Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ТЕРРЕНКУР  ЦИРКУЛЯРНЫЙ


После обеда по принятому в Доме творчества и отдыха режиму предполагалась длительная лечебная прогулка. Hа этот случай в скудноватых местных лесах были устроены дорожки, покрытые мелким битым кирпичом, по обочинам их имелись стационарные таблички с указателями - куда держать оздоровительный путь, на то на табличках, снабжённых словом "терренкур" были нарисованы стрелки. К сожалению, на этих благоустроенных тропинках излишне часто попадались уютные провокационные деревянные лавочки, призывно выглядывающие из тени кустов или из-под сени берёзок; при некоторых имелись симпатичные круглые столики, призванные напоминать, видимо, о непрерывности творческого процесса. Пластиковые белые стаканчики, насаженные на обломанные ветки, ожидали творцов.

Особо рекомендовался "терренкур циркулярный": извилистая тропинка вдоль картофельного поля и речки Сетунь - кустарник акаций или жасмина - местное кладбище - ответвление к красивой церквушке на холме - опять вдоль ручья - утомительный подъём в горку - поляна около Дома ветеранов партии, краткий отдых в тутошних пряничных беседках, и - обратно: спуск с горы, ручей, кладбище, акации, поле, буфет, коньяк, ужин. Потом можно было творчески уединиться в пеналообразном убогоньком номерке, если ты не из литчиновников, а если из - то в комфортабельном номере нового корпуса, там имелись биде и балконы, в фойе три циклопические пальмы, телевизор, бар со скучающей куколкой (творцы пьют много, но редко). Потом - прогулка, скудноватый ужин, кино, дискуссии, буфет. Ночью иные принимались творить. "Там жили поэты, и каждый встречал другого презренной улыбкой". Режим есть режим, как говаривал персонаж фильма "Дорога к храму".

Умеренно бодро трусил я вдоль поля, поглядывая на мутные воды знаменитой речушки, пытаясь размышлять - о чём же буду сегодня писать. Выбор был невелик. Либо о пескарях, либо о сомах, либо о карасях. Можно сказать, выбора практически не было: ничего я не знал ни про тех, ни про других, ни про третьих. Но договор с журналом имелся, надо было отрабатывать аванс. С собою у меня были книги Аксакова, Сабанеева, пара современных руководств, капитального Брема взял в здешней библиотеке. Напересочинять рассказики можно было. И нужно. Ибо, как известно, взяв (получив) аванс, вернуть его решительно нет никакой возможности. Это главное.

Здесь я уже бывал, и надеялся что тутошние речные наблюдения поспособствуют созданию ярких произведений о пескарях хотя бы; я уже знал, что как пескари, так и караси живут где попало; хотя нет, пескари склонны к чистой воде. Оказалось, что никаких рыбок в Сетуни уже не водится; проблема обострилась, но зато уже не нужно было заниматься полевыми наблюдениями над жизнью пескарей или карасей. Словом, предварительные творческие размышления оказались довольно-таки бесплодными. Ну, ничего, впереди у меня ещё две недели. Завтрак, прогулка, буфет, обед, прогулка, ужин, кино, ночь...

Привлекательных молодых поэтесс с их загадочными грехами и тонкой нервной организацией или особо приветливых титястых официанток замечено не было. Значит, отвлекаться не придётся. Кроме того, мы, писатели, хорошо знаем, что такое сублимация и сколь огромное значение имеет она в творческой жизни. Я надеялся на эту даму. Гардеробщица наверняка писдочка, дочушка какого-нибудь писателя, ошивается тут на халяву. Да и что я этой златовласке? Ни званий, ни премий, ни должности. Правда, есть хороший торс, брутальная морда и интересные усы.

Вообще говоря, с любовями в Домах творчества надо быть осмотрительным.

Вот в прошлый сезон, когда я намеривался работать над повестью о сомах, одна особа, с исчезающе тонкой душевной организацией, недели две между декламациями, посещениями буфета и будуарными полянами среди жасминовых, что ли, кустов (" в тени хранительной дубравы я разделял её забавы..."), объясняла мне, модно заикаясь, в чем суть и задача новой поэзии, где зарыты её, так сказать, дискурс и мейстрим. Выяснилось, что нынешняя её поэзия - это огромная паутина с росинками, играющими всеми цветами радуги на закатном солнце, в которую рано или поздно "попадётесь все вы, брутальные прозаики бескрылые". Поэтка была изысканно худенькая, но вмещала много портвейна, закусывать предпочитала долгими поцелуями. Сиял разгар лета, на жасминовых полянах свирепствовало комарьё. Излишне активны были и рыжие муравьи. После упражнений на полянах поэтка тащила меня в близкую церковь и заставляла прикладываться к иконе Богоматери с тремя руками, "Троеручице". "Я - тоже Шива", при этом шептала она, хотя мне уже начала мерещиться Кали.

Hа обратном пути, слегка маршируя в ритм своим стихотворным размерам, она читала новонаписанное. Например: "...Жизнь от страсти не избавим, суть верна для всех времён. Дотянусь до лба губами - пусть он будет воспалён, чтобы знать мне: сердце гонит кровь, и плоть моя - в огне. Чтоб запомнили ладони, как ты вздрагивал во мне. Над тобою пронесутся страхов быстрые рои, И навстречу им прольются пальцы - щупальцы мои..." Пришлось это выучить, хотя я настаивал так поправить: "... Как ты вздрагивал на мне". Она приникала своими декадентскими косточками и тянула в жасминовые кущи.

Словом, тогда я так и не дописал свою повесть о сомах.

Теперь - самое время.

Кирпичная дорожка завернула в кусты акации. Вот они, поляны сладостных воспоминаний... Или жасмин? Как тут можно бежать трусцой? Только медленно, очень медленно, медленно...

- Лыжню! - крикнул кто-то сзади.

Я оглянулся. Приближался бегун в ярком красном костюме, на груди огромные белые буквы: СССР, чуть ниже серп-и-молот.

Стайер поравнялся со мной, остановился. При этом он продолжал подёргиваться, как бы бежал на месте, махая руками словно крыльями. Подмышки мокрые. Молния на груди прирасстёгнута, выбиваются седые кудри, довольно буйные.

- Позвольте представиться. Рыбин Кирилл Степанович. Девяносто лет, ветеран, два ордена, семь медалей, одна госпремия. Персональный. Рост сто восемьдесят, вес семьдесят, пульс семьдесят, давление девяносто на сто тридцать, сахар, холестерин в норме. Полковник в отставке. А вы, судя по одёжке, писатель будете?

- Илья Серов, - улыбнулся я приветливому старику. - Сто семьдесят, восемьдесят пять, девяносто на сто сорок в покое; кал, моча в норме. Сорок лет, всё впереди. Капитан запаса. Был.

Старик рассмеялся с детской непосредственностью:

- Ну вот, видите! Что значит здоровый образ жизни, зож сокращённо. Все показатели вам надо снизить, товарищ Серов!

Ну и зубы у ветерана. Что это, третий комплект вырос?

- Надо - снижу! - доложил я бодро.

Старик был импозантный. Густая серебряная шевелюра, но без желтизны, как это бывает у сильно пожилых, крупный прямой нос с горбинкой и большими ноздрями, без торчащих волос, высокий чистый лоб без складок и морщин, даже в ушах волосы не растут. Поджарый на зависть (я невольно подобрал свой пошлый шмелиный животик, получилось плохо).

- Продолжим? - протянул руку в сторону дорожки тов. Рыбин Кирилл Степанович.

Я кивнул и тоже принялся подпрыгивать на месте как бы разминаясь, заводясь.

Рыбин не спеша бежал впереди. Дорожка привела к мостику через Сетунь. Он был весь деревянный, из неошкуренных берёзовых жердин, гламурный и декоративный.

- Второй отдых! - провозгласил я.

- Семь минут, - сказал Рыбин.

Он нисколько не задыхался, я - наоборот; дыхалка у меня с пороком, как и положено заядлому курильщику.

Я присел на жёрдочки мостика, свесив натруженные ноги за борт.

Кирилл Степанович стоял строго прямо, словно аршин проглотил, облокотившись одной рукой о перила.

- Ну - и? - произнёс он так, словно продолжил уже сказанное. - И чего же вы там, в своём Перестройкине пишите? Что обличаете, к чему зовёте?

- Переделкино, - уточнил я.

- Перестрелкино, - кивнул Рыбин. - Чуковского просрали, Окуджаву просрали, Пастернака просрали. Где их музеи? А в Доме творчества кабак. Стриптиза пока нету? Ну так будет. Литфонд, больницу, Пицунду, Палангу, всё просрали.

Я вздохнул, промолчав. Да, Кирилл Степанович, всё просрали. И Малеевку, и Гагру, и Ялту. Всё.

- Ресторан-то хоть приличный? - спросил Рыбин и плюнул в Сетунь знаменитую. - Или харчевня какая-нибудь?

- Ну, не-ет, - сказал я с некоторой гордостью. - Кухня лесная, грибы, ягоды, медвежатина, кабанятина, дичь. Уха монастырская, медовуха.

- Ишь ты, - удивился Кирилл Степанович. - Надо будет посетить. А как с музычкой? Гусли, балалайки, скоморохи... Надька Бабкина? Ох, и хороша баба.

- Камбурова вчера была у нас.

- Камбурова, Камбурова... - пробормотал Рыбин, одирая бересту с перил. - Я что-то не... Ах, да! Ну как же, как же. Только это всё не весело. Она же теперь какого-то иеромонаха песенки поёт. Псалмы, молитвы. Ни к чему такой репертуар в ресторане. Вот к нам пару дней назад приезжал Сличенко Коля со своим табором. Задорный мужик! И азочки при нём, такие чёренькие, цветастые, резвушки - страсть! Так, знаете ли, и источают, так и источают...

Старик облизнулся и довольно-таки ловко отбил несколько тактов чечётки, чечёточки:

- Ай дану-дану-дану, ай дану... Эх! Духоподъёмный цыган! И девочки с ним что надо. Ушки маленькие, пальчики пухленькие. Так бы и цом-цом-цом их всех. Сладкие мои... А у вас там, поди, всё поэтессы со взорами горящими и эти, как их, бледнолицые декаденты голубые, прости господи?

- Декадентов нет, - уверенно сказал я, и тут же засомневался в этом. - Теперь другие времена, взошли иные имена. Не декаденты, а так, понты корявые.

- Да? - натурально заинтересованно наклонился ко мне, сидящему и болтающему ногами над Сетунью, Кирилл Степанович. Пахнуло одеколоном с явственным хвойным акцентом. - И чего же они там? Тысячи, миллионы книг в библиотеках, ну вот что можно добавить? Да и кто сейчас читает ваши книжечки? Кругом телевизоры, компьютеры, диведешники, айфоны.

- Каждый человек, Кирилл Степанович, живёт впервые. Ему дорога именно его жизнь, собственные чувства, собственные страдания и мысли. Вот и всё объяснение. И - чтобы поделиться мыслями, впечатлениями, даже фантазиями.

Сказать по чести, совершенно неизвестно, зачем иной человек сидит и сочиняет роман о иной жизни. Наверное, потому что своей недостаёт. Или - зачем рисовать озеро, женщину, цветы? Сколько уже этого всего нарисовано. Не счесть. А вот рисуют же.

- Мысли? Мыслями поделиться? - поднял густые брови Рыбин. - Мысли это похвально. Ознакомили бы. Разве ваши страдания и чувства отличаются от тех, что описывали флоберы, бальзаки и мопассаны, голсуорси всякие там? Или, к примеру, Лёв Николаевич Толстой, Антон Палыч Чехов? Кто из вас создал хоть что-нибудь приближающееся по значимости, глубине и полезности к "Крейцеровой сонате", "Смерти Ивана Ильича"? Я уже не говорю про "Войну и мир".

- Это пока неизвестно.

- Известно! - хлопнул ладошкой по жёрдочке Рыбин. - Пока мы присматривали за писателями, а они к нам прислушивались, вон какие глыбы выросли!

- Какие глыбы? - сказал я и тоже смачно харкнул в речку Сетунь. Курильщики часто плюются.

- А как же! Леонид Леонов, товарищи Максим Горький, Панфёров, Проскурин, ряд других. Один Стаднюк или Шолохов чего стоят. А ваше поколение? Я как-то читал кое-что новомодное. Там какие-то монстры, шпана и маргиналы, а то и попросту грязь, беспросветность. Сидит наша горничная, читает. Попросил посмотреть. На обложке: "Новая жизнь без трусов". Нет, от такой литературы увольте. Чему всё это учит? Пелевин ваш, Сорокин... Похабщина же.

- А разве Шолохов чему-нибудь учит, Кирилл Степанович?

- Учит! Человеком быть учит. Там - глыбы! Характеры! Вспомни, как роль партии отражена в "Поднятой целине" или в "Председателе" у Нагибина. Вот, кстати, Нагибин. Писатель в общем-то не наш, не очень наш, но подлинный талант заставил его быть объективным. И - всё получилось. Хотя алкаш был ещё тот, что характерно. Как только пришли критиканы да отрицатели, старое поколение огорчилось до предела, Федин замолчал, Фадеев спился и застрелился, Твардовский в водке утонул. А всё вы виноваты. Или вот роль Сталина в романах Ванечки Стаднюка. А у вас иных почитаешь, вроде жида Гроссмана или Некрасова, да и вашего знаменитого Астафьева, писал бы про свою царь-рыбу, так нет, взялся про войну. Просто диву даёшься, у них там не герои, а какие-то полуживые тени. Проклятые и убитые! Надо так сказать! Разве такими были наши солдаты? Сталин у вас вообще не поймёшь кто. Всё обгадили, совсем изолгались. Кто плюнет в прошлое, у того нет будущего, слышал такую народную поговорку? Это - мудрость! Народ. Кстати, смотрел вчера телевизор? Народ-то выбрал имя России! И это имя - Невский, Столыпин, Сталин! Все трое, собственно, это и есть Сталин. Народ-то понял. А интеллигентствуюшие всякие - нет. Как Ленин называл интеллигенцию? Говно. Что характерно. Живее всех живых.

Полковник Рыбин как-то распрямился, встал в пол-оборота к реке, и взгляд его был направлен вверх, и был светел его взгляд. Я с уважением рассматривал снизу стройную фигуру товарища Рыбина. Какой гармоничный, цельный человек!

- Честно сказать, я точно не знаю, должна ли литература чему-нибудь учить или не должна, - вздохнул я, потому что в самом деле не знал, должна или не должна.

- Должна, должна, очень даже должна, молодой человек. Всё должно учить жить. Вот - река. Она учит, что всё течёт, всё изменяется. Вон над водой летают птички. Чему они нас учат? Пока не знаю, не думал! Может быть, полёту? А ваша музыка? Ды-ды-ды да ры-ры-ры, истерика какая-то. Сукачёв вообще матюгами запел. Теперь картины. Где у вас Пластов, где Коржев? Кербель, Вутетич, Мухина? Ваш Церетели уродами всю Москву заставил. Я один раз был на вашем Винзаводе, у этого жидёнка Гельмана. Свалка дерьма, а не галерея. Дашка Абрамович теперь там рулит, что характерно. Лучший художник - Рабин! У нас что, русских уже нет никого? Мы вот вчера ездили с группой товарищей в Москву, в Манеже юбилейная какая-то выставка. Чуть ли не во всю стену главная картина, называется "Стальной оргазм", я запомнил и сфотографировал. Громадное чёрное полотно, посередине красненькая загогулинка. Как прикажете это такое понимать? Глазунов, тёзка ваш, тоже Илья. Нарисовал девушку с мужским членом. Разве после этого есть сомнения в его сексуальной ориентации? Возьмите марши. Нет, вот Глазунов, он же и рисовать толком не умеет, все персонажи на всех картинах похожи на него самого. Гомик, он и есть гомик. Да, музыка. Марши! Разве не бодрят? А у вас - какофония, сумбур. От неё даже кошки убегают.

- Какая жизнь, такая и музыка, - встрял я, довольный своей находчивостью.

- Вот вы без конца будете народ тыкать в это дерьмо, он и захрюкает. Что вы думаете, у нас жизнь была очень уж сладкая? Но мы не поддавались. И всё создали, что создали. А вы всё просрали. Вот результат вашей музыки и искусства. Кислое вы поколение, безвольное. С вами такими щей не сваришь.

- Так что же теперь, марши всё время слушать, что ли? - довольно нагловато возразил я. - Это аятолла Хомейни всю музыку упразднил, велел оставить только марши. Он же и все книжки отменил, оставил только Коран. И у Гитлера марши были в большом почёте.

- Не передёргивайте, молодой человек. Я о том, что у вас в пафосе и в почёте. Одно скуление, нытьё и никакой духоподъёмности.

- Ничего достойного по заказу создать нельзя, всё будет деревянное и фальшивое. "Да, но получается, - подумал я, - что мои родные пескари тоже деревянные?"

- Сегодняшняя попса в самом деле дрянь, не спорю. Но ведь марши - это бум-бум-бум и больше ничего.

- Ну не скажите, товарищ. Знаете ли вы о том, что Марина Цветаева обожала марши? По-вашему "Прощание славянки" или "Тотлебен" - деревянное и фальшивое? Или "Всё выше, и выше, и выше!" Это же превосходные образцы. Разве не так?

- Согласен, товарищ Рыбин. Только вот беда - первые упомянутые вами два марша сочинены до революции, это старинная музыка, а про который всё выше и выше, это марш авиаторов третьего рейха, марш люфтваффе. И некоторые революционные песни, в самом деле очень хорошие в музыкальном отношении, так вообще - это слегка переделанные хасидские, еврейские песнопения и гимны.

Рыбин остановился, впился глазами мне в лицо, даже уши у меня заболели.

- Это демагогия, молодой человек. Коммунисты никогда не отказывались от высоких достижений мировой культуры. Никогда. Как Ленин учил? Коммунистом можно считать только такого человека, который обогатил себя всеми лучшими достижениями мировой культуры. Так-то! Ваши роки-хуёки, буги-вуги-блуды - это откуда? Уж не от народной ли нашей жизни? Помните, Никита Сергеевич Хрущёв как называл новомодных художников? Пюдарасы! Пю-да-ра-сы, - стукнул кулаком по перилам Серов. И певцы, и художники, и в театрах - все кругом пюдарасы. Вы мне можете объяснить, как так получается? И почему? Девки в почёте розовые, а мужики голубые. Почему, почему! Кто же рожать-то будет?

- На самом деле, Кирилл Степанович, их не так уж и много. Пидарасты, то есть гомосексуалисты и лесбиянки, тоже люди, - произнёс я осторожно, робко глянув на полковника.

- Да гомиков даже в зоне при нас за людей не считали. Говномесы, и всё. К ним нельзя было даже прикоснуться. И ложки у них были с дырками, и спать они могли только в обнимку с парашей. А у вас они героями стали.

Кирилл Степанович разрумянился. Это давало интересный контраст с его серебряной шевелюрой и ослепительными фарфоровыми зубами в особенности, - зубы отдельно, а полковник отдельно.

Он смачно плюнул в Сетунь, хотя не курил.

- Вот они все кто, твои пидарасы.

- Кирилл Степанович, композитор Чайковский был гомосексуал, например. Пьер Паоло Пазолини тоже. Да много... Кузьмин, Сомов, Ежов, Сократ, Берия...

- Да? Но Чайковский же не звонил о своей беде на каждом углу. А вы - звоните как эти... продвинутые, да? Куда продвинутые? В жопу? Я даже говорить на эту тему не хочу. Сейчас затошнит, а скоро ужин.

- От геморроя вас не тошнит, Кирилл Степанович?

- Какого ещё геморроя?

- Ну вот если у человека геморрой, болезнь такая в жопе. Почечуй, раньше так называли.

- Ну так это же болезнь. Разве виноват человек в своей болезни, если, конечно, не приобрёл её по собственной глупости?

- Гомики, Кирилл Степанович, это в некотором роде больные люди. Природа не тем полом наградила их. Внешность одна, а пол другой.

- Ну и нечего им среди нормальных людей делать. Больным место где? В больнице. Одно растление кругом...

- Лучше уж по зонам.

- Тоже правильно. Нормальным мужикам польза будет и облегчение. Дрочить, Илья, вредно. Может крышу снести. И производительность труда снижается. Это главное.

Мутно-молочные воды Сетуни на вид всё же были довольно неприятными, хотя имя у речушки красивое: Се-ету-унь... Сто поэтов зарифмовали его со словом "сетуй". Рифма-то приблизительная.

Мы долго молчали, стало как-то неловко. Ну чего я привязался к деду? Мы из разных миров. И наши миры никак не пересекаются. Никак и нигде, кроме разве что на этом терренкуре циркулярном. Разовая акция.

- А вы, Кирилл Степанович, чем в основном занимались?

- Я пятьдесят лет, а потом ещё десять верой и правдой служил народу. Я всего себя отдал делу партии. Думаешь, лёгкий это хлеб - воспитательная работа? Особенно когда имеешь дело с большими массами. Ведь народ наш тёмен, упрям, слушаться не любит. Всё норовит своим умом жить.

- И вы, стало быть, вправляли народу мозги?

- Ну, не вправляли, но направляли. Поэтому и достигла страна многого. Сколько побед! Днепрогэс, Волгодон, рудники, война, восстановление народного хозяйства, целина опять же... Да разве без нашей помощи так называемый народ смог бы такое совершить? Русские - это бездельники и пьянь, это народ без царя в голове, так и норовят чего бы украсть. Я тебе по секрету скажу, нашему народу нужен не столько топор, сколько кнут, а то он может быстро топор-то не туда... Ещё неизвестно, в чём он нуждается больше. Наш народ всегда любил розги и царя-батюшку. Это надо учитывать в воспитательной работе. Вот сейчас шумят: средний класс, средний класс А что такое средний класс? Этo человек сытой и не бедный. И как же это вы будете такими людьми управлять? Я сейчас разовью этот тезис. Это надо учитывать в воспитательной работе. Благодаря нам, именно нам, солдатам воспитательного фронта, ветеранам идеи, последовательным и непреклонным, всё произошло, что произошло хорошего. Вот вы чего-то там всё пишите, а главного не понимаете, что народ наш в основном генетические крестьяне, а любой крестьянин в глубине души маленький кулак, он индивидуалист. Точно такая психология и у среднего класса. Это индивидуалисты и бунтари. Не нужен нам пока средний класс, нет, не нужен. Неспроста Путин не спешил его создавать. А тут вот и мировой кризис помог. Мелкая буржуазия теперь не скоро рыло поднимет, да и некоторые из олигархов и магнатов притихнут. Небольшая группа очень богатых нам нужна, конечно. А вот много сытых и небедных - совершенно ни к чему. Политика Путина очень мудрая.

- Тяжёлая была у вас, Кирилл Степанович, работёнка. Нелегко перемалывать, то есть переламывать человека, природу его. Устали, наверное?

- Да, Илья, устали мы сильно все, - глубоко вздохнул Рыбин.

И принялся делать приседания.

- Застоялись мы тут с тобой. Потому что перевоспитанием приходилось заниматься непрерывно, иногда буквально сутки напролёт, кулаки болели. Но так требовало время! Сколько сил отдали! И вот на тебе. Откуда ни возьмись, выскочил ваш Горбачёв меченый. Болтал-болтал, да всё и проболтал. Про остальных реформаторов и говорить не хочу. Разве что Путин дела поправит. Он же наш. Школа хорошая. А Медведев, это ненадолго. Сам понимаешь. Чисто технический президент, кто его всерьёз принимает? Никто. Запомни моё слово. Так что мы ещё ой как пригодимся. Ой как. У нас опыт, дай бог всякому.

- Вы в хорошей форме, Кирилл Степанович, - сказал я, мечтая об акациях, лавочках со столиками, буфете и буфетчице.

- Берегу себя. Потому что чувствую ответственность. Во вы, - ласково похлопал Рыбин меня по животику, - не имеете перспективы, потому что не понимаете ни цели, ни тактики. Нету у вас гражданского самосознания. Живёте одним днём. Кабанов жрёте, пьёте по-чёрному, курите что попало. Откуда же будет соответствующая задачам форма? Зачем она вам?

- Что правда, то правда, товарищ полковник, - грустно склонил я повинную. Можно сказать, так точно, нету формы. С похмелья какая форма?

- Так, - глянул Рыбин на часы. Мне ещё десять минут, нет, двенадцать быстрого шага. Причём - в горку. Следуй за мной, писатель, покажу, как на старости лет живут бывшие слуги народа.

Старик, вихляя худеньким задом, слишком плотно обтянутым спортивными штанами, улепётывал, я еле поспевал. Надоел мне этот терренкур.

Рыбин даже в горку поднимался спортивным шагом. Живчик. Вот закалка, вот генетика, воля, дисциплина, целеустремлённость, понимание как тактики, так и стратегии. Я завидовал. С завтрашнего же дня!..



Дом ветеранов впечатлял.

Раньше я как-то ни разу до него не добирался, проклятые лавочки в кустах акации со столиками перед ними тормозили надёжно.

Шесть этажей с мансардами, при каждом номере просторные балконы или лоджии, на них лёгкая тростниковая мебель. Весёленькие разноцветные, но без узоров или цветочков занавесочки в больших окнах. Все балконные двери полуоткрыты, что весьма удивило. Никаких тебе верёвок, трусов, носков. А вот у нас повсеместно. Вокруг дома порядок и чистота. Hе то что вокруг наших, писательских коттеджей: пакеты, обёртки, окурки, гондоны, бутылки по утрам, а вечером немудрено и на крыс напороться, совершенно наглых.

- Не попадаются ли тут у вас крысы, Кирилл Степанович?

- В каком смысле?

- Не, не в смысле воришки у своих, а просто крысы. Обычные, с хвостами.

- Исключено. И то и другое. Исключено абсолютно. А у вас?

- Повсеместно.

- Это естественно, писатель. Какая среда, такие и животные. Знаешь, что мы в лагере с крысами делали?

- Травили?

Рыбин улыбнулся одними губами:

- Вроде того. Доза стандартная, девять грамм.

На просторной поляне там и сям нарядные, свежевыкрашенные беседки, клумбы с цветами, спортивные снаряды. Рыбин пару раз подтянулся на турнике, лукаво скосившись на меня. Я не стал позориться перед полковником, с детства ненавижу спорт, особенно массовый, и не понимаю ни спортсменов, ни болельщиков; футбольно-хоккейные страсти мне представляются массовым психозом вроде восточной болезни амок.

Трава была замечательно ровно подстрижена - изумрудный бобрик, английский газон.

Вялый фонтан кривоватой струёй извергал мутную белёсую воду, вероятно - из Сетуни.

Был полдень, а на тонких столбах горели фонари - голубоватые, мертвенные.

Две тётеньки в оранжевых минихалатиках, судя по косвенным признакам - на голое тело, ходили по территории и накалывали на палки скудный мусор. Никаких птиц нет, ни на деревьях, ни в траве. Нет мусора, нет и птиц; птицы зависят от мусора, а мусор от птиц, то есть при наличии мусора будут наличествовать и птицы, но мусор тоже как-никак зависит от птиц, особенно, ежели он съедобный; определённые фракции мусора птицы уничтожают. Такова птицемусорная диалектика, полковник. Полдень, пустыня. Наверное, я перегрелся.

-Ку-ку, ку-ку, - еле донеслось из далёкого бора.

Рыбин погрозил пальцем лесу.

Кукушка заткнулась.

"Как же так? - подумал я. - Всего-то ку-ку и ку-ку? Маловато будет".

- Предрассудки, - похлопал меня по плечу Кирилл Степанович. - Мракобесие. Я никогда не считал эти ку-ку, и вот видишь результат? - он слегка выпятил утлую грудь свою.

Пара пожилых людей в длинных халатах переливчатых, зелёных, вероятно, шёлковые, муравьиными шажками живо семенили по кирпичной дорожке. Оба оглянулись, поклонились. Мы тоже.

- Супруги Куманины. Берлин, Венгрия, Мюнхен. Наши герои, - задумчиво проговорил Рыбин. - Петро работал в аппарате Брежнева. Леночка тоже молодец, всем от неё до сих пор достаётся. Полжизни в системе Наробраза. Замминистра одно время была. Кандидат! Много инициатив. Подвижница. Бессребреница. Ведь это она много лет назад предложила единый государственный экзамен по общественным наукам. Приняли бы её идею тогда, не было бы такого раздрая в головах к приходу Горбачёва. А он именно на раздрае пролез. Плюрализм! Гласность! Перестройка! Плюрализм, это от слова плевать? Такие дела, писатель. Идея-то егэ была наша! Тестировать - всех. Украли идею у Леночки фурсенки ваши. Они всё воруют. Даже капитализм украли, да, как оказалось, не тот. Леночка и сейчас неутомимая пчёлка, пишет и пишет в Кремль свои предложения по выходу из кризиса. Только что толку, они же там читать не умеют.

- А муж её как, тоже пишет?

Куманин имел чёрную круглую камилавку и белую академическую бородку клинышком. Согбенный академик перемещался мелкими зигзагами, но жена направляла.

- Нет, - усмехнулся углом рта Рыбин. - Петрушка теперь у нас изобретатель. Сорок конструкций вечных двигателей, один на мокром песке, да... Великая идея! Будешь смеяться? А ведь уже появились сведения, что ОТО Эйнштейна ошибочна. Думаешь, почему остановили коллайдер этот? Да потому, что первые же данные отменяли ОТО. Вот где правда! Ведь ещё Ленин говорил, что атом неисчерпаем. А вы всё Эйнштейн да Эйнштейн. Впрочем, что поделаешь, два инсульта подряд. Маразм. Мы сейчас с ним размышляем над антигравитационным двигателем. Скоро услышите. Опытный образец здесь, в подвальчике смонтировали. Принцип ясен, притяжение использовать как отталкивание. Всё гениальное просто. Ну, ты посиди пока полчасика в беседочке. Я пойду быстренько поужинаю, вегетарианец же, пару салатиков, и всё. Моментально. Тебе что-нибудь принести?

- Бараний бок с гречневой кашей, - сказал я. Жрать хотелось как из пушки.

- Ну, это надо было заказывать утром. Сейчас не гарантирую.

В тени беседки, в удобном плетёном кресле, я чуть не заснул.

Даже курить здесь было как-то неудобно. Такая кругом чистота и благорастворение воздухов. Ни одной мухи.

Донёсся отдалённый раскат грома. Но небо - куда ни глянь - было идеально чистым. Гроз тут не бывает.

Кирилл Степанович принёс в большой пластиковой чашке жареные свиные рёбрышки, весьма добротные, мяса много, а сала мало. Hа дне сладкая горчица, красная фасоль и брусника. В бумажной салфетке пластмассовая ложечка.

- С хлебом это не надо, - перехватил мой несколько недоуменный взгляд Рыбин. - Вкус не оценишь должным образом. Ешь, ешь, а я посмотрю. Когда-то тоже любил всё такое. Помню, под Клином, когда делали Московское море и канал, охотились на тамошних маленьких косуль. Целиком, на костре... Незабвенно.

- А много там зеков перемёрло, Кирилл Степанович, если не секрет? - осторожно сказал я.

- Да какой секрет, что теперь об этом, всё известно уже. Много, конечно. До сих пор там кое-где холмы. Это могильники наши, а не скифы какие-нибудь. Когда немец придвинулся к Москве, Сталин велел открыть шлюзы, и все холмы, почти все вместе с деревнями смыло к чертям собачьим. Вместе с их танками. Зато немец не прошёл, и Москва выстояла. Жертвы неизбежны. Только Ленина вывезли на Урал, а Сталин столицу не покидал! Жертвы неизбежны. Ешь, ешь. Вкусно? У нас девочки мастерицы по этой части. А я теперь вегетарианец. Только зелень. Иногда яйца перепелиные, редко рыбку. Меня содержать государству не дорого. А вот тебя дорого. Шикель тоже был вегетарианец, между прочим.

- Нам рёбра жареные не дают, - сказал я. - Никогда.

- И поделом. За что вам такую пищу скармливать? Вы же ничего не производите.

... Да, а в самом деле, чего я, собственно произвожу? За две недели написал два рассказика про рыбалку. Кому от них какой прок? Но, вероятно, всё же есть. Не зря журнал дал полторы тысячи аванса. Аванса! Значит, ещё дадут. Что интересно, я вовсе не рыбак, только в детстве ловил в пруду карасей. И вот на тебе, пишу о том, как увлекательно ловить пудовых сомов, как они доят коров, забредших на водопой в мелководье, как ловят зазевавшихся уток и переворачивают ударом хвоста лодки рыбаков. С одного, упавшего в воду, сом по имени Хозяин Омута портки стащил. Вот смеху было. Когда большой острогой прикололи это чудовище, его пришлось вытаскивать на берег лошадью. Ну и так далее. Неделю ели всей деревней. Да... с пескарями будет труднее, ведь пудовых пескарей не бывает?

- Кирилл Степанович, каков максимальный вес пескаря?

- А? - посмотрел он внимательно. - Пескарь? Максимум пятьдесят граммов. Зачем тебе это? В чём, собственно, дело?

В соседнем номере мой друг писатель Лукошин сочинял повесть про лётчика Гастелло, хотя Лукошин родился в 1963 году. Про Павлика Морозова и Зою Космодемьянскую он уже сочинил и получил хорошую премию. В прошлом году мы её лихо профукали в ресторане нашего санатория. Писатели-заединщики из журнала "Наши подельники", где печатал Лукошин свои произведения, здорово помогли. В конце оргии Лукошин перед всякой очередной дозой орал: "Ну, за кукушкопетухизм!". Это - художественный метод, который пришёл на смену соцреализму и модернизму. Так что можно писать и про пескарей, ничего в них не понимая. Хотя про Матросова или Киркорова много выгоднее, появился спрос и заказ. Это главное.

- Tак что вы там пишите? - опять спросил Рыбин. - В вашем поколении героев нету. Ни нефтяников, ни токарей, ни монтажников-высотников, ни шахтёров. Одна шпана.

- Если нет героев, - важно сказал я, - надо их создавать.

Кто это сказал? Неужели я? Впрочем, Хозяин омута - разве не герой?

Кирилл Степанович посмотрел на меня с интересом:

- Ну-ну. Посмотрим, посмотрим, - рассмеялся он, и личико его сморщилось, словно яблочко-сухофрукт. - А в наше время сочинять героев не надо было. Мы их воспитывали, они повсеместно встречались в жизни. Гагарин! Или там Павка Корчагин, Стаханов, Паша Ангелина. Знаешь Пашу Ангелину?

- Пашу не знаю, - честно признался я. - Машу знаю. Лично.

- Какую ещё Mашy?

- Машу Распутину, певица. Здоровенная девка, крепкая вся такая.

- Фу ты. Ангелина ткачиха была. Одна за тридцать человек вкалывала. На ткацких станках челночного типа. Во какие люди! А ты мне про Машку силиконовую.

- Богатыри, не мы, - кивнул я. - Зато у нас спортсмены. Валуев, Костя Цзю, Хиддинг, что ли. Кабаева, тоже очень хорошенькая. В Госдуме, между прочим. Я в спорте ни фига не смыслю. А вот теннисисток в таких взлетающих юбочках уважаю.

- Алиночка? - благосклонно улыбнулся посветлевший Рыбин. - Это да, ничего себе... Или вот Kcюшa Собчак. Знаешь Ксюшу?

- Нет, не сподобился пока.

- Не так уж и глупа, как считают. Приходилось, приходилось беседовать... Впрочем, яблоко от яблони... Что папа её, что дочка, один чёрт. Да и Нарусиха, мамаша её, это же просто недоразумение. В наше время такой мусор ни за что бы не попал в номенклатуру. Ну а сам-то ты что?

- Я, Кирилл Степанович, пишу про пескарей и карасей. И про пудовых сомов. Среда обитания, повадки, пищевые пристрастия, как ловить и жарить. Kак-то так.

- Ух ты! - с подчёркнутой фальшивостью воскликнул дед. - Караси хороши в сметане, сладкие. Вот в этой Сетуни одни пиявки и лягушки. А у нас озеро с карпами, форель. Обещают в следующий сезон стерлядок пустить. А у вас - пиявки. Ты не знаешь случайно, тутошний житель, такой Пастернак был, пескарей ловил в Сетуни? Или карасей? Я на ихнем кладбище был, там Чуковский Кондратий, Корнеплодий Чебуковский и Пастернак рядом лежат. Трава и овощ. У нас в России пастернак не растёт. А если растёт где, не употребляется. Это - сорняк. Такая символика.

- В Сетуни никакой рыбы нету, Кирилл Степанович.

- Значит, не ловил. А Чуковский?

- Тоже не ловил. Нету в Сетуни ничего съедобного.

- Ну и ладно. В нашем озере карпы, утки. Всё свежее. И тепличное хозяйство у нас собственное.

- Пастернак в основном сочинял стихи. Сочинять изволили.

- Да знаю я. Ничего понять нельзя. Но он виноват романом, а не стихами. Даже ваш Набоков говорил: "Доктор Мертваго". В стихах у Пастернака недурственно про погоду получалось. Я эту историю хорошо знаю. "Плетёмся по грибы, шоссе, леса, канавы, дорожные столбы налево и направо..." Не, в таких делах Борька был молодца.

- А вы говорите, не поймёшь ничего.

Рыбин поморщился:

- Я про другое.

- Вы сами-то, Кирилл Степанович, роман Пастернака читали?

- Зачем? У нас для этого в конторе целая бригада, подразделение из писателей было. Они нам изготавливали конспекты и рефераты.

- А Солженицын? Тоже рефераты?

- Ты что, Илья, думаешь, мы там могли эти томищи осилить целиком? Когда? Зачем? Знаешь, сколько работы было. Иной раз сутками... Референты всё делали. Мне по текущей нашей литературе референт не помешал бы. Не хочешь подумать? В оплате не обижу.

- Но ведь все эти ваши дела оказались совершенно бесполезными, Кирилл Степанович.

- Это ещё как сказать, как сказать. Как посмотреть. Опыт большой. Ещё пригодимся... Опыт всегда будет востребован. Так-то, писатель.

- Когда же?

- Скоро, очень скоро, Илья. Поверь мне. Пятьдесят лет я на этом... Не одну собаку съел. Давай-ка вперёд, резвые ножки бегут по дорожке.

И - потрусил, причём весьма резво. Хорошо ему, в животе трава, а у меня свинина жареная. Куда мне до Кирилла Степановича Рыбина. Я быстро отстал.

За очередным поворотом кирпичной тропинки Рыбин не обнаружился. Не было его и за следующим, и следующим, и на прямой, которая заканчивалась у жасминовых кустов.

Я и пошёл себе тихим шагом, рассматривая обочины, траву, листья и ветки. Жёлто-зелёные капустницы порхали над тропинкой. Несмотря на зной, всё кругом было замечательно свежее, благоухающее. Благодать.

Обнаружился муравейник - между двумя кустами акации (или жасмина?) притаился небольшой рыжий холмик. На его вершине, еле шевеля бледно-оливковыми крыльями, лежала бабочка, облепленная суетящимися муравьями.

- Думал, уже всё, пропал дедушка?

Из-за куста, теребя мошонку, вышел враскорячку Кирилл Степанович.

- Э нет, брат, я ещё на многое способен. Это вон Петька дурью мается, движители торсионные выдумывает. Маразматик.

- Вроде вы говорили гравитационный. Или анти?

- Да один хер. Это я ему по старой дружбе поддакиваю. Такие - уже отработанный материал. Тарелку овсянки даём, что ему ещё надо. А я - нет! Я вполне. Рано вы нас списали. Чего ты отстал? Слабак, да? Я ещё посмотрю, про каких таких пескарей вы там пишите-сочиняете. Знаем мы вас. Пишете про пескарей, а намекаете...

Я закурил.

- Курить вредно. Я никогда не курил и другим не позволял. При мне. Только солдатам и своим шофёрам. И арестованным. Им можно, они же нервничают поначалу сильно. Тоже нервничаешь?

- А потом, - сказал я, - тоже нервничают?

- Потом нет. Хотя это смотря как обойдётся. Но в лагере, на зоне всё равно все курят.

Бабочка, уже со слегка объеденными, дырявыми крыльями, скатилась с верхушки муравейника, слишком плотно облепили её муравьи.

Рыбин поднял тельце, положил на место.

- Живучая какая, ты смотри. Еле поймал. Ещё ножками сучит.

- Кирилл Степанович, может быть, вам всем лучше спокойно отдыхать в этом замечательном доме? Утки, стерляди, свежий воздух. Сличенко, азочки. Так хорошо, покойно. Ну сами посудите, на что вы годитесь? Всё же возраст. Одно изнурение. Чем вы кому можете помочь теперь?

- Всем! Я человек деятельный, я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!

Он интенсивно помял мотню своих спортивных штанов, крепко прогладил ладонью внутреннюю поверхность ляжки.

- Всё нормально, только вот простатит привязался. Моча не держится. Иногда.

- Мне кажется, Кирилл Степанович, прогресс неизбежен. Сначала воспитание, потом самовоспитание, потом свобода. Сначала простатит, потом аденома, рак, смерть.

- Это ваша, писатель, философия. А наша, как известно, всё развивается по спирали. Всё повторяется, но на более высоком уровне. Вот, посмотри, даже муравейник имеет форму спирали. А чужеродное тело, хоть и с крыльями, уничтожается.

- Так вот же, - показал я жестом гранитного вождя мирового пролетариата на сияющий в луче закатного солнца церковный крест над кромкой леса. Донёсся перезвон колоколов. Скоро начнётся служба.

- А? - оглянулся Кирилл Степанович. - Ну... Пустое, однако. Сейчас солнышко сядет за тучку, и всё исчезнет. Скоро ночка. И потухнет ваш крестик.

Кирилл Степанович прищурившись, долго смотрел на сияние.

- Согласись, всё это никогда не имело особого значения. Никогда.

Он вышел на дорожку терренкура, взял меня под локоть крепкой своей рукой, потянул за собой:

- Побежали?

- Нам не по пути, - тихо проговорил я, чтобы полковник не расслышал.

И - свернул от циркулярного терренкура на боковую тропинку, которая вела к храму.

Однако, скоро ужин у нас. Сегодня обещали бифштекс, клубнику. В буфет, говорят, завезли хороший портвейн, массандровский. В кино не пойду. Надо про карасей заканчивать. Успею, вся ночь впереди.




© Сергей Матюшин, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность