КОВЧЕГ И ВЕЧНОСТЬ
Странное это событие произошло далеко в море, на переходе из порта Ахтарск в Керчь.
В молодости, стремясь получше узнать жизнь, я часто совершал бесцельные и, в сущности, бесполезные путешествия как по воде, так и посуху, от которых устанешь, бывало, донельзя, а проку от них - чуть.
Объезжал я однажды маленькие приморские города Азово-Черноморского бассейна. Из Азова прибыл катером в казачий городок Ейск, а оттуда сушею в Токмак.
Надивившись на тихую, морщинистую Кубань и кривые малолюдные улочки городка, я отправился в дальнейший путь. Переночевав в Ахтарске в чистенькой гостинице, где кроме меня жила какая-то древняя старуха с палкой, - вероятно, из милости - я купил билет до Керчи. И, побродив по местному базарчику среди распластанных на прилавках янтарных рыбьих туш, источавших запах моря и водорослей, побрел на причал.
Море здесь темное, как чернила, все в густых малахитовых нитях, колышущихся подобно диковинным морским цветам.
Круглый приземистый теплоходик еще издали белеет короткой скошенной трубой. Пассажиры - круглолицые местные бабы в пышных юбках, мужики в длинных рыбацких сапогах и моложавые старухи с набитыми провизией сумками - усаживаются спокойно, по-утреннему мирно. Солнце, побелевшее после восхода, сверкает на мелкой ряби.
Тронулись тихо и незаметно. Забурлила, закипела за кормой вода, теплоходик дрогнул, приятно поплыла кругом голова, и плоский безлюдный берег, причал и земляная насыпь - все было окрашено в холодноватые утренние тона, - отдаляясь, уменьшались, пока не растаяли совсем...
На верхней палубе было ветрено и свежо. Над реями и дрожащей теплым маревом трубой распласталась серебристая чайка. Она вскоре исчезла: верный признак нашей удаленности от берега, от земли...
Я спустился вниз и отыскал на лавке свободное место. Под тентом две бабы в белых хустках поддерживали ногами огромные мешки с семечками. В капитанскую рубку влетал и оттуда вылетал шустрый черномазый вахтенный матрос.
- Скоро ли будем в Керчи?
Вахтенный пожал плечами и взлетел по трапу вверх.
- В море об этом не спрашивают, плохая примета, - бросил сидевший напротив мужик в старомодной кепке-восьмиклинке.
Ветер порывами задувал с туманившегося узкой парчовой полосой берега, противно ныл и зудел в ушах. Спокойную рябь сменили яростно плескавшие в борта суденышка быстрые зеленые волны. Поднялась качка. Теплоходик подскакивал, замирал на самом гребне волны и переставал стучать своим двигателем. Затем с оглушительным шумом падал в водяную бездну, хлюпая всем своим металлическим днищем, и снова принимался бессильно и жалобно тарахтеть.
- Не тянет, - мрачно заключил сосед, пряча в руке искрившую на ветру сигарету. - Движок барахлит.
Из его кулака испуганно выскакивали гаснущие от тугого ветра светляки, мужик с неимоверным усилием втягивал и без того впалые щеки и щурился от едкого дыма.
"Наверное, ездил по своим делам в Ахтарск и теперь возвращается обратно", - подумал я, хватаясь за лавку при каждом новом взлете суденышка.
Промчался вахтенный с ведром: кому-то из пассажиров от морской качки стало дурно. Теплоходик шлепнулся о набежавшую волну, нехотя кашлянул и, судорожно дернувшись, беспомощно затих.
- Вот и приехали, - нехорошо усмехнулся мужик. - Я же говорил, примета плохая.
И он дернул мышцами лица, как будто выдавливал из себя что-то лишнее.
- И шоцевоно такое, - забеспокоилась баба в косынке, - як же так, в меня ж семечка пропадае...
Она поглядела на свой мешок с семечками, на невозмутимо покуривавшего мужика, потом на море...
- Оце так-так, - только и выговорила она с горьким разочарованием.
- А как же, - усмехнулся сосед.
И эта простая, ничего не значащая фраза дышала таким смирением и изжитым горем, словно самое страшное в его жизни осталось далеко позади.
Из рубки вылез злой капитан в сдвинутой набекрень белой форменной фуражке. С верхней палубы кубарем слетел вахтенный, и они оба скрылись в машинном отделении.
Без движения в море стало тихо и тепло. Солнце вышло из плотной облачной мути и ласково пригревало. Беспомощный челнок уныло переваливался с борта на борт. В море было ярко и пусто, как в первый день после Потопа. Я представил, как, должно быть, екнуло от сладкого ужаса сердце у Ноя, когда он обозрел, покинув ковчег, всю эту плоскую, сияющую равнину, сулившую смерть и растворение в вечности.
Пустота и вечность - самое страшное, что подстерегает странствующего водою и воздухом. То и другое беспощадно к человеку, а сиюминутное, напротив, милостиво ко всякой твари...
- Так шо, сынок, можнавже круги у воду кидать? - не выдержала соседка с мешком.
Она жалобно взглянула на пробежавшего мимо вахтенного матроса: руки у него были по локоть в мазуте, а черное, словно испеченное на солнце, лицо озабочено сверх меры.
- Какие круги, бабка! - сердито бросил он. - Движок заглох, ремонтируемся...
- Та яка ж я тебе бабка! - гневно вспыхнула та. Ноги ее, крепко обнимавшие злополучный мешок, стали быстро-быстро переступать и ерзать. - Яка ж я тебе бабка, едрит-твою в корень, колы в меня все зубы еще целые и до мужиков тягнет!
Другая, молчаливо и сумрачно глядевшая в пустыню моря, повернула голову и прыснула:
- От Галка даеть!
И, прикрыв кончиком косынки рот, уронила от смеха голову на колени.
Вахтенный приостановился и, засмеявшись, махнул рукой.
- Ты на меня не махай, не махай, - весело закричала первая, - краще скажи, колы ты свою драндатачку справишь, бо Катьке вжедо ветру охота!
И она, смеясь, толкнула подругу в бок.
- Болтают... пустомели, - неодобрительно покачал головою сосед.
Он закурил и пересел на корму - рядом с линялым, обвисшим в наступившем безветрии флагом. Был он груб, коренаст, одет в тонкую нечистую рубаху и обут в тяжелые нелетние ботинки, в каких ходят обыкновенно солдаты и заключенные.
На корме он неторопливо вытянул затекшие ноги и надвинул кепку на глаза: солнце стояло уже высоко.
Я посмотрел на задремавшего мужика, на его тяжелое, сумрачное лицо. Оно говорило, что он знает о жизни что-то очень важное, но не может этого выразить словами.
Между тем, наш теплоходик все дальше относило к берегу. Уже виднелась его длинная темная полоса, грозовой тучей протянувшаяся на горизонте.
- От и зъездила на базар, - печально вздохнула присмиревшая Галя.
Я тоже приготовился к неизбежному возращению назад, в Ахтарск. Но вдруг неожиданно и радостно застучал оживший двигатель, теплоходик встрепенулся, дернулся и, как молодой петушок, бойко прыгнул против набежавшей волны.
- Вот тебе и круги! - вылез из люка чумазый вахтенный. - Живем, бабка, а? - весело подмигнул он.
Суденышко весело бежало, торопливо разбрасывая хлопья пены и вздымая тучи холодной, соленой пыли...
Однако на этом наши морские приключения не закончились. На подходе к Боспору двигатель теплоходика заглох снова, на этот раз потекла медная трубка маслопровода. Ее быстро заменили, и в виду двух круглых холмов, обозначавших вход в пролив, пассажиры высыпали на правый борт. На лавках остались сидеть две подруги с мешками да мужик в тяжелых ботинках. Он, казалось, крепко спал, положив голову на руки. Холмы близились, вырастали, их голые глинистые бока желтой рябью бежали по воде. Красные буи раскачивались гигантскими поплавками.
Было тихо и солнечно. Вода нежно бурлила и хлюпала за бортом. Сбавили ход. Теплоходик плавно скользил по ровной глади залива. Справа открывалась старинная турецкая крепость Еникале с узкой лентой извилистой дороги и облаком пыли от спешащего грузовика. Безлюдный берег оживал и наполнялся: потянулись портовые склады, доки, плавучие мастерские; засинели, закраснели замеревшие в нацистском приветствии чудовищных размеров портовые краны. Залив расширялся, округлялся, становился тесным, забитым мачтами, реями, вымпелами, трубами грязных буксиров и широких плоскодонных барж, горячо и спокойно блестя на жарком июльском солнце.
Пошли уже совсем тихо, на исходе инерции. Шуршала синевато-малахитовая вода да сладко, словно во сне, причмокивало днище. Над бухтой, над пестрым и шумным скопищем судов, доков, маленьких юрких катеров и полуголых загорелых людей на их палубах огромной тенью нависала циклопическая громада горы Митридат.
Пассажиры завозились, засобирались и сгрудились с той стороны палубы, где обычно выбрасывают трап. С видом человека, выполняющего тяжелую, непосильную работу, вахтенный держал наизготовку толстую змею швартового каната. Мешочницы, облокотившись о леера, лузгали семечки и с любопытством разглядывали приближающийся причал, - его мокрые, в зеленых водорослях, сваи и пеструю кучку встречающих с цветами.
Я обернулся, ища глазами странного попутчика, но на корме было пусто. В очереди у трапа его сутулой приземистой фигуры тоже не было видно. И только присмотревшись, я увидел возле лавки с потрепанным флагом пару его тяжелых и грубых башмаков. Они стояли по-солдатски аккуратно и смирно - пятки вместе, а носки врозь, и это было все, что от него осталось. Куда подевался он сам - одному Богу известно. Мне же не хочется говорить об этом вслух и выдумывать небылицы. Потому что жизнь человеческая никогда ничего не стоила, если сам человек ставит ее ни во что...
Я рассказал то, что видел своими глазами, а остальное знает море.
© Анатолий Николин, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
