Словесность: Кибература:
Василий Логинов: Все бывшее сбудется


СНОЧУВСТВИЕ


Очередной - сколько было? - мучительно потом вспоминаемый, - зачем же был? - сон отходил, - неужели нет никакого способа задержаться навсегда в этом промежуточном состоянии? - и, пульсируя, уже начали линять яркие цвета тамошних живых картинок... - ах, как хорошо было бы застыть, купаясь и паря в зарождающейся переливчатой дымке раннего утра! -тишь, гладь и спокойствие, но надолго ли? зачем, зачем все так скоро заканчивается?

И в яви, еще ровнехонько наполовину осознаваемой, еще не приобретшей свойств, навязываемых извне самодовлеющей волей вязкого бытия, обладающего всепроникающей и повседневной топкостью, сразу после перехода из эфемерных отголосков только что потерянной памяти подсознания в полуреальные разветвления чуть осязаемых прикосновений, возникли и побежали чуткие импульсы.

Колебательные касания кожи - веерным следом снизу вверх шло, медленно растекаясь, нежное движение-прикосновение.

Как будто невесомым перышком чертили узор.

Узор.

Сложный, лишь на миг запоминаемый беглыми, быстро исчезающими, штрихами и ломаными линиями, все еще пока чуть растворенный в - истинном? ложном? - но убегающем том бытии.

Бытии.

Прошедшее? Будущее? Настоящее? Совершенное? Несовершенное?

И где проходит граница той всегда предполагающей и оставляющей след условности?

Но сейчас этот постепенно материализующийся плоскостным осязанием, становившийся почти невидимым уже здесь и уже сейчас, но всегда так обостренно чувствуемый там, во сне, узорный след представлял собой множество растущих древовидных веточек, опушенных очень мягкими, почти молочно-восковыми, иголочками.

"Можжевельник. Очень маленький и плоский кустик можжевельника растет вдоль моей ступни. И ветерок играет его веточками" - подумал Принц Перкеле и услышал тихое жужжание, а обонянием воспринял терпкий дух жасмина.

"Что это? Да ведь это просто... Где-то такое уже было1... Просто насекомое за минуту до пробуждения. А потом оно взлетит, и будет полет. Пусть это будет мягкий, подобный льву, шмель, а не суровая двупастная тигроидная пчела. Пусть он проснулся вместе со мной. Точно - шмель ищет тепла. Ползет по ступне. Вот-вот доползет до большого пальца. Если укусит - дело швах, а если нет, то тогда еще ничего".

И Принц Перкеле как бы открыл глаза.

Солнце пробивалось ярким плоским лезвием сквозь щель, образованную неплотно сомкнутыми шторами.

Свет, преодолев тканевую преграду, сразу же множественно щепился и распадался на спицы, затем раскрывающиеся в пространстве комнаты конусами, сплошь состоявшими из блестящих пылинок, словно застигнутых в неподходящий момент и от неожиданности вдруг застывших в странных позах безумной пляски.

Один из лучиков, из юных, пока прямой, пока еще не расклешенный в борьбе с воздушной пылью, встретив на пути большой палец ноги Принца, невзначай задержался на нем и, не напрягаясь, моментально очертил кожу желтым лаком.

Почти выпуклое световое пятно образовало маленький островок.

На него вскарабкался - стремительно возникшая реальность, - черно-желтый шмель, совсем недавно лишь мохнатым плоским веничком осязаемый, а теперь уже отчетливо видимый - бархатистый шевелящийся комочек.

И медленно закружился, с жужжанием перемеривая длину границы света и тени.

И гордыню выказал, галочку помятых, морщинистых крылышек поднимая над мелким ворсом грудки и брюшка, обрамленного суставчатыми опушенными лапками.

И резко, бравируя по-гусарски способностью управлять воздушной тягой, сделал крылышки совсем гладкими, выпрямил, впитав солнечный свет распрямленными складками пергамента летательных микроплоскостей.

И взлетел, минуя предстартовую паузу.

И полетел к межшторной щели, перпендикулярно солнечному потоку стремительно уплощаясь и растекаясь по ширине своих крыльев.

И уже дрожащим бритвенным лезвием медленно втек в расщепленное утреннее солнце.

В основании узкого светового потока вместе со шмелем растворилось и жужжание.

"Ведь все-таки взлетел, не ужаля. И улетел за минуту до пробуждения. Или за секунду?"

Принц Перкеле как бы встал, оделся и подошел к окну.

Там, за припудренной пылью стеклянной пластиной, цвел куст жасмина.

Сейчас, без ветра, снежного фарфора цветы его монументально выступали из заоконной яви вязью искусной лепки, нет, точнее - изящными барельефами ювелирной отливки пребелого металла.

Отливки ли?

Или редкой чеканки?

Но всегда внутри каждого - тоже неподвижное, - но еле заметное, - желтоватых булавочных тычинок (какой же это механики произведение искусства? точной? хитрой?) редколесье, окруженное многочисленными перинками из лопастей цветочных лепных чашелож.

Бело-желтое, махровое цветовеличие, утверждаясь с упорством новейшего истинного искусства, усеивало каждый свободный сантиметр ветвей, кое-где пытавшихся прогалинами нетолстой коры, как коричнево-пегими пунктирно-раскосыми глазами, проглянуть из-за густой вуальной зелени, сплошь состоявшей из выпукло-вогнутых язычков листиков.

На одном из этих сверхреальных цветов замер шмель, уже выбравшийся через приоткрытую форточку, а теперь готовивший внутренней концентрацией свое тельце к какому-то ответственному деянию.

И Принц Перкеле как бы увидел, внутренняя сила глаз его стала мощнее любого микроскопа, как в кончике брюшка насекомого ресничками раздвинулись ворсинки, как устьем медленно раскрылась ромбовидная щель, и как оттуда высунулось рыжеватое дрожащее острие.

И с кончика появившейся крохотной иголочки скатилась микроскопическая капелька того же цвета, что и тычинки, редким пушком окружавшие шмеля.

Бледно-желтая полупрозрачная капелька исхода.

"Это, наверное, ее яд. Ее, моей единственной. Она сейчас вспоминает обо мне. Яд бывших воспоминаний".

Яд ли мёда цвета?

Нектар ли яда действия?

Но мёд слаще яда.

А если яд внутри, в крови?

Отрава искусства - искусственная отрава.

И что, если в каждом человеке плещется такой медовый яд воспоминаний, растекаясь по всему телу в дрожащих от давления сосудах, омывает костяк, примериваясь, лижет суставы, выбирая наиболее уязвимое место, ищет главный орган-мишень, - ведь всегда имеет неограниченный доступ к нежным органам - он течет внутри каждого! - и в любой момент может подавить чуткое биение естественной жизни любого тела?

Или есть отдельные избранные, которые особо чувствительны к такой отраве, и у которых орган-мишень достигает необходимой степени чувствительности?

Тогда как?

Слаще ли такой "мёдовый" яд крови?

И где колыбель этого яда? Где гнездо несущего отраву шмеля?

"Я знаю где. Там, где она меня ждет. Моя единственная".

Но где тогда единственно возможный путь, выход для каждого-любого?

И нужен ли такой выход тому самому избранному, который лишь один среди всех чувствует болезненно приятное биение яда памяти в своих жилах?

"Интересно, а оставляет ли шмель свой маленький стилет после укуса? Стилет-штык, штык заряженного ружья, вылетающего из пасти второго тигра. И это все проявленные лики медового яда, многоликая суть картины с гранатом... Пчела же точно оставляет жало в теле жертвы, а оса, кажется, нет. Но пчела, порождение первого тигра и распахнувшей пасть красной рыбины, гибнет. И сомкнутся облака с горизонтом, и будет предсмертный проявившего сущность яда. Да, да я именно так чувствую ту картину... Но здесь и сейчас почему-то шмель, и нет двух оскаленных тигров2... Про жало шмеля совсем ничего не знаю".

- Доброе утро, мой пти гарсон. Ты уже напился кофе?