лишь надежде
    не иметь сновидений, и спали в одежде
    сном тяжелым, когда не разбудишь и пушкой,
    как подкова на счастье у Вас под подушкой!
    Скольких недругов Вы, может быть, на беду
    обманули, назначив им встречу в аду!
    Сколько раз Вы бежали позора и плена,
    как полено ломая судьбу о колено!
    Скольких Вы погубили мечом и куплетом,
    были модным убийцей, наемным поэтом,
    ели мясо с ножа, яд с серебряной ложки,
    жили нищим, глядели портретом с обложки.
    Сколько раз от тоски Вы сходили с ума!
    Сколько раз Вы входили в чужие дома,
    словно карточный шулер, пнув двери штиблетом,
    и со сколькими дамами спали валетом.
    Только как бы там ни было, через года
    Вы вернулись, вернулись, вернулись сюда!

    Вы вернулись, ведь если за столько-то лет,
    вспоминая убийства и кордебалет
    бесконечных измен, если даже и в кои-
    то веки порой оставаясь в покое,
    не смогли Вы уладиться с памятью, то
    остается вернуться, зарывшись в пальто.

    Вы вернулись сюда как положено, вдруг,
    возвращается после разлуки супруг,
    отдаленно похожий, но все же не тот,
    каким помнили Вас, или наоборот -
    позабыли, а значит - не все ли равно,
    потому что вернулся ушедший давно
    и, что более важно, ушедший от тех,
    кто бы мог его помнить, иначе - от всех,
    не по собственной воле пускай, но затем
    что из многих других философских систем
    Вы избрали простейшую, что послужить
    не могла по-другому, а именно - жить!
    и запутались в мире, который судим
    по известным законам, но к ним не сводим.
    Но сомненья свои Вы давили везде,
    словно плугом младенца в пустой борозде
    воспаленного мозга, и все же потом
    на сомненьях своих в мирозданьи пустом,
    Вы держались в любых передрягах и где
    бы то ни было, будто пальто на гвозде.

    Вы вернулись! Вы вывернулись из беды,
    на свои натыкаясь повсюду следы,
    доказав сам себе после многих потуг,
    что Земля - это шар, а судьба - это круг
    той арены, где выжить в большом шапито -
    словно сальто-мортале проделать в пальто.

    Вы вернулись прокуренный и пропитой,
    оградившись от смерти одной запятой
    в предложении, некогда сделанном Вам,
    от которого, только придравшись к словам,
    уклониться смогли, чтоб бежать, а не то -
    так вернуться инкогнито в драном пальто.

    Вы вернулись как игрек и даже как грек
    для чужим здесь считающих Вас, имярек,
    потому что вернулись с одним узелком,
    что завязан на память... не вспомнить о ком,
    ненавидели Вы, а быть может - любили,
    не смогли развязать и не перерубили.
    Вы вернулись чужим, и Ваш старый слуга
    распознал в денщике-папуасе врага.

    И не чувствуя вкуса, Вы пьете коньяк
    и глядите в окно, где в полнеба синяк
    созревает на севере, в даль, где стерня
    из-под снега торчит, как щетина в три дня.
    Вы идете туда, где глаз колет жнивье
    сквозь сугробы, и в руки берете ружье.

      Капитан! Вы, должно быть, смертельно устали
      в далеких скитаниях. Возраст Христа -
      подходящее время вернуться. Хрусталик
      помутнел от того, что увидел. Но совесть чиста.

      В Ваших серых глазах отражается небо и даль,
      и спокойная мысль, что-то вроде холодного "Жаль!"
      остывает в зрачке, над которым чуть дрогнуло веко,
      отличая с трудом зверя от человека,
      потерявшего с вящим прообразом всякую связь.
      Еле слышно хрустит под ногой чуть подмерзшая грязь.
      Так под снегом остывшее поле терзает кирза.
      Так охотник убитому зверю вмерзает в глаза,
      что прощать не умеет, но уже и не чувствует злости.
      Оттого-то количество ржавых крестов на церковном погосте
      продолжает расти. И земля, что зажата в горсти,
      дорожает. Все мы здесь лишь незваные гости.
      И редеющей дичи себя не спасти.
      Взгляд, запущенный следом, не видит различий.
      Снег лежит на земле, непорочней пустого листа.
      Значит, даже зверье покидает родные места.
      Опустите ружье, капитан! Не смешите пехоту!
      Глаз считает, что он продолжает охоту.

      Вы, конечно, останетесь в этих местах, капитан,
      чтобы здесь встретить то, что идет по пятам,
      но когда наконец Вы дождетесь, за гробом
      понесут не награды, а рваную обувь.



    13.
    Тридцать лет спустя

    Мы, кажется, тогда стояли в Сингапуре.
    Не помню точно для чего, с какой-то злобной дури,
    пристал я к англичанину. Во всей его фигуре
    казалась мне смешной напыщенность и тон
    надменный. Звали его как-то... Пинкертон!
    Он путешествовал с женой-японкой,
    такою маленькой и тонкой,
    что показалась мне сперва ребенком.
    Он мне проквакал что-то про приличие,
    про честь и их империи величие
    (в таверне не расслышать среди гула),
    а я для смеха сбил его со стула.
    Я помню, как она тогда взглянула
    в лицо мне чуть раскосыми очами.
    Так много было в них отчаянной печали.
    И что-то точно в грудь меня кольнуло,
    предчувствие. Я отошел, едва пожав плечами,
    и даже не подрался с караулом,
    порвавшим мне камзол.
    На сердце лег какой-то странный холод.
    Я, повторяю, был тогда так молод.
    Так зол
    и молод...



© Леонид Ситник, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.




Словесность