Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




БЕЛЫЙ  КАРЛИК

Глава пятая



* * *

Так мы прожили зиму. За квартиру теперь неплохо платят, богаче никогда не жил. Лежу на доске, подо мной дерево, воздух и ванна внизу. Так что парю без крыльев, как во сне. Снов, к счастью, не вижу. Жестковато, но привык. Правда, ничего дельного не сумел сочинить. Зато постоянно думаю.

Зря говорят, много думать вредно. Не вредно, а смертельно для любого дела. Начать не могу, что-то внутри сопротивляется. Хочется плана, чтобы от начала до конца Невским проспектом... Не получалось с планированием. А сгоряча начнешь чирикать, вдруг заткнется фонтан красноречия?..

Наконец, придумал - для начала самые простые записи вести, заметки. Чтобы потом вспомнить и по ним настоящую повесть написать. И сразу легче стало, пишу как пишется, говорю сам с собой. А писательскую работу отложил в долгий ящик.

Не знал простую истину - временные записи самые постоянные, никаким топором не вырубишь.



* * *

Иногда мы с Гришей шиковали, бутылку токайского и в гости. У него знакомых куча, весь авангард. Как-то пришли в одной даме, у нее салон, картинки продаются. Сам Лева Рубик выступал. Мальчик лет двадцати пяти, гений, они говорят. Я думал, будет рукопись читать, а он аккуратно сел, вытащил из кармана стопку карточек, на них в библиотеке записывают книжки, взял первую, прочитал, отложил, потом вторую, третью... На каждой одна фразочка, иногда неглупая, но чаще обычная, ничего особенного. Такие в воздухе летают и доступны каждому, простите, дураку, зачем их записывать...

Но все смотрят как на фокусника, зайцев из шляпы за уши вытаскивает, одного за другим.

Я сначала разозлился, а потом пригляделся - мне жаль его стало. Донельзя застегнутый, зашнурованный до последней дырки человек, ничего своего сказать не может, выкрикнуть не в силах, то ли страсти не хватает, то ли стесняется... И придумал себе цирк, его зрелище само по себе интересует, как все происходит, как устроено... На все искреннее и глубокое снаружи смотрит, а оттуда совсем другая картина, смешная даже.

Вышли мы с Гришей, тихая ночь, снег мягкими воланами прикрыл дневную грязь, кусочек луны подглядывает из-за голубых облаков... Идем, скрипим, он молчит, и я молчу. Мне неудобно высказываться, дурак дураком в этих делах. А потом в один момент сошлись - как захохочем оба, глядя на звезды зимние, на осколок луны...

- Во, бедняга... - Гриша мою мысль на пол-оборота вперед угадал.

И я так считаю:

- Не можешь простое слово, молчи в тряпочку!..

- Не-е, я не согласен, - Гриша говорит, он поддерживает, но не соглашается, - пусть себе наблюдает.

Лева, говорили, неплохой человек, рассеянный, тихий и печальный. Пробовал стихи писать, не получилось у него. Не женится, боится ответственность взять.

Тут я его понимаю.



* * *

Другой раз стихи читал толстый малый с рябыми щеками, завывал смешно. Мне запомнилось одно - "Дверь! Дверь!" С любовью написано, я к дверям тоже неравнодушен. Хотя веранда у меня вообще без двери была... Не забыл о ней, мечтаю. Хижину в песках помню, тоже без двери. Мы там два дня отсиживались без воды, пока песок не улегся, потом дальше пошли. Тот песок у меня в зубах навечно скрипит.

А про Леву Гриша еще сказал:

- Ни страсти, ни куража - придумки одни холодные. Прячутся за слова, макаки бесхвостые.

- А я могу?..

- Чего "могу"?

- Ну, написать толковое, умное...

- Не-е. Тебе умное никогда не написать. Но ты пиши, пиши, просто пиши как пишется. У тебя другое затруднение, слегка помяли тебя. Жизнь не хочешь любить. Просто так, ни за что. А писать - напишешь чего-нибудь, еще почитаем.

Я было обиделся на него, а потом вижу - прав. За что ее любить?.. Не люблю. Какие-то мелкие картинки остались от теплой жизни - их вижу, о них и пишу. А остальное пустыня, что о ней писать, только стоять и выть. Вот и стою посреди нее и вою хриплым своим жутким голосом. Оттого люблю волков, за этот вой бездомный, за дикую неприкаянность. В сильных словах не смысл, а именно вой слышу. Вой по жизни, по смерти, по страху своему... по любви, которой быть не может.



* * *

Потом Григория выгнали из магазина. А с ним и меня поперли, человек-невидимка, в кадрах не числится. Какие теперь кадры... Одним словом, оглоблей по воздуху, а угодили - мне по челюсти. Оба дома купил всем известный налетчик, решил открыть казино и элитный ресторан. Входишь, сто баксов швейцару в грудной кармашек, представляешь?..

Гриша тоже задумался о жизни, хоть и свобода, а кушать хочется. Сбили меня якобы демократы с панталыку, говорит.

- Тебе уехать надо, - он теперь считает, - говно плавает, а гениев кормить не хочет. Там хоть сытно и спокойно, в Германии-то. Пособие платят. Стоит только пожаловаться - жертва строя. Сразу кинутся помогать. А что?.. - воевал против воли, ранен, болеешь вот. Ты же Россией рожденный заяц - русак, у нас только больные не пьют.

- Не-ет, все не так!.. Какого хрена бежать - моя страна. Язык, люди понятные... И меня при этом выпирают?.



* * *

За полгода до нашего изгнания мы заработали на овощах, разгрузили несколько вагонов. Не только мы, конечно, но всем неплохо заплатили. И нам - одной стобаксовой бумажкой на двоих, она у Гриши под скатеркой спрятана. У него на столе скатерть, как у приличного. Всегда мечтал, говорит, надоело на клеенке, всю жизнь как свинья ел. Почему свинья, не знаю, на клеенке куда гигиеничней, протрешь грязь мокрой тряпочкой и снова порядок. Всего не протрешь, он считает, а скатерть признак уюта. Пусть серая от употребления, все равно не убедишь его.

Победовали неделю, две, пришлось вытащить бумажку. Гриша отправляется менять ее на рубли. Вечером прихожу, весь день искал подкалымить, а он молчит. Молчал, молчал, потом рассказал.

- Пошел менять где поближе, на угол в пиво-воды...

Я же говорил ему!.. Хозяин взял бумагу, вошел в свою будку и не возвращается. Окошко у него зашторено, не видно что творится внутри. Гриша ждал, ждал, решил постучаться. Долго стучал, наконец высунулась рожа, совсем другая, и говорит - "твоя деньга фальшивая, иди отсюда". Окно захлопнулось, разговор окончен. Гриша постоял и вернулся.

- Что с ними сделаешь, как-нибудь проживем...

Будь я в нормальном настроении, повздыхал бы с ним и забыл. Сам виноват, шел бы на обменный пункт, ведь рядом, а с бандитами не связывайся. Но я был на взводе от всех этих дел, неустройства своего... Поэтому, ничего не сказав ему, на следующее утро пошел на угол.



* * *

Хозяин невысокий человек с узким лицом. Губы щелью, брови густые, он как раз вышел из будки, ставни снимает. Я подошел, говорю все, что думаю о нем. Он не глядит на меня, молчит, лицо ничего не выразило. Я закончил речь, он сунул голову в окошко и зовет:

- Мамед, к тебе человек по вчерашнему вопросу, разберись.

А мне:

- Зайди к нему, он разберется.

Или примерно так сказал, никакого акцента у него, нормальный русский голос. Я даже успокоился, все-таки напряжен был.

С торца небольшая узкая дверца. Домик из прочной жести, а дверь вообще бронебойная, толстый стальной лист. Ручки нет, я схватил за петлю для висячего замка, потянул, дверь легко подалась, мягко отворилась. И вижу, на полу, а это узкий проход между мешками у задней стенки и передней стеной, где окошко для торговли... там человек лежит, ботинками к двери, спиной к ящикам с пивом прислонился. Он полулежал, полусидел, в одной руке окурок, другая за пазухой свободно размещается. На нем длинное кожаное пальто, на голове ничего, волосы темно-русые, слегка вьются. Глаза у него карие, теплые, веселые... красивый малый лет тридцати пяти, с небольшой бородкой, усиками, вполне культурный вид.

- Мы все сказали старику, ты не понял?.. Деньги фальшивые.

- Верни тогда деньги, - говорю.

- А, вернуть... пожалуйста... - он отвечает, и рука, что за пазухой, понемногу выползает на свободу. И я вижу знакомую вещь перед собой, серьезный калибр...

Оказалось, ничего не забывается. Рывок вправо, упал на бок, откатился в сторону... теперь очередями, очередями, чтобы не высунулся!.. И гранату в окошко!..

Смех меня остановил. Ни автомата, ни гранат, я в грязи на тротуаре лежу. Передо мной стоит тот, первый, и негромко смеется:

- А ты, оказывается, солдат.

И второй, выглядывает из двери, в руках уже ничего, встал, потягивается, подходит и очень дружелюбно говорит:

- Шютка. Реакция у тебя... Но если б я хотел, понимаешь... Ты бы не успел дверь открыть!..

- А я бы не открывал, гранату в окошко...

Оба подошли вплотную, южные люди общаются на близком расстоянии, если доверяют.

- Слушай, зачем тебе фальшивая бумажка? Или не веришь?..

- Проверим?

- Пошли.

Вытаскивает бумажку, я вижу, та самая, один уголок помят и слева внизу небольшой надрыв.

Пошли на пункт обмена, он рядом. Оказалось, они правы.

Посмеялись они, а потом тот, кто на полу лежал, говорит:

- Тебе, солдат, мы готовы уступить, половину заплатим. Иди к нам, ты нужный человек.

- Ну, не-ет, - отвечаю, - я свое отвоевал.

Они снова посмеялись, ладно, подумай... И вообще, приходи, еще разменяем.

Мне это не понравилось. Не хочу войну в наш дом заносить. Долго старался забыть ее. Оказывается, не получилось. Тело помнит, тело...



* * *

Проели эти деньги, а дальше что?

Дальше еще хуже пошли времена. Полезли изо всех щелей уроды, глазенки выпучили... Этого - уби-ить, того - замочи-ить... Не помню такого, в забитости жили, но без кровопускания обходились. Пусть ругал, обвинял, смеялся над сказками, но такой свободы не ожидал...

Сидим по-прежнему в домашней щели, свою улицу знаем, район - хуже... Поневоле вспоминаю - перелески, лесостепь, скудная растительность... и вдруг, резко - поднимаешься на холмик, он еще заросший редкой курчавой травкой, выжженной донельзя... вырастаешь над холмом - и перед тобой сверкающий до боли песок. Пустыня ждет!.. Стою перед ней, горячий ветер провяливает кожу и мясо...

Что город, что пустыня, все у меня смешалось.

Я и раньше город едва терпел, а теперь он стал совсем чужим. Огни рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке среди лесов, не заманишь в ваши каменные джунгли. Но были раньше улочки тихие, дворики с травой, скамейками... Чуть отойдешь от показушного Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.

Одолели гады...

Или поесть. На Петровке любил сосисочную, две толстые тетки в замызганных фартуках, на кассе третья, еще толще этих, сосисочки сносные, цена возможная. Стояли люди, простые, нормальные, ели хлеб с сосиской, макали в горчицу... Можно было яичницу попросить, тут же сделают и не ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры...

Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно и неприязненно на них. Мы с Гришей носа не кажем в центр, сидим у леса. Чувства подогревает телек. Каждый день на экране празднуют, пируют, справляют дни рождения, принимают витамины, жрут икру на презентациях, играют в игры, угадывают слово за миллион... машины оцинкованные... Герои теперь у нас - проститутки, манекенщицы, спортсмены и воры в законе... киллеры - передовики труда с мужественными лицами, интеллигентность и мировая скорбь на них - мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра, а послезавтра, как известно, поздно...

Озверел я от этой круговерти. Как последний мамонт чувствовал - вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.

А Гриша считает, что не только возраст, время вовлекает во всеобщее отупение.

Я часто думал, как нахлебаюсь за день этого дерьма - ну, хватит, что ли, хватит!.. Довольно меня по голове лупить, я не каменный истукан. Не нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены и загоны... Может, она свободная теперь, но идиотская и мерзкая, еще мерзей прежней. И вовсе не безопасная, высунешься - голову отбреют начисто. Как, я видел, сержанта Маркова голова летела... если б кто ей на дороге повстречался, убила бы не глядя.

А главное, все у них получится, идиотов большинство, они радостно проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.

А кто-то посмеивается, руки потирает...

И ехать некуда, хотя все пути открыты. Никого не хочу знать, слушать чужие речи, вникать в истории чужие, слоняться по чужим городам, повторять чужие голоса, их истины заучивать как политграмоту... Чтобы меня поучали, пихали, шапку нахлобучивали, одевали и раздевали, учили работать и веселиться по-новому.

Что-то сломалось во мне - я больше не хотел.

Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.



* * *

Иногда носил стихи в журналы, раз или два в месяц. Старые запасы. Не в стихах дело, хотел пообщаться со знающими людьми. Когда пишешь, не нужны советы, но иногда помогают случайные слова умных людей. По-другому в этом деле помочь нельзя, разве что правописание поправить. Вот я и ходил, беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется.

В одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился...

И однажды услышал, что обо мне говорят.

Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у меня был забит исписанной бумагой. Они мне улыбались на прощанье, "заходите, звоните..." Рукопись, правда, не взяли - " ремонт, недельку подождите...." Неделька у них всегда в запасе.

Редакционные крысы. Старшая - огромная, толстая, с желтоватым лицом, с отдышкой, долго не протянет, думаю. И молодая, говорят, известный теперь поэт.

- Снова явится.

- Графоман.

- Фразы неуклюжи, наивны...

- Как отвадить...

- Свалим на главного, он недавно.

- Это надо же... Как у него?.. "Дорога - дорожка, То прямо, то с изгибом. Куст, забор, оконце Со светом терпеливым." Ну, гений, ну, Кольцов... Ха-ха-ха!..

- Александра, вы ведь редактор. Нельзя так...

Старуха была приличней, но мне легче не стало.



* * *

Вот такой удар под дых... Попятился, отошел от двери. Уполз. Желудок скрючился, окаменел.

На улице отдышался, съел мороженое. Быстро падаю духом, но тут же вскакиваю на ноги. Легкомысленный человек, чтобы на ноги вскочить мне много не надо. Мороженое помогает или конфета, сразу легче становится.

А сама-то она, эта Гидымис, поэтесса, ну, никакая!.. Манерная девка, мала, тоща, маникюрчик-педикюрчик... А стихи... Духи, неземные силы, про любую фигню - душа, душа... Окончательно озверели со своей душонкой!..

Так я себя утешал. Ночью проснулся, вроде все забыл, само перемололось. Ночью забываю про тягомотину за окном. Мое окно в другую сторону смотрит, не к вам!..

А потом оказалось, ничто не прошло. Накапливается тяжесть внутри, неуклонно тянет на дно, топит.



* * *

Иногда думаю, странно, как во мне умещается - ум кое-какой, пусть неважнецкий, и глупость, и грубость, и пьянство неполноценное... Годами советами врачей пренебрегал. Вспоминаю Виктора, серьезней меня был человек, а что получилось?.. Жил в духоте, а умер - жутко представить, сжег горло спиртом, бедняга.

По-другому надо? А вы умеете?

Куда человеку деться, если он против жизни всей?..

Вот бы построить башню и жить в ней... Или, как Эйнштейн хотел - смотрителем на маяке, на острове. Сминают людей, стирают в крошку, в слякоть, в грязь!.. А потом - да, бывает иногда - молятся, цветочки приносят... Кому-то радость, а меня не утешает. Я этих, молящихся, если б лежал и слышал, с большим удовольствием утянул бы к себе - руку из-под земли высуну и хвать!..



* * *

Мне говорят, нельзя огульно всех поливать, словно журналист какой-то... Дерьмо на поверхности, вот и кажется. Большое на расстоянии оценивай, по справедливости. Но как оценишь, если своя жизнь рядом, не оглядываясь, проходит. Время, вроде бы, есть еще, но сопротивление собственному выживанию топит все начинания!..

Потерянное поколение, сам против себя.

Ведь что нам предлагают, куда манят? - в невыносимо холодный, жлобский мир. Лучше, конечно, лагерных нар, но хватит с ними сравнивать!.. Говорят, многие сейчас шатаются, средних лет. А тем, кто помоложе, тоже многим, даже нравится любой ценой в лакированный рай пролезать. Другие смиряются, жизнь, мол, такова... Мир купли и продажи. Вещи, машины, жратва, комфорт ваш... Видел я эти радостные лица, довольны - чем?.. Чему вы так рады? Мне отвечают - то, это... домик-садик-огородик, овощи-фрукты, сто сортов сыра на полках плюс диетический творог...

Да пошли вы!..

Все не то!.. Мне вроде мало надо, а вот, оказывается, самого нужного на свете нет. Говорят, наше время способствует прозрению. Согласен, если оно хоть на что-то годно, то не на жизнь, а именно - на прозрение. И что мы видим?.. Везде бессмысленность, судорога, попытка втиснуться в новую расселину, в другую грязь и гниль, только с виду приличней прежних...

Путаница в мозгах, ты неразумен, мне говорят. Разумные так не выглядят, непричесанная голова.

То, что предлагаете, не разум, а расчет. Смысл и разум в том, чтобы лучшее было способно проявиться. А все остальное одинаково неважно - дикая сумятица или одичавшая тишина, ясные лица дикарей или дикарство образованных.

- Что ты понимаешь, - мне говорят, - продукт прогнившего времени, дикого, жестокого...

Смешно и грустно. Плевался тогда, брыкался - и все равно продукт.



* * *

Я ходил и говорил себе - как я сюда попал? Все не так начиналось, была весна или не была?..

Я думал, попаду в другой мир, и сам стану другим.

Когда выползал, с окровавленной шеей, со сломанной ногой, то подумал... Кажется, тогда подумал? А, может, потом?..

- Если выпутаюсь, начну разумно, вдумчиво, терпеливо, с пользой для себя и других...

Мне чуть больше двадцати было.

Вернулся, годы, годы... и ничего!

И я стал завидовать Давиду. Его вере, решимости, ясности, которые он сам себе устроил, пусть ужасным и гибельным путем.

Потом понял, и там своя колея, закон, режим, не вырваться, тебя увлекают рядом идущие. Все едино...

Есть, конечно, терпеливые лица рядом, на улицах и в метро. Бесконечно копят недовольство, потом оно протухает, остается мерное тихое нытье.

Все не так, все не по нем, он только кривится, скрипит...



* * *

Если б я мог куда-нибудь деться... взяться, загореться... наверное, ничего бы не было. Я не считал, что пропащий человек. Ничего особенного не сделал, никого не убил... чтобы глаза в глаза... Стрелял, но все стреляли. Ножом ударил, но от большой обиды, поцарапал только.

Если б было такое место, чтобы все забыть, я бы начал снова. Но впереди все то же, куда ни денься. Испачкался в липком, мерзком... Уже не отмыться.

И мне надоело. Захотелось прервать, не повторять бесконечно один и тот же мотивчик...



* * *

Проснулся как-то ночью на своей ванне, сполз с доски, потащился на кухню. Здесь у нас заросли, но тропинка протоптана к газовой плите. У батареи мотоцикл ИЖ с коляской. Мощная машина, но без мотора. Когда-то Григорий, молодой и сильный, на ней осваивал Крым. А потом загнал мотор за копейки и пропил. Надеется вернуть, да все не получается. Мотоцикл классный, - говорит, и ждет случая восстановить технику. Я пробовал спать в коляске, но вернулся к ванне. В люльке ноги затекают, а на доске спина прямая.

Постоял у окна. Луна только что заполнилась до предела своим веществом, до четкой полноты. А я люблю незаконченные вещи, изъян даже на луне греет и радует, а совершенство страшит. Так что луна не порадовала.

Заглянул в комнату - никого. Гриша в больнице, с ним беда.

Я не успел записать про беду.

Позавчера, в субботу, возвращаюсь часов в шесть вечера. Недалеко ходил, разбирался с жильцом в своей квартире, убирал за ним. А жилец тот был непростой...

Не слишком ли густо?.. Жилец загородил Гришину историю, а она заслоняет мой поступок... В рассказе, тем более, в повести, должен быть порядок, невзирая на лица. Значит, так. Cначала жилец, потом Гриша заболел, а потом я, воспользовавшись одиночеством, решил уйти от всех, хлопнуть дверью. Начнем с жильца.



* * *

Сначала показалось, в апреле, - замечательный блондин, интеллигент-филолог, закоренелый любитель старой книги. Свой магазинчик у него, продает даже рукописи, издания прошлого века и далее. Описывать долго, короче, с книгами у него в порядке, но оказался неисправимый наркоман. Все бы ничего, дело уже привычное для нас, но от него ушла жена, тоже из этих, - решила подлечиться, и он, потеряв подругу, стал утешаться с особым рвением, так что превысил свои возможности. Проще говоря, платить за квартиру перестал. Как, все-таки, простота нужна нам, хотя бы, чтоб не запутывать и без того неясные истории.

Я долго терпел, потом решил деликатно напомнить о себе.

В пятницу иду, дверь незаперта оказалась. Он лежит у батареи в кухне, может день, может неделю лежит. Вроде еще дышит, но видно, что будущее плачевно. Увезли, врач уверен, он не вернется к нам. Вместо блаженства полный покой и тишина. Не так уж и плохо. Зачем мне блаженство, я слышать и видеть больше не хочу.

Но привычка жить прилипчивая штука.

И я на следующий день, в субботу, возился в своей квартире с раннего утра, разгребая чужой мусор. Помещение надо сдать, филолог не вернется, а долг и разгром жилья прощу ему, куда деваться, прощу. И всем - прощу, и себе - прощу, только бы ничего не видеть, не слышать...

Чужая беда, а в особенности признаки невозможности существовать, примеры неприспособленности, потери равновесия, картины душевной слабости - действуют сильней, чем собственная боль. Начинаешь шататься из стороны в сторону, вспоминая свои провалы и пробелы.

Дурные мысли. Лезли, лезли, падали на чернозем...



* * *

Убрал наполовину, в кухне слегка разгреб, комнату на завтра оставил. Еще думал о завтрашнем дне, слово даю. Гибельных мыслей не было, одна злость и пустота.

Возвращаюсь домой, Гриша сидит на стуле посреди комнаты. Голый, но в носках. Он их носит, не снимая, до полной потери формы, цвета и похожести на изначальную вещь. Зимой даже спит в них, так теплей. И носки о многом говорят. Я-то привык, сам немногим отличаюсь. Только временами создаю видимость ради приходящих женщин. Не люблю тех, кто по одежке встречает, а как провожают, мне наплевать. Ради справедливости, но не для оправдания скажу - не так начинал. Из армии вернулся чистюлей с жаждой образования, галстук носил!.. Потому что надеялся на разумную чистую жизнь по существу.

Голова у Гриши опущена, патлы отвисли до колен, и хорошо, скромность фигуре сохраняют.

-Ты, что?

- Моча не течет.

- Давно?

-Полдня течь не хочет. Сначала совсем не текла, а теперь капает. Хочу - капает, и не хочу - капает тоже.

Действительно, под ним небольшая лужица скопилась, и понемногу растет, прибавляется...

Наверное, надо объяснить, отчего он сидит на стуле посреди комнаты, а не в туалете на стульчаке. Ему все равно. Когда надерется, ему все равно, где сидеть. Говорит как нормальный, слегка только запинается, ищет слова. И даже ходит, хотя спотыкается, забывает порядок действия ног. Главное, ему все равно, что с ним случится, что окружает. На улице он сразу на дорогу идет, поперек движения. Если стена впереди, он в стенку утыкается, потом поворачивает и обратно, до другой стенки... Как детская машинка с заводом. И так, пока завод не кончится.

Не хочу подробностей, свой человек. И тоже не всегда таким был. Я видел фото, Гриша с горящими глазами, справа Аксенов, слева другой корифей, давно умерший... кругом дружная семья гениев первой оттепели. Кто уехал, кто погиб или сам умер, а кто и остался, и неизвестно, кому больше не повезло...

Отвез Григория в больницу. Хирург, парень лет тридцати, посмотрел, прощупал спереди, внедрился сзади, потом говорит:

- Обычная история, ничего удивительного не встретил. Тридцать тысяч, и я его за два часа избавлю от неприятностей.

Я смотрю на него и вижу, что с ним бесполезно говорить. И все-таки спрашиваю:

- А дешевле нельзя избавить?

- Дешевле только не пить и строгая диета, разумный образ жизни. Обдумайте ситуацию до конца дня.

Повезли Григория в палату. К концу дня ему полегчало, спирт частично испарился и прокапал из него. Cознание вернулось, острое и веселое.

- Ты что... на такие деньги сто лет можно пить!..

Вижу, шутит человек, и ему не страшно. Все равно денег нет, так что выбор невелик.

- Брось пить!.. До ста лет проживешь.

- До ста?.. Многовато... Ну, ладно... - вздохнул, - а-антракт на месяц.

Оставили его на несколько дней, проверить на рак, а я домой пошел.

Сам с собой остался, а это мне было ни к селу ни к городу.



* * *

Значит, объяснил, почему Гриши не было.

И некому меня поддержать. Я в глубокой дыре вдруг оказался. Твердое убеждение нахлынуло - незачем продолжать процесс. Я о жизни говорю, она ведь главный процесс, а все остальное, даже пищеварение и секс, вторично. Материя, оказывается, вторична, а жизнь первична, и надоела мне до зеленых чертиков. Чувство откровенное, но опасное. Печальные последствия могут произойти.

Вообще-то, никогда не знаешь, кто ты на самом деле. Откуда мы, и куда бредем... Видел такую картину у Гогена, страшное дело! Живем, ковыляем по разным дорожкам, а вот, оказывается, неизвестно куда, хотя ясно, что по спинам предков. Однако, стоит ли необдуманно лезть на рожон, может, и не надо знать?.. С другой стороны, вдруг, действительно, там свет, двери открывают, с распростертыми обьятиями... - "только вас нам не хватало..." А может тишина, темнота, и никто не скажет, правильно поступил или ошибся насчет перспективы...

Как бы то ни было, назад не отпустят.

Тут настроение все решает. И обстоятельства - подвернулось одинокое место, время незанятое... И я моментально подбил бабки. Подвел итог.

Ни семьи, ни дома, - ночлежка, страстишки довольно мерзкие... и нет потребности что-то улучшить, приспособить к жизни... Живу как бомж, ничто на земле не держит, не привязывает. Желаний никаких, кроме самых непечатных. А в остальном - были бы штаны да миска супа. Чем лучше тюрьмы?.. С женщинами крах, кроме копеечных встреч. Со школой конец, как мне учить, самому бы поучиться... Овощи-фрукты? Таскать их - не перетаскать. Я все-таки мозги имею, надоело. Про стихи мне редакторши убедительно доказали. Крысы бесхвостые, зато правы!.. Поэт ничтожный!.. Писак миллион, и не занятие это, грех и смех, дело настроения... Про певческий голос и вспоминать не хочется...

Все зависит от момента, есть к себе доверие или нет доверия. Когда нет, живешь спокойно. А в тот вечер я самому худшему о себе поверил.

Бывает, совсем противно, и все-таки чувствуешь - внутри ядрышко с плотной кожурой, как отчаяние нахлынет на него, так и откатится. Не кощеево бессмертие, а островок спокойствия, вера в себя, достоинство, несокрушимость, что ли... Белый карлик, помнишь?.. За смешками да усмешками у меня всегда был такой островок. Отступлю, в случае чего, туда, - в себе есть, где спрятаться. И ничто тебя не сломает, не разрушит.

А в эту ночь ужас - стремительно лечу вглубь, и нигде спасительного спокойствия или хотя бы насмешливости не встречаю!.. И остановиться не могу, сказать себя решительно и твердо - "ишь, размахнулся, разлетелся..."

Растерянность. Муторно, стыдно, неприятно жить. Ничего не исправить, не начать сначала - непоправимо все испорчено. Не оправдаться, ни перед собой, ни перед мамой, ни перед теткой Натальей... Как она говорила - "не подведи", да?..

И не отделаться от своего лица, вот он я, и все сказано.

Так мерзко, что сразу ясно - надо уйти, исчезнуть насовсем, как будто и не было. Пусть никто не достанет больше, не доконает.

Я сам себя доконаю.

Хотя бы близкий человек руку приложит, я сам к себе.

И нечего беспокоиться, не такие люди исчезали раньше времени.

Так и не заснул до утра, все думал.

И дневной свет не помог, чувствую, решение твердое у меня, пора приступать к исполнению.



* * *

Стих, что ли, сочинить на прощанье, как Есенин... Противно даже думать о стихах. Просто не до них, если не выпендриваться. Кому и что писать, перебирать обиды или над своей глупостью посмеяться?.. Попрощаться? До свиданья, друг мой, до свиданья...

Обойдутся. Выходит, никакой я не поэт, в такие минуты все и проявляется.

Может, записочку в прозе, как Маяковский... Завещать авторучку, рублевый шарик? Носки, вместе с дырами, чтобы на память постирали... Черновичок этот? Кому он нужен. История только начата, и хорошо, хорошо-о... Ничего в ней особенного, заранее можно сказать.

И для прозы нет настроения. Значит, не писатель. Что ж, исчезну без записок. Зато уйду с шиком, по-английски.

С шиком не вышло. И даже смешно не получилось.



* * *

Говорят, так поступают только психи, я не верю. Я спокойный человек, а по юмору даже меру перевыполнил.

Удобней всего, конечно, застрелиться. Куда стрелять я, слава Богу... знаю заветные места, исчезну без проволочек.

Подорожали пистолеты, цены непомерные!.. А я пижонство не люблю, роскошества всякие, даже напоследок. Скромней надо быть. И Грише подложу свинью, начнут пытать, откуда ствол... Ему бы со своей мочой разобраться.

Так что, вопрос решенный, опасной бритвы вполне достаточно. С кровопусканием я давно знаком, вполне приятный процесс.

Оказалось, техническое оснащение слабое.

Тогда, в овраге, было теплей, южный воздух из пустыни, а у нас ледяной ветерок, гуляет от окна до входной двери. Меня не устраивает конец на холодном ветру. Резать вены приятно, сидя в горячей ванне, томное забвение наступает. Вода со временем остынет, но тогда уже все равно.

Смотрю, у Гриши горячей воды нет, течет ни то ни се, руки помыть приятно, а ждать в ней холодновато. К тому же, мусорить у него не хотел. Пошел через лестницу к себе. У меня другой стояк, в нем немного теплей вода. Там после жильца убирать еще и убирать, но для задуманного особого лоска не требуется.

Вода, действительно, удовлетворяет... но другая беда подоспела - жилец куда-то затычку спрятал, зачем наркоману затычка для ванны, не понимаю... Во всех углах копал, так и не нашел. Решил взять у Гриши, уже направился, но по дороге передумал. Зачем человеку настроение портить, будет искать, не догадается... вещь-то ценная, вместе с квартирой выдавали. А писать последнюю записку о затычке, возьми, мол, она твоя... Неудобно, мелочь все-таки, к тому же противно - будут искать глубокий смысл, как-никак предсмертное послание.

Но если всерьез, то дело не в затычке, а в том, что у наркомана все лампочки перегорели. Я еще утром купить намылился, да уборка отвлекла. Что же я, в кромешной тьме буду кровью истекать?.. Почему-то представлял процесс при яркой иллюминации, а отказаться от идеи всегда тяжко.

Так я ходил, бродил... Чувствую, водяная затея тяжела для исполнения. Ни затычки, ни света в ванной.

А в коридоре у меня висело зеркало, довольно большое, овальное, я на себя от лица до пояса мог смотреть. Когда вернулся, еще смотрел иногда. Глаза серые, лоб высокий, неплохое лицо. Над губой небольшой шрамик, ничего особенного. На шее побольше дефект, но тоже сойдет, даже мужественности прибавил.

А потом все реже заглядывал, избегаю. Неудобно как-то, все у меня не так, не так...

Так вот, наркоман это зеркало вдребезги... большие куски выпали, а те, что остались в раме, испещрены мелкими трещинами. Бился головой об стекло, лицо в крови, то ли себя наказать решил, то ли в зазеркалье пробиться...

И я ходил, бродил, пока не наткнулся - вижу глаз, смотрит на меня. Подошел поближе - это мой глаз из рамы глядит. И не серый он, а мутный, в кровавых прожилках, на прежний совсем не похож!.. Как завесу сдернуло - что же это я, шуточки, затычка, лампочки... бред сплошной. Какие лампочки, если жить больше смысла нет!..

Если уж решил, обойдешься без удобств.

Перешел в комнату, к окну, поставил стул у батареи, чтобы теплей, хотя пользы от этой батареи ноль без палочки.

Утренний скудный свет даже романтичней. Опять шутим... Стал шарить взглядом по комнате, отметил, что вещей стало еще меньше, хотя и было кот наплакал... И вдруг вижу - нагреватель в углу, не мой! Масляный, мощный, видно, что новый, смазка на нем еще блестит. Повезло все-таки под занавес!.. Горячая ванна отпадает, зато нагреватель налицо, и, значит, мне будет теплей. Не так уж плохо будет. Вот увидишь, не так уж и плохо.

Придвинул нагреватель к стулу, всунул штепсель в розетку, рядом, в углу. Ток на месте, тут же потек нагревать устройство. Вонь поднялась до потолка и выше, масло свежее горит...

Но это мне не страшно, мне наплевать. теперь уже на все наплевать.

Опять пошел в ванну, обнаружил там свой тазик, он обычно под кроватью на страже у меня. Страшно обрадовался находке, как будто не умирать, а блевать собрался. Зачем мне тазик, если жизнь кончается? Нет, нужен, в нем благородная жидкость соберется. Наконец я смогу произвести благородный продукт.

Вспомнил, в армии говорили - по коже не елозь, боль и врагу не нужна. Сильно ударь, потом потяни... лучше, если глубже. Степашка, он разведчик, знал, что говорит. Жертва собственного образования - тело его сразу нашли, а голову два дня искали. Потом обнаружили в мирной деревне, на ограде, смотрит в пустое поле, песок да небо в глазах.

Бритва в порядке оказалась, сделал все как полагается. Сначала на одной руке потянул, в двух местах. Главное - в локтевой ямке, там богатое снабжение, вена толстая... Действительно, терпеть можно. И с другой стороны - р-раз, два! Все, больше не придется терпеть.

С кровью у меня тоже полный порядок, хорошо текла, сильно. Видно, что стремится дурное тело покинуть.

И долго текла, яростно, живо... потом замедлилась, тонкие струйки сочатся... дальше еще слабей - капает, капает... Но в тазике уже прилично накопилось, дна давно не видать. В голове завертелось, вспыхивают перед глазами огоньки... И я потерял равновесие, начал падать со стула. Ничего не соображая, ухватился за дурацкий импортный нагреватель. Пальцы зашипели. Или я зашипел, не знаю, но боль была потрясающей. Не в том смысле, что сильная - она меня потрясла и вернула к жизни. Решение умереть сразу потеряло силу. И я не то, чтобы захотел жить - мерзость это, жить... я раздумал умирать.

Оказывается, и без желания можно жить, если умереть не хочешь. Хотя бы на время.

Руки тряслись, но кровь все же остановил. Это отдельный разговор, пришлось у Гриши позаимствовать простыню, даже чистую. По стеночке перебрался к нему, нашел в шкафу заветную полку с праздничным бельем. Он гордился, "у меня их две", берег на парадный случай. "Умру, ты меня положишь на одну, покроешь другой, красиво получится." Теперь у него только одна осталась. Непонятно, что он выберет, лежать на чистом или скрыться от глаз людских. Я думаю, полезней скрыться.



* * *

Я не так уж много крови потерял, около литра. Ослабел, но мне стало хорошо, спокойно, тихо. Недаром раньше кровь пускали. Говорили, дурная.

Остался у Гриши, пил сладкий чай, валялся на его кровати, думал...

Ничего не изменилось, а стало спокойней жить. Убедился, что выход всегда имеется, черный ход. Оказалось, уйти просто. Тогда зачем спешить, еще успеется. Может, другой выход найду, полегче, повеселей... И черт с ними, пусть бесятся, надо только придумать, куда от всех деться... Как журналисты говорят, найти свое место, да?.. Не успел вернуться, а штампы тут как тут!..

Пока не придумал, немного написал еще про Давида, пионерлагерь наш, лодку, озеро, яблоки... Пишу, потому что само вспоминается. А эти мысли, писатель я или не писатель, уходят, если очень хочешь записать.

Замаскировал дырки на лапах - засыпал пенициллином, заклеил лейкопластырем. Резаные раны заживают быстро, мне хирург говорил. "Ну, и осколочек тебе попался, резанул почище бритвы..."

Гриша глянул на мои заплатки, головой покачал.

- Ты с ума...

- Передумал.

- Дурак, обо мне забыл!..

- Почему я должен...

- О ком же тебе думать? Ай-яй-яй... воспользовался болезнью, подлость какая...

Я не воспользовался, просто накопилось. Но это он так, для разрядки напряженности. Ему объяснять не надо, понимает. Я правду сказал, мне не о ком было думать. В такие минуты ни о ком не думаешь. Оказываешься один. Вообще-то всегда один, но это скрывается от нас, например, картинами природы. Некоторые пейзажи маскируют печальный факт, а другие нарочно выпятят!.. Например, пустыня... песок от земли до неба, ветер, бешеные корни да колючки по небу летают... Этот вид не уходит от меня. В сущности везде пустыня, только выглядит по-разному. У нас в России тоже не для слабых, но кое-какая жизнь еще теплится. Тоска, но не смерть в пейзаже.

Как только шутки кончаются, мне не по себе. Что с жизнью делать, если не смеяться над ней?.. Оказалось, не спасает, как-то по особенному устал, будто мне сто десять лет. И захотелось поскорей прекратить. А что удержало? Простое чувство - боль. Я понял, какая благодать, когда больно.

И не повторял. С тех пор больше не пытался. Нутром прочувствовал - никуда не денется, успеется еще, успеется... Кровь выпустить на волю даже приятно, живое вещество. Но ты поживи еще, посмотри на мир. Плох или хорош, другого не придумали.



* * *

А потом новый круг начался. Мне сказал умирающий - живи!

Ну, не сказал, слов почти не было, одно-два... Но я понял, что он хотел мне передать.

Все, он говорит, в сущности ерунда - нации, государства, богатство, распри эти, власть... даже свобода, истина и справедливость! У нас с тобой было несколько дней, минут, мгновений, помнишь - было! Ничем их не заменить, и не стереть из памяти. И если через годы, войны, кровь - насквозь, без усилий и потерь - прошли и сохранились, значит, главные.

Ради них стоит пожить. Без них ничего остального - не будет.

Не умничай, не спрашивай, зачем... живи ради таких минут и помоги другим выжить.

И я не могу ослушаться, и спорить не с кем.



Продолжение
Оглавление




© Дан Маркович, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.





Словесность