Сегодня сверху падала вода
На неподвижные деревья и цветы,
На фейерверк,
И старый мастер всё видал,
А с нею падала и ты,
Любовь.
Пожалуй, каждый благодарен городам,
А в тоже время не чурается пустынь,
И у костра смотрел на звёздный океан,
И правда, кажется, что там ты,
Любовь.
И даже, если мне не светят небеса,
Мои деяния порочны и просты,
То все равно,
Когда-нибудь, глаза в глаза
Увижу, как
Выглядишь ты,
Любовь.
Как этот мир немузыкален,
К тому же полон передрязг.
И снова слушаю ушами
Чугуний лязг,
Мышачий писк,
Кошиный мяк.
И описать его меж нами
Академических средств нет.
И потому так популярен
Анатомический театр,
Анатомический балет.
Человек всё живёт,
и никак не привыкнет, что он одинок.
Что он выдумал сам
эту правду, и веру, и смысел. И хули?
И наглядным примером на двери притихший звонок.
И надёжный станок отливает такие хорошие пули.
Белые цветы ромашки
Пробиваются сквозь стену
Древней и красивой башни
В сердце амазонской сельвы.
Вот следы цивилизаций, поглощаемые ею,
Многоухой, многоглазой,
многозвучной, многоцветной.
Мы посыпаем свою яичницу
солью этого океана.
Или какую другую пищу,
ну а случается, что и рану.
Как представить себе Пустотищу,
такую,
что не время еще говорить о Боге?
Лучше не надо.
Коли начато - делать нечего,
не зарыть обратно руды.
Изготавливает человечество
механические плоды.
Но опаздывающие начисто.
И теперь на станции Дно,
люди без семьи и отечества
пьют недорогое вино.
Если идёт дождь, просто надень куртку.
Если идёт кровь, перевяжи руку.
И так далее, по понятиям.
Так один учитель грамматики нам любил повторять.
И лежит у него в авосечке малость всякой муры.
То ли как оскорбленье от общества, то ли божьи дары.
Луна высовывает высоко
лицо без лика.
Глядит, сверкая и невесомо,
на смерть преграды.
И только высится одиноко
вершина пика,
И разлилась на седых высотах
музыка ада.
Старик поглаживает усы,
В камин поглядывает, как в дыру.
Огонь показывает язык,
Огонь затеивает игру.
А больше некуда и всмотреться,
Увы, пустеет его пространство.
Не умещавшее мира детство,
Смерть, как вакуум и постоянство.
Жизнь прочтена от корки до корки,
И он не зря убирал квартиру,
И не вступал во время уборки
В разборки с этим и тем миром.
Лениво крутится пластинка, а в ней копается иголка,
И звуки отлетают колко, как мелко бьющиеся льдинки.
Его катают на каталке, а он по-прежнему скучает,
Бесцветным глазом изучает устройство потолочной балки.
И скоро позовут на чай, но руки тянутся до палки,
Как у воителей к мечам.
У добродетельных мещан так бесятся их дочери, нахалки.
Но руки его сами точно палки,
и, видимо, ему уже не встать.
Он навсегда останется в каталке,
и после чая сразу на кровать.
Кругом всё ясно, сухо и тепло.
Небыстрый шаг не убыстряет пульса,
хотя сентябрь уже...
но всё равно,
и я разулся.
И снова оглядел весь этот край,
его пространства без конца и края,
и как его пылающая рвань
нас согревает, даже умирая.
И я тогда пошёл,
а жизнь вилась,
была во мне,
пульсировала жилкой.
Смеялась, как убогие, кривясь,
смеются над заброшенной могилкой.
А кому не хватило сил
и чего теперь,
помирать?
Человеку нужно идти,
человеку не нужно врать.
Перед волком серы все дни.
Перед водкой как устоять?
Высоко ли плыть до луны
облаку, глядящему вспять.
Облаку-то ведь поебать,
много ли преград на пути.
Эти горы будут стоять,
это время будет идти.
А кому расклад не хорош
значит и не треба того,
в чистом небе сытая вошь
не сумеет взять ничего.
Человек увидел свой нож,
человек услышал: "Иди".
Человеку-то поебать,
много ли преград на пути.
Чай на столе, а крюк на потолке,
И он сидит и думает о вечном.
Так машинист к приборной став доске
Сочувствует тому, что будет с встречным.
...она придет и вправду налегке,
И абажур на крюк его повесит.
Она его собой уравновесит,
И будет мир в их маленьком мирке.
Ветер поёт,
Я купаюсь среди его легких струй.
Их поцелуй
В сердце моём.
Даже вдвоем
Мы не помним былых потерь.
Даже вдвоём,
Даже теперь.
Мы обождём,
Я от счастья закрою дверь.
Ветер с дождем
Мне дождинкой покажет, где я нахожусь теперь
...и теперь,
и теперь.
Я посмотрел на года, как на воду,
Медленно наблюдал.
Видел неслышный закон природы,
Под водою текла вода.
Зря человече в природу лезет,
Видел, скосивши глаза лукавые,
Деревянную вечность русской поэзии,
Довольно теплую и шершавую.
Я поднял ремесло поэта,
Но, увы, заработал грыжу.
Я так долго смотрел на свет,
Что теперь ничего не вижу.
Помню страхов своих из детства,
И тебя пою, чернота.
Пустота -
это та,
Где уже и некуда деться,
В темноте всего до черта.
Дак, а кто ты...
А?
Я пишу свои стихи на иврите,
И других не знаю я, извините.
"Почему же", - скажешь ты: "Это ж русский".
Я отвечу: "Я не знаю, я не русский".
Я не русский, не еврей, не татарин,
Я не швед и не поляк, не болгарин.
Я всего лишь человек, извините,
И пишу свои стихи на иврите.
И пугаю чертенят батагою,
Под хламидою рога свои прячу,
И доволен я такою судьбою,
И качусь по воле волн на удачу.
Мироздание мне скрючило морду,
И спросил я:
"Это ты? Таня!"
И ответило жутким аккордом,
И поэтому я музыкален,
И поэтому не играю,
И поэтому я не Танин,
И поэтому до свидания.
На мне видны следы распада,
И я ползу ползучим гадом,
Аки чудовище из ада,
Что на гербе стольного града
Домой торопится к себе.
Таким путём, каким не надо,
Тебе ходить моя отрада,
И, в общем, никому не надо,
Но как противиться судьбе.
Еще горит любви лампада,
Но надо мной на скакуне,
Напяливши парадный китель,
Официальный представитель,
Непобедимый свят воитель.
- Ах, Жора, кто же твой родитель,
и как фамилия тебе.
А вспоминать уже не надо,
Глаза зеленые не надо,
Волосы русые не надо,
И кой чего еще не надо.
Да только разума лампада
Коптит на медленном огне.
И в этом незнакомом свете,
Я заново любуюсь этим
Мерцанием в твоем окне.
Из заведений приемля одни питейные,
те из питейных, что с неприметным входом.
Чтоб без истерик.
Тусклое поведение.
Мало призывов о продолжении рода.
Те заведения, где я бывал когда-то.
Перечитаю, и стыдно поставить дату.
Организму двадцать пять, организм уже не юн,
В голове порой чугун, и в ногах порой чугун.
А хотелось бы мне стать девушкою молодой,
Отдавая всю себя, в битве с этою ордой,
Молодых людей, что вьются и толкутся вслед за мной.
Ну-ка на хрен все с кровати,
тараканы и клопы.
Буду ноги отрывать, а возможно и усы.
Ну-ка на хрен все с кровати,
крошки там и прочий хлам,
Щас на ней я буду спать,
никого не целовать.
Не поеду никуда,
Буду ждать наверно здесь.
Холод это не беда,
И вино пока что есть,
В сумке теплое шмотье,
Жаль, что в сердце пустота.
Может быть, дождусь ее,
Не поеду никуда.
Вы
едете щас по Англии,
и
ощущения ваши так непривычны.
Что бы хоть как-то смягчить их,
унять чувство паники,
вы
едете в загородной электричке.
Правильно делаете.
А вообще не стоит
ездить из Франции в Англию под Ла-маншем.
В противном случае
вашею траекторией станет восьмерка.
Далее воля ваша
прекращается,
утрачивает значение.
Восьмерка
становится днем вашего рождения,
номером для квартиры,
и
на пути до родной сестрички
ориентиром.
Вы
едете щас по Англии.
Ландшафт
ни к чему не обязывает посевы.
Лишь
чуть успокаивается душа
гонщика
умеющего поворачивать только влево.
Не покидая некоторых мест,
кормиться тем, что вьюга не доест.
Сидеть в кустах, которыми она кустится.
И оборвать её цветок.
И отнести его людям в домок.
И удалиться.
Бог,
Он добрее нас,
и простит.
Встать,
быстро закрыть рояль,
идти,
больше нельзя,
ибо складываясь пути
образуют уже не дорогу.
Да и сама дорога
дремлет, свернувшись в калачик, в ногах твоих.
Греет,
мурлычет,
мстит.
При составлении подборки использованы материалы с сайта moro3ov.narod.ru, разделы:
ВАВИЛОНСКАЯ БИБЛИОТЕКА (1996-1999)
МЕЖДУРЕЧИЕ (1999-2001)
ПОСТПРОСТРАНСТВО (2001-2002)
ВНУТРЕННЯЯ ЕВРОПА (2002-2003)
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]