Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Книга непокоя
Москва
Ад Маргинем
2016
486 стр.
ISBN: 978-5-91103-263-0

Впервые опубликованная спустя пятьдесят лет после смерти Фернандо Пессоа, великого португальского поэта начала XX столетия, "Книга непокоя" является уникальным сборником афористичных высказываний, составляющих автобиографию Бернарду Суареша, помощника бухгалтера в городе Лиссабоне, одной из альтернативных личностей поэта. Эта "автобиография без фактов" - проза поэта или поэзия в прозе, глубоко лиричные размышления философа, вербальная живопись художника, видящего через прозрачную для него поверхность саму суть вещей.


"Книга непокоя" призвана, загипнотизировав читателя, ввести его в самое сердце того самого "непокоя", той самой жажды-тоски, которыми переполнены все произведения Пессоа.


Переводы Ирины Фещенко-Скворцовой.

АПОФЕОЗ АБСУРДА

Говорю всерьёз и печально; этот предмет разговора не располагает к радости, потому что радости мечтаний противоречивы и огорчительны, и оттого привлекательны, каким-то таинственным и особым образом.

Наблюдаю порой в себе самом, беспристрастно, эти вещи, восхитительные и абсурдные, которые я никак не могу видеть, так как они нелогичны для зрения - мосты, ведущие ниоткуда в никуда, дороги без начала и конца, перевёрнутые пейзажи [...] - абсурд, нелогичность, противоречия, всё, что нас отключает и отдаляет от реального и от его уродливой свиты - практических рассуждений и человеческих чувств и желаний, связанных с действиями полезными и выгодными. Абсурд спасает от наступления гнёта скуки то состояние души, что начинается, когда чувствуется сладкая ярость мечты.

И я овладеваю, сам не знаю, каким - таинственным способом ясновидения этих абсурдов - не умею объяснить, но я вижу эти поразительные вещи в видениях.

"Онелепим" (в оригинале придуманный автором глагол от существительного "абсурд", "нелепость" - И. Ф-С) жизнь, с востока до запада.

Всё мышление, сколько бы я ни хотел остановить его, превращается для меня, поздно или рано, в мечтание. Там, где я хотел привести аргументы или заставить течь мои рассуждения, у меня появляются фразы, вначале выразительные - от самого мышления, затем вспомогательные к этим, первым, под конец тени и отклонения от этих вспомогательных фраз. Начинаю думать о существовании Бога, и обнаруживаю себя, говорящим о далёких парках, о феодальных кортежах, о реках, текущих, полунемых, под окнами, из которых я выглядываю; и обнаруживаю, что говорю о них, потому что обнаруживаю себя видящим их, чувствующим их, и есть краткий момент, когда касается моего лица настоящий бриз, поднимающийся с поверхности реки, воображаемой посредством метафор, от стилистического феодализма моей главной заброшенности.

Мне нравится думать, потому что знаю, что недолгое время спустя я думать не буду. Это, как пункт отправления, каким размышление меня зачаровывает - металлическая и холодная платформа, откуда отправляются на великий Юг. Порой я стремлюсь обдумать какую-то серьёзную проблему, метафизическую или даже социальную, так как знаю, что хриплый голос мышления имеет для меня оперение павлина, какое я распущу, если забуду, что мыслю, и что судьба человечества - это некая дверь в каменной стене, которой нет, и которую, однако, я могу открыть и войти в сад, который меня очарует.

Благословенным будь тот иронический элемент в судьбах, что даёт бедным жизнью мечту в качестве мышления, так же, как даёт бедным мечтой или жизнь в качестве мышления, или мышление в качестве жизни.

Но даже мечтание в цепи мышления оборачивается для меня усталостью. И тогда открываю глаза от мечты, иду к окну и переношу своё мечтание на улицы и на крыши. И есть в созерцании, рассеянном и глубоком, агломератов отдельных черепиц в черепичных крышах, укрывающих астральное развращение прогуливающихся людей, то, что мне, действительно, освобождает душу, и не думаю, не мечтаю, не вижу, не нуждаюсь; тогда я, действительно, созерцаю абстракцию Природы, различие между человеком и Богом.

Жизнь - это экспериментальное путешествие, совершаемое невольно. Это некое путешествие духа, совершаемое посредством материи, и, поскольку именно дух является путешественником, - это в нём протекает жизнь. Поэтому, есть души созерцательные, живущие напряжённее, обширнее, взволнованнее, чем другие, живущие внешне. Результат - всё. То, что почувствовалось, было тем, что прожилось. Возвращаются такими же уставшими от мечты, как от некого видимого труда. Никогда не живётся так напряжённо, как в том случае, если много думается .

Кто стоит в углу зала, танцует со всеми танцовщиками. Видит всё, и, так как видит всё, то и проживает всё. Поскольку всё, в кратком обзоре и завершении, является одним из наших ощущений, то настолько же имеет значение контакт с телом, как и мечта о нём, и даже как простое воспоминание о нём. Танцую, разумеется, когда вижу танцующих. Говорю, как английский поэт (34), описывая, что созерцал, видя вдали на траве трёх отдыхающих жниц: "Четвёртый - жнёт, и это я".

Приходит это всё, о чём говорю сейчас так, как чувствую, а говорю я об огромной усталости, какая внезапно опустилась на меня сегодня, хотя, кажется, совершенно без повода. Я сейчас не только усталый, но полный горечи, и горечь эта тоже непонятна мне. У меня - такая тоска, что я - на пороге слёз, не тех, которыми плачут, но которые сдерживают, слёз от болезни души, а не от физически ощущаемой боли.

Я столько пережил, не переживая этого! Столько передумал, не думая! Угнетают меня миры с застывшими порывами, с приключениями без движения. Я утомлён тем, чего никогда не имел и не буду иметь, скучающий из-за существования богов. Несу с собою раны изо всех сражений, которых избежал. Моё тело, мышцы разбиты от усилия, о совершении которого я и не мыслил.

Тусклый, немой, ничто... Небо наверху - из какого-то мёртвого, несовершенного лета.. Смотрю на него так, будто бы его там нет. Вижу во сне то, о чём думаю, лежу во время ходьбы, страдаю, ничего не чувствуя. Моя огромная ностальгия - от ничего, она сама - ничто, как высокое небо, которого не вижу, и на которое смотрю безлично.

В ясном совершенстве дня застаивается, тем не менее, воздух, полный солнцем. Это не перемена атмосферного давления ввиду будущей грозы, невольное плохое самочувствие тел, тусклая неопределённость неба, такого голубого. Это оцепенение чувств от намёка на бездействие, птичье перо, легко касающееся лица, усыпляющее. Это - зрелое лето, но ещё лето. Сейчас поле привлекательно даже для того, кто не любит природу.

Если бы я был другим, думаю, это был бы для меня счастливый день, так я чувствовал бы его, не думая о нём. Я бы заканчивал с радостью предвосхищения мою нормальную работу - ту, что каждый день является для меня монотонно ненормальной. Я нанял бы экипаж до Бенфики, объединившись с друзьями. Мы бы поужинали на закате дня среди огородов. Радость, которую бы мы чувствовали, была бы частью пейзажа, и для всех, кто бы нас ни видел, она признавалась бы идущей от него.

Поскольку, однако, я - это я, то использую понемногу возможность воображать себя этим другим. Да, следовательно, он-я, под деревом или в винограднике, будет есть вдвое больше, чем ем обычно, будет пить вдвое больше, чем отваживаюсь обычно, будет смеяться вдвое больше, чем могу обычно думать о смехе. Потом он, сейчас я. Да, в один момент я был другим: видел, проживал в другом эту радость, жалкую и человеческую, существовать, точно животное "без пиджака". Великий день, что заставил меня мечтать таким образом! Он - весь синий и прекрасный в вышине, как моя эфемерная мечта - быть здоровым коммивояжёром, в какие-то праздники в конце дня.

Поле - это то, где мы не находимся. Там, только там есть настоящие тени и настоящий лес.

Жизнь - это колебание между неким восклицанием и неким вопросом. В сомнении есть конечный пункт.

Чудо - это небрежность Бога или, скорее, небрежность, что мы Ему приписываем, выдумывая чудо.

Боги - это воплощения, какими мы никогда не сможем быть.

Усталость от всех гипотез...

Лёгкое опьянение от незначительной лихорадки, когда дискомфорт, вялый и глубокий, и холод, пробирающий больные кости, и жжение в глазах, и боль в пульсирующих висках - и этого дискомфорта я сам хочу, как раб - любимого тирана. Дай мне ту усталую робкую пассивность, где я смутно различаю видения, сворачиваю за углы идей и, между вставками чувств, я чувствую, что я распадаюсь.

Думать, чувствовать, хотеть, всё это стало только одной неясной вещью. Убеждения, ощущения, воображаемые вещи и вещи злободневные находятся в беспорядке, как содержимое различных опрокинутых ящиков, перемешанное на полу.

Ощущение выздоровления, особенно, если болезнь, ему предшествующая, плохо влияла на нервы, похоже на грустную радость. Это похоже на то, будто в эмоциях и размышлениях наступила осень, или, скорее, что наступает одно из таких начал весны, какие, за исключением отсутствия листопада, напоминают, видом неба и самим воздухом, наступление осени.

Усталость хорошо знакома, и то, что хорошо знакомо, немного болезненно. Чувствуем себя несколько в стороне от жизни, хотя и в её пределах, будто на балконе дома жизни. Мы созерцательны без размышлений, ощущаем без определённого чувства. Наши желания спокойны, ведь в них нет особой необходимости.

Бывает в то время так, что определённые воспоминания, определённые надежды, определённые смутные желания медленно поднимаются к рампе сознания, будто скитающиеся странники, видные с вершины горы. Воспоминания о вещах ничтожных, надежды на вещи, которых просто нет, желания, никогда не имевшие силы, ни от природы, ни при их возникновении, никогда не могшие захотеть быть.

Когда день приспосабливается к этим ощущениям, как сегодня, когда, хотя бы и было лето, наполовину пасмурной выглядит синева, и бродячий ветер, не будучи горячим, стал почти холодным, тогда это состояние души подчёркивает, о чём мы думаем, что чувствуем, переживая эти впечатления. Не то, чтобы были более ясными воспоминания, надежды, желания, что мы имели. Но чувствуются более, и их нечёткая совокупность несколько давит, нелепо, на сердце.

Есть что-то из далёкого во мне в этот момент. Фактически, я нахожусь на балконе жизни, но я не совсем принадлежу этой жизни. Нахожусь над ней и вижу её оттуда, откуда вижу. Она лежит передо мною, опускаясь на горных террасах и скатах, точно разнообразный пейзаж, до дымков над белыми домиками в деревеньках в долине. Если закрыть глаза, я продолжаю видеть, потому что не вижу. Если же их открыть, я больше не вижу ничего, потому что не видел. Весь я - какая-то смутная ностальгия, тоска не по прошлому, не по будущему: я весь - ностальгия по настоящему, безымянная, пространная и непонятная.

Те, кто классифицирует вещи, те мужи науки, чья наука заключается только в умении классифицировать, вообще не знают, что классифицируемое бесконечно, и, поэтому, классифицировать невозможно. Но что вызывает у меня наибольшее удивление, это их неведение о существовании неизвестных вещей, которые тоже подлежали бы классификации, относящихся к душе и к сознанию, и находящихся в промежутках познания.

Может быть, потому что я думаю слишком много или мечтаю слишком много, достоверно то, что я не отличаю существующей реальности от мечты - тоже реальности, но не существующей. И, поэтому, я вставляю в свои размышления о небе и о земле вещи, которые не сияют под солнцем или на которые не ступают ногами - текучие чудеса воображения.

Озаряю себя предполагаемыми закатами, но предполагаемое живо в предположении. Радую себя воображаемыми бризами, но воображаемое живёт, когда воображается. Моя душа расположена к различным гипотезам, но эти гипотезы имеют собственную душу, и мне дают, поэтому, свои души.

Нет иных проблем, кроме той, что есть в действительности, а эта - жива и неразрешима. Что я знаю о различии между каким-то деревом и какой-то мечтой? Могу коснуться дерева; знаю, что у меня есть мечта. Что это - на самом деле?

Что это? Есть я, кто в одиночестве, в пустой конторе, может жить, воображая, без ущерба для разума. Не страдаю от перерывов в размышлениях, от покинутых письменных столов и от секции посылок, где сейчас - только бумага и мотки бечёвки. Я сейчас не сижу на моей высокой скамье, но облокотился, как бы продвинувшись по службе, на кресло с круглыми подлокотниками, принадлежащее Морейре. Может быть, под влиянием этого места я был подвигнут на рассеянность. Дни, когда стоит большая жара, навевают сон; дремлю без дремоты из-за вялости. И, поэтому, думаю таким образом.

Улица меня уже утомляет, но нет, не утомляет меня - всё является улицей в жизни. Напротив находится таверна, вижу её, если смотрю вверх, над своим правым плечом; и мастерская по изготовлению тары - тоже напротив, вижу её, если смотрю вверх над своим левым плечом; и посредине, так что не увижу его, если не отвернусь от всего, сапожник заполняет регулярным шумом ворота конторы Африканской Компании. Остальные этажи неопределимы. На третьем этаже - небольшая гостиница, говорят, что это притон, но такова и вся жизнь.

Утомляет ли меня улица? Утомляюсь только, когда думаю. Когда я смотрю на улицу или её чувствую, я не думаю: работаю тогда с большим внутренним покоем, помещённый в свой угол, документально - никто. У меня нет души, её нет ни у кого - всё является работой во плоти. Далеко, там, где наслаждаются миллионеры, всегда за границей от них, тоже есть работа, и тоже нет души. Остаётся от всего - один или другой поэт. Как бы я хотел, чтобы от меня осталась одна фраза, что-то сказанное - из того, о чём говорится: Хорошо сделано! - как цифры, которые внесу в списки, копируя их в книге всей моей жизни.

Я никогда не перестану, верю в это, быть помощником счетовода на товарном складе. Я желаю, с жестокой искренностью, никогда не продвигаться дальше счетовода.

Есть много - не знаю, дней ли, месяцев ли - когда я не записываю никаких впечатлений; не думаю, следовательно, не существую. Я забыл, кто я; не умею писать, потому что не умею быть. Из-за какой-то притворной дремоты я стал другим. Знать, что не помню о себе, значит - проснуться.

Я провёл в обмороке некоторую часть своей жизни. Возвращаюсь в себя, не помня, кто я есть, и память о том, кем я был, страдает перерывами. Во мне живёт смутное представление о каком-то неизвестном интервале, ничтожное усилие одной части памяти, желающей найти другую часть. Не могу восстановить себя. Если я жил, то я забыл, что знал об этом.

Не то, чтобы это был первый заметный день осени - первый холодный, а не свежий, одевающий мёртвое лето слабым светом - который дал бы мне, в какой-то отчуждённой прозрачности, ощущение мёртвого намерения или фальшивого желания. Не то, чтобы это был, в интерлюдии потерянных вещей, неясный след бесполезной памяти. Нет, горестнее, чем это, какая-то скука от того, что помнишь о таком, что не вспоминается, какое-то уныние от того, что потеряно сознанием между водорослями и тростником, на берегу неизвестно чего.

Я знаю, что день, прозрачный и неподвижный, увенчан небом, достоверным и голубым, менее светлым, чем глубокая голубизна. Знаю, что солнце, неопределённо меньше, чем другое, бывшее, золотит влажными бликами стены и окна. Знаю, что нет ветра или бриза, который бы я помнил и который бы отвергал, дремлет, тем не менее, свежесть, едва пробуждаясь над безграничным городом. Знаю всё это, не думая и не веря, и не сплю, только в воспоминаниях, и не тоскую, только в своём непокое.

Я выздоравливаю, бесплодный и далёкий, от болезни, которой у меня не было. Предрасполагаю себя, подвижный от пробуждения, на которое не отваживаюсь. Какой сон не позволил мне уснуть? Какая ласка не хотела, чтобы я говорил? Как хорошо быть другим с этим холодным глотком крепкой весны! Как хорошо уметь, по крайней мере, думать об этом, это лучше, чем жизнь, в то время, как далеко, в образе воспоминания, тростник, без ощутимого ветра, наклоняется, зеленоватый от берега!

Сколько раз, вспоминая, кем я не был, я думаю, что я молод и забываю! И были другие, что были пейзажами, которых я не видел никогда; были новые, но они не были пейзажами, которые я, действительно, видел. Разве это важно? Я завершил случаи и промежутки, и в то время, как свежесть дня идёт от самого солнца, спит, холодный, на закате, который вижу, хотя его нет, тёмный тростник на берегу.





 Искать книгу в книжных интернет-магазинах
Название (1-3 слова)
Автор (фамилия)
Доставка в регион



Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА