Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ФЕДОР  МИХАЙЛОВИЧ


1

Федор Михайлович мне явно кого-то напоминал. Профессорский вид, белоснежные еще пышные кудри, бородка-копытце, чуть припухшие глаза. Это потом я узнал, что зрение у него отличное, а тогда решил, что он забыл очки. Взгляд его двигался громоздко, как поднимаемый из глубин перископ.

Поначалу, по просьбе Нади, я стал его "поводырем". Предложил место рядом c собой. Отдал свой буклет. Указывая на присутствующих, перечислил имена и заслуги. Наша встреча проходила на открытии выставки известного художника, которого Федор Михайлович не знал, как, собственно, никого не знал в нашем городе и, вынужденно переселившись к дочери, которая водила его по врачам, даже в таком положении искал общения и не мог оставаться в одиночестве.

Представлять его самого кому-то не пришлось. После коротких вступительных слов, когда посетители рассыпались по залу, а я помахал приятельнице, которую не видел минимум год, он, к моему удивлению, уже оживленно беседовал с автором выставки.

Скорее довольный, я не стал ему мешать и, поглядывая со стороны, понял, кого мне напоминал Федор Михайлович.

Он походил не на одного конкретного человека, а на целую группу людей - людей известных, ярких, уже вошедших в историю и основательно в ней завязших. Было ли это сходство с ними нарочито с его стороны подчеркнутым, т.е. цитировал ли он их? Не думаю, скорее это было сходство внутреннего родства. Подбородок вверх, осанка, грудь расправлена, как бы с вызовом, а еще -- руки. И хоть они у Федора Михайловича были совершенно обычные - ни жилистые, ни какие-нибудь особенно красивые и совсем не музыкальные, какая-то сила в них была. Я бы назвал ее артистической. Они то дирижировали, то грозили, то взывали, то, даже находясь в покое, завершали собой позу, как у памятника самому себе.

Пока я разглядывал Федора Михайловича, его и художника обступили посетители. Теперь, бегло обошедшие и сложившие собственное мнение о выставке, они с удовольствием готовы были слушать. Мы с приятельницей тоже подошли.

В тот момент говорил художник. Говорил чуть заикаясь, с большими паузами, с трудом подбирая слова. Было понятно, что он растерян и в таком тоне говорить сегодня вряд ли собирался. Стоя под внимательным и требовательным взглядом Федора Михайловича, под его добродушной и какой-то милосердной улыбкой, казалось, что он отчитывается перед учителем. И было забавно, что он знаком с ним всего несколько минут. Я понял, что не только мне Федор Михайлович напоминает своих знаменитых прототипов.

Вдобавок к этому, наблюдая, как он слушает собеседника, мне вдруг подумалось, что одного содержания слов для Федора Михайловича мало. И он основательно, как следопыт, прислушивается и приглядывается к другому. К тому, что очень важно для него: в должной ли степени уважителен его собеседник к самому Федору Михайловичу? Понимает ли, кто перед ним? И это -- не требовательность к почитанию его лично, а скорее искусства, которое он здесь представляет.

Наконец, Федор Михайлович, отыскав в речи художника то, что хотел, уже куда как благосклоннее улыбаясь, перевел взгляд на его картины.



Выбрав момент, когда он остался в одиночестве, и, скорее всего, ненадолго, я подошел к нему и поинтересовался, до которого часа он планирует находиться на выставке, и если надо, я могу подбросить его домой на своей машине. Должно быть, это было грубостью с моей стороны потому, что задавая эти вопросы, я не задал промежуточных. Как ему здесь и что он думает? И получается, меня не интересовало его мнение. Это явно задело Федора Михайловича, и он глянул на меня так, будто я был лишь гидом принимавшей его стороны.

-- Нет, спасибо, - отозвался он. - Вы езжайте. Когда надо, я вызову такси, -- он показал мне свой мобильник.

Попрощавшись, мы расстались, и уходя я ругал себя за резкость.

Уже в машине, наверное, из чувства вины за не выполненную до конца просьбу, я позвонил Наде. Иронизируя над отцом, она выслушала мой рассказ. "Что поделаешь, он такой, -- подытожила она. - Спасибо, что помог. Ты не представляешь, как сейчас ему это нужно".



2

Впервые о Федоре Михайловиче я услышал два года назад, когда Надя только устроилась в нашу компанию и уже буквально через неделю попросила меня подменить ее в отделе на несколько дней. Она сказала, что ей нужно срочно лететь к родителям, чтобы забрать сына. Вид у нее при этом был нерадостный.

- Что-нибудь случилось? - спросил я.

- Родители не отдают мне его.

-???

- Такое уже было, они считают, что сейчас мне не до него.

- Может, они правы? - зная, что Надя только-только вышла замуж второй раз и всего месяц, как переехала в наш город к мужу, я попробовал успокоить ее, предложив взглянуть на ситуацию с житейской точки зрения. - Обживись, освойся, а потом привезешь его.

- Нет, ты не понимаешь, он его потом уже не отдаст.

- Кто - он? - я с удивлением посмотрел на Надю.

Она стала рассказывать.



3

Имела бы история Федора Михайловича для меня такое значение, если бы не Надя? Скажем, узнай я о нем вне связи с ее историей. Вряд ли. Наверное, как и раньше, когда я слышал подобное, она вызвала бы у меня лишь восхищение и некое традиционное преклонение перед внутренними качествами Федора Михайловича. И, должно быть, взятую в отдельности, я бы ее попросту не понял. Да, именно присутствие рядом Нади меняло все. И, пожалуй, эти два года я только и делал, что выбирал, чью сторону мне занять - отца или дочери. Отчего-то это было важно. Но, несмотря на внутренние колебания, понять Федора Михайловича мне было легче.

Поначалу Надя рассказывала историю отца и одновременно свою, потому что ей надо было кому-то выговориться, а кроме меня, в нашем городе у нее не было друзей. Затем - потому что говорить у нас вошло в привычку и ее история стала частью наших отношений, будто еще одним лицом, которое мы непременно должны были упомянуть.

Посвящая меня в подробности, Надя даже не столько советовалась, сколько проговаривала ключевые моменты, пытаясь, наконец, взглянуть на все со стороны.



4

Федор Михайлович не был злодеем, когда не отдал дочери сына. Его, как и меня, раздражал ее выбор. Талантливый художник, она уже имела в своей творческой биографии несколько персональных выставок, одна из которых проходила в Париже, вполне определенные перспективы продаж и даже московскую прописку, доставшуюся ей от первого мужа, когда случайно познакомилась с провинциальным доктором и, бросив все, в одночасье переехала в наш город.

Но вовсе не этот переезд задел Федора Михайловича, потому что он в свое время так же, как и дочь, бежал из столицы, а откровенное, прямо-таки страстное стремление дочери к незатейливому, на его взгляд, женскому счастью. И, переживая за дочь, опасаясь последствий этого шага, он хотел хотя бы спасти внука (уберечь от заразного счастья матери!). И таким образом повлиять на дочь. Так уж вышло, что личный след, который намеревался оставить Федор Михайлович, как ни странно, был связан не с его полотнами (в их жизнь после своей смерти он не верил), а с настоящим талантом, который он мог взрастить и оставить цвести и плодоносить после себя.

Долгое время он верил в дочь, а к моменту нашего знакомства стал возлагать надежды на внука.



5

Вместо игрушек в детстве у Нади были карандаши. К чести Федора Михайловича, лучшие карандаши - мягкие, отлично затачиваемые.

Вместо подружек -- краски. Не какие-нибудь, а "Нева". Вместо вкусных конфет -- книги. Часто в оставшуюся до зарплаты неделю семья ела один картофель и все, что можно было из него приготовить. Но в это время в доме, несмотря ни на что, могла появиться новая книга. Все понимали, что деньги на ее покупку Федор Михайлович занял.

Вместо летних поездок к морю были этюды. Вместо кинофильмов -- альбомы с репродукциями.

В девять лет у Нади была первая выставка. Местное телевидение приехало снять репортаж, который затем перерос в короткометражный фильм.

Режиссерское открытие - чередование черно-белого кино с цветными детскими рисунками. Под приглушенную классическую музыку разговор журналистки с юной художницей. Журналистка шпарит по написанному. Черная водолазка, стилизованные под африканские глиняные бусы и прическа "а-ля Мирей Матье" - все это выдает в ней особу из сферы культуры. Ребенок одет по контрасту: теплые колготки, поверх дурацкая плиссированная юбочка, чуть коротковатый свитер с оленями. Патетичный тон журналистки мешает разговору. Ребенок отвечает в том же духе. Вскоре устает от вранья и замолкает. Блуждает по комнате взглядом, убегает в окно. Камера устремляется за ним. Музыка становится громче. Осень. Прозрачный парк у Дома пионеров. Цвет.

"Надя, откуда ты берешь сюжеты?" - "Они мне снятся."

Это была неправда. Сны Надя видела другие. Обычные тягучие кошмары и еще -- как летает. Про последние папа говорил: "Растешь." Однако ни тех, ни других она особенно не запоминала. А свои сюжеты придумывала, как придумывает профессиональный художник. Вживалась в пейзаж, тосковала в его скудности, чувствовала одиночество, и тогда просыпалось воображение. Воображение явило ангела.

Девочка-ангел трубила в дудочку. Девочка-ангел парила над шаром, внутри которого были деревья, дождь и башенка Дома пионеров. Лишь только ангел босыми ступнями касался шара, как в нем, будто в калейдоскопе, все смешивалось, и возникала новая картинка.

Что могла Надя рассказать журналистке про свои рисунки? Что они случайны? Или, напротив, что в них совсем нет случайного? И это -- не игра неуловимого сна. А просто грусть, совершенно взрослая печаль по тому, чему пока не дано сбыться.

Наконец, уже в конце интервью, журналистка не выдержала, решила на чистоту: "А тебе не хочется, как всем детям, играть и шалить?"

Надя осталась взглядом в парке. Она и не ждала, что ее поймут. Притом что, может, она и желала того детства, на которое намекала журналистка, она должна была теперь считаться с ангелами.



6

- Как ты могла все бросить? Зачем? Ради человека, который никогда не поймет тебя? Который и жертвы не видит в твоем поступке. Борщи варить и прозябать в офисе? - я не скрывал злость.

Надя улыбалась.

- Ты даже не представляешь, как мне хорошо. Мне впервые так хорошо! -- Надя путалась в потоке неточных слов. Вила пантомиму руками. Рисовала в воздухе брюхатые шары, наполняла их чем-то теплым. - Я чувствую себя такой живой. Понимаешь?

Тогда я еще не знал Надю. По-настоящему меня удивили эти ее слова позже, когда я связал их явный романтизм с прагматизмом, который наравне был важной частью ее характера.



7

Однако история Нади начинается вовсе не с ангела. Отсчитывать время следует с момента, когда Федор Михайлович, будучи сорокалетним, вполне состоявшимся человеком, бросил должность директора небольшой обувной фабрики и, разойдясь с первой женой, которая больше не желала мириться со странностями мужа, оставив ее с двумя детьми, перебрался из столицы в крохотный городок, где начал жизнь противоположную той, что была у него до этого.

В течение первого года, сняв комнатенку на окраине, живя на остатки сбережений, львиную долю которых он оставил жене, Федор Михайлович писал. Потом, когда деньги закончились, устроился в расположенную неподалеку школу учителем рисования. Через год добился открытия в ней художественного класса. Еще через год был назначен ее директором. К тому времени он женился во второй раз. Его женой стала молодая художница, которая по распределению на три года приехала в этот городок, а встретив Федора Михайловича, задержалась там навсегда.



8

Я часто размышлял над тем, был ли тот поступок Федора Михайловича таким уж вопиющим для него самого. Для меня и для всех посторонних -- конечно. Ведь чтобы целиком посвятить себя живописи, в тот момент он бросил все: жену, детей, должность. И, променяв устроенный быт, любовь близких и уважение коллег на непонятно что, был, в моем представлении, чуть ли не мучеником от искусства, а для кого-то -- форменным мерзавцем или сумасшедшим.

Но ведь Федору Михайловичу были свойственны подобные поступки, и никакими исключительными они для него не были. И те двадцать лет, когда он занимался живописью как хобби (теперь в это трудно поверить!), а в остальное время растил детей, отдавал себя работе: фабрике, на которую пришел рядовым художником-оформителем, а впоследствии дорос до руководителя, и прочее и прочее - тоже являлись следствием некоего поступка. Давным-давно, когда Федор Михайлович был еще студентом художественного вуза, где-то на последнем курсе он сформулировал, что только художником ему быть мало, и он хочет, и это куда как важнее, быть творцом не только в мастерской, но и во всей жизни. Будучи сыном своей эпохи, а молодость Федора Михайловича пришлась на шестидесятые, для него было крайне важно участвовать в преобразовании окружающего.



9

- О чем ты мечтаешь?

- Об ангелах.

На этот вопрос Надя тогда тоже соврала журналистке. Она не мечтала об ангелах. Она жила среди них. Целыми днями они, как ласточки, кружили над ней. Были такой же реальностью, как листья и лужи. Она писала ангелов с натуры. А вот мечта у нее была другая, она мечтала о шторах.

Дело в том, что дом, который приобрел Федор Михайлович, был самой обычной деревенской избой. Узкие сени, большая горница, крохотная, без окон спаленка, она же детская. Чтобы играть или читать, Наде даже днем приходилось зажигать в ней свет, а играть при электрическом свете в комнате без окон -- грустно. Поэтому все время Надя проводила с родителями в большой горнице. Ее Федор Михайлович превратил в мастерскую.

Через всю комнату по одну ее сторону тянулся сбитый из досок стол с лавками. На нем --забытый с вечера альбом с репродукциями, чашка с остатками чая, на газете -- банка скипидара, в бутылке - букет отмокавших в воде кистей, кучкой дохлых рыбок -- мятые тюбики из-под краски. Стены горницы украшали часто меняющиеся картины без подрамников, а еще -- набухшие книгами тяжелые полки. Федор Михайлович гордился не только картинами и книгами, но и полками, потому что смастерил их сам. Посреди, занимая остатки свободного места, сводя с ума старенькую избу, как стадо африканских жирафов, паслась семейка этюдников. По другую сторону возвышалась русская печь, на которой спали Федор Михайлович и его жена.

В мастерской всегда происходило то, что и должно происходить в мастерской. Играть в ней Надя стеснялась и, разглядывая другие дома, видела в них главное отличие - на окнах других домов были шторы. "Значит, -- понимала она, -- их комнаты не похожи на мастерские, и в них можно играть."



10

Вот некоторые пункты биографии Федора Михайловича, которые после очередного разговора с Надей я записал для себя.

1939: год рождения.

1958 - 1963: учеба в художественном институте.

1963 - 1975: работа на заводе. Женитьба. Рождение детей.

1975 - 1977: Федор Михайлович соглашается на должность директора. Вскоре его постигает разочарование. Изначально, представляя себя чуть ли не Сперанским или Столыпиным для своего завода, он приходит к выводу, что если какие-то изменения и возможны, они должны происходить в больших масштабах и под действием более объективных причин. И принцип "тут заштопаем, а тут подлатаем" в его стране ничего не решает. Хотя одновременно только этим принципом ему и оставалось руководствоваться в течение недолгого пребывания в должности.

Явно понимая, что его собственная карьера состоялась не в полной мере, Федор Михайлович взялся за сыновей. Однако и тут у него ничего не вышло. Выросшие в благополучном, им же созданном мирке, дети не стремились его покидать. Оба сына с явным безразличием относились к любым попыткам Федора Михайловича увлечь себя чем-то более абстрактным, чем велосипед, футбол и марки, а на любое принуждение находили защиту у матери.

Мучаясь нормальностью своих детей, Федор Михайлович понял, что и впредь обречен лишь поддерживать в их мире тепло и покой.

1978: побег. Нужно сказать, что этот поступок, был продиктован не только неспособностью Федора Михайловича к компромиссам, но еще попыткой спасти сыновей. Ведь с его уходом должен был рухнуть их спокойный мир. Будто туман рассеяться, и в новом мире им должна была явиться другая, пусть жестокая, но истинная жизнь, которая скорее любого воспитателя могла повлиять на детей.

1979: Федор Михайлович познакомился со своей второй женой, и у них родилась дочь.

1982: в результате какого-то чудовищного инцидента в армии гибнет старший сын Федора Михайловича. Эта смерть, парадоксальным образом, придает Федору Михайловичу энергии и сил. Теперь он больше не сомневается, что окружающий мир нуждается в коренной ломке.

На похоронах, которые взяла на себя его бывшая жена, считая именно ее виновной в произошедшем, он даже не подошел к ней и как-то скомканно и без понимания поговорив с младшим сыном, по окончании тотчас уехал.

В будущем его отношения с сыном так и не сложатся. Окончив институт, тот работал в каком-то НИИ, был женат, растил дочь и, как предвидел Федор Михайлович, никем выдающимся не стал, да и не стремился. Что до жены, то она вскоре вышла замуж, но и этот брак для нее не стал счастливым: новый муж оказался пьяницей. Люди говорили, что он ее даже бил.

1983: опыт руководителя не прошел даром. Федор Михайлович сумел таки доказать районному начальству, что художественная школа -- это современно и актуально. В результате споров статус художественной школе, конечно, не присвоили - это было бы слишком для десятитысячного городка, однако в качестве эксперимента открыли художественный класс, а всему заведению придали эстетический уклон. Теперь кроме рисования в нем еще преподавали музыку и хореографию.

1985 - 1989: Федор Михайлович внедряет революционную по тем временам педагогическую методику. В ее основе положение, что каждый ребенок если не гений, то уж наверняка талант. И все дело в индивидуальности, и цель преподавателя и школы - эту индивидуальность раскрыть.

Странно, но только этим доктрина Федора Михайловича и ограничивалась. Развивая в детях чувство цвета и почти пренебрежительное отношение к ремеслу, дальше в своем преподавании он не шел, явно боясь задеть ту самую важную для него индивидуальность. В конце концов, кажется, что именно в таком виде - без груза академизма - он видел в них некий образ свободной личности будущего. И получается, вовсе не живописцев растил из учеников, а именно этих людей будущего. Будущего, каким видел его сам. Да и не нужно это -- растить из всех живописцев, полагал он. А вот воспитать людей чувствующих, умеющих понимать красоту, это казалось ему куда важнее.



11

Именно художником Наде надлежало быть рядом с Федором Михайловичем. При этом чем самобытнее и убедительнее становился ее талант, тем надежнее он защищал ее от отца.

Федор Михайлович был реалистом, Надя -- явным абстракционистом.

Федора Михайловича интересовала только реальность, т.к. именно ради нее (ради создания своей реальности!) он пожертвовал многим в жизни. Надя, напротив, имея эту самую реальность уже как данность, с помощью своего искусства бежала из нее.

Чересчур формальные и декоративные приемы дочери раздражали Федора Михайловича, и, чтобы спастись от давления и нападок отца, Надя была вынуждена оттачивать свои рисунки до мастерства, которое так поражало взрослых. Видя ее работы, первое, что удивляло, - юный возраст художницы и ее стиль.



12

Наверное, только Федору Михайловичу было известно, что в действительности значил тот костюмированный детский ход, который также был помещен в короткометражку. Формально, по замыслу режиссера, им заканчивался фильм, и, следуя за интервью и работами Нади, он должен был указать на множество талантливых детей, которых растила школа, на правильность методики Федора Михайловича, а еще разбавить горький вкус одиночества, который оставался от разговора с юной художницей. Однако для самого Федора Михайловича, и это уже вне фильма, то шествие имело еще одно значение. Тогда он впервые вывел на всеобщее обозрение свою армию. Да, именно армию. Ведь в конечном счете Федор Михайлович мечтал об изменении мира и, значит, его ученики были его солдатами.

Больше недели вместо уроков рисования девочки под руководством жены Федора Михайловича трудились над костюмами, а мальчики вместе с учителем мастерили из фанеры, картона и фольги звезды, Солнце и Луну, и еще какие-то языкастые и раздвоенные, похожие на рыцарские, знамена.

Когда закончили, устроили показ. Он прошел по узким дорожкам школьного двора: вдоль болезненного вида кустов и яблонь.

Впереди "процессии" -- единственный, чья одежда не претерпела изменения, шефствовал Федор Михайлович. За ним -- его жена, одетая не то в свободную греческую тунику, не то в исподнюю крестьянскую рубашку, только ярко красного цвета. На ее голове был огромный, сплетенный из полевых цветов венок. Позади нее, выстроившись в колонну по одному, следовали в туниках остальные ученики. Весь эффект портило то, что у мальчиков из-под туник выглядывали школьные синие брюки (надевать туники без брюк они наотрез отказались). В руках ученики несли те самые, изготовленные из фольги и картона, помещенные на черенки от лопат символы природы -- звезды, Солнце, Луну и, конечно, развевавшиеся на ветру -- ветер и символизировавшие -- раздвоенные знамена.

Выйдя из школы, "процессия" в полной тишине дважды прошла двор и вернулась обратно. После этого недоумевающих зрителей, состоящих из родителей и не участвующих в шествии учеников, пригласили на выставку детского рисунка, разместившуюся в фойе. В объектив камеры попали только картины Нади.



13

Нужно сказать, что после того фильма у Нади и начались, или, скорее, усугубились проблемы со сверстниками.

Уже сам фильм указывал на причину разлада. Благодаря отсутствию явно выраженного собственного мнения, его авторам удалось снять настоящее кино, запечатлев тот момент почти с документальной точностью.

В фильме Надя подчеркнуто одинока, сплоченные же вокруг Федора Михайловича дети составляют собой группу. Надя уже занимается искусством. Дети заняты чем-то массовым и декларативным (искусство для них подменено на групповой порыв, на совместное сопереживание). Надя, скорее всего, и есть та индивидуальность, о которой так страстно говорит Федор Михайлович, однако в поисках ее создает обратное - коллектив, который вступает в противоречие с этой самой индивидуальностью. Все лучшее в Наде от --одиночества, все лучшее в детях -- от их сплоченности.

Итак, не желая того, авторы вместо одного фильма сняли два. Один -- про индивидуальность и одиночество, другой -- про коллектив. В фильме они сосуществуют в прямо-таки смертельной опасности друг подле друга.

Надя никогда не говорила отцу о нелюбви одноклассников к себе. Да и говорить-то было особенно нечего. В открытую ее никогда не трогали. Нелюбовь проявилась в отчуждении, в приглушенном шепоте, в косых взглядах и предвзятости. Надя не злилась на одноклассников, скорее, стеснялась. Она чувствовала, как своими успехами невольно ранит детей. Она даже пробовала иронизировать над своими работами. Но от этого становилось еще хуже. Рядом с проповедями отца, который был для детей больше, чем учитель, за ее иронию над искусством, как над чем-то, по ее словам, не таким уж и важным, ее стали считать лгуньей и кривлякой.



14

Вот один из обычных дней, который впоследствии Федор Михайлович будет ассоциировать с лучшим временем своей жизни, а Надя -- стараться забыть.

Зима. Вечереет. Оттого что в классе, где проходит занятие, очень тепло, узоры на окнах кажутся нарисованными.

Повзрослевшие со времени съемок фильма лет на пять ученики пишут у мольбертов. Довольный заданием, которое он дал, Федор Михайлович прохаживается между учениками. Кому-то делает замечания, кого-то коротко хвалит. На всех рисунках - одно и то же: морозное окно. Но насколько по-разному каждый из учеников видит его! У одного на нем прямо святочная пляска цветов, в нем угадывается наряженная елка и водоворот движения в преддверии праздника. Замерев, Федор Михайлович, как с готовящегося блюда снимает пробу, щурится, причмокивает от удовольствия. У другого узоры напоминают невиданных белых медуз, словно окно - это - необычное и через него видна фантастическая ледяная страна. У третьего на стекле старинный, такой ткут бабки, орнамент. У следующего или следующей окно похоже на ежа и даже имеет глазки, которые смотрят прямо на тебя. Несмотря на то что все окна разные, есть в них нечто объединяющее. Все они хоть и хороши по замыслу и цвету, однако по сути - те же, что и пять лет назад, детские рисунки. Рассмотрев и улыбнувшись, недоуменно видишь рядом рослых подростков. Их лица отрешенные, как у монахов. Глаза слезятся наивной, тоже детской, радостью. Невольно думаешь: каково им будет во взрослой жизни? Хочется помочь, но как? Любые слова о будущем ранят их. Лучше бы оно не наступало. Зачем оно им?

Надя, хоть и рядом, но чуть в стороне, ее мольберт в самом углу у стены. Она уже девушка, она будто распустившийся цветок. Только Надя боится этого цветения, и, должно быть, от этого еще более замкнута. Понимает ли она, что красива? Наверное, и уже с осторожностью пользуется своей красотой. Многие мальчики в классе безнадежно смотрят в ее угол. Она или не отвечает им вовсе, или глядит, как старшая сестра, и скорее на их работы, будто спрашивая: "Ты хочешь узнать мое мнение?". В отличие от Федора Михайловича они не вызывают у нее восторга. Наоборот, она встревожена их инфантильностью, не в силах что-либо объяснить, она возвращается к своему рисунку. Вновь сосредотачивается на точных линиях.



15

1994 год. Новая Россия. Ввиду плачевно низкого уровня знаний и, как следствие, ничтожного процента поступлений выпускников в высшие учебные заведения, эксперимент в школе, в которой преподавал Федор Михайлович, был признан неудавшимся. Сразу после получения приказа о расформировании художественного класса он подал заявление об увольнении.

Нет, он вовсе не собирался тогда уходить. Когда писал заявление, был уверен, что на его поддержку поднимутся родители, общественность города, те же СМИ, которые были частыми гостями в школе. Однако ничего такого не случилось. Было не до него.

Переживали и волновались по другому поводу. Бандитизм, хаос, борьба за выживание, неуверенность в завтрашнем дне. Рядом с учителем тогда остались только его ученики.

И опять это только придало сил Федору Михайловичу. Теперь, чувствовал он, было уже не до индивидуальности, ее как раз было в избытке. Она, вмиг освобожденная, на его взгляд не готовая к свободе, как раз и представляла угрозу. Не обремененная образованием, индивидуальность была, по его мнению, чуть ли не главным злом новой эпохи.

Теперь он грезил традициями и академизмом, преемственностью и ремеслом. До того особенно не интересуясь политикой, причислил себя к сторонникам монархизма. Чтобы напомнить людям о чем-то большем, чем они сами, обратился к истории. Задумав создать музей родного края, стал изучать архивы, встречаться с краеведами, отправился с учениками в экспедицию, написал цикл работ "Уголки родной природы", в которых описал характерные особенности пейзажа, отличавшие его край от любого другого уголка земли.

Через год Надя уехала поступать в художественную академию в Санкт-Петербург, однако вместо этого подала документы в архитектурно-строительный институт.

Предательство дочери, а именно так Федор Михайлович отнесся к ее решению, стало для него еще одним доказательством верности его теории относительно "индивидуальности". Теперь ему было ясно, отчего дочь вызывала у него опасения. Она с самого детства была истинной индивидуалисткой. Федор Михайлович тогда с легкостью смешал и впрямь мало различимые понятия индивидуальности и индивидуализма, выделив в них общее: своеволие, гордыню и нежелание считаться с мнением окружающих.

Забавно, но еще недавно именно эти качества он считал необходимым условием существования таланта.



16

Надя виновато рассказывала, что именно тогда у Федора Михайловича появилась та категоричность и бескомпромиссность, с которой он не расстался и по сей день. Понятно, что причиной этого она считала себя. Даже сейчас, возвращаясь в прошлое, корила себя, будто что-то могла изменить.

Рассказывая, она уверяла, что это из-за нее Федор Михайлович порвал тогда с учениками.

К тому времени их осталось с десяток. Самые стойкие, они были рядом во всех его начинаниях: участвовали в ремонте выделенного городскими властями под музей подвального помещения, даже подрабатывая то тут, то там, разделяли с ним какие-то финансовые расходы.

Будто правящий в смутное время монарх, Федор Михайлович гадал, от кого из них вслед за дочерью ждать обмана. Стал не столько требовательным, сколько подозрительным. В задумчивости видел сомнение. В отстраненности - враждебность. В молчании - безразличие. В одночасье изменился и его взгляд на способности учеников. Требуя от них техники, которой когда-то принципиально не обучал, Федор Михайлович скоро отбил у них всякую охоту к творчеству. Своей раздражительностью и недовольством заставил усомниться в себе и, как следствие, в правильности выбора пути.

Вскоре он остался один.

Я не стал разубеждать Надю, что, возможно, все обстояло иначе, и дело вовсе не в ней, а в том, что таким образом Федор Михайлович сознательно избавился от учеников. И не поступай он так всякий раз, когда оканчивался очередной его жизненный этап, он попросту не смог бы примирить в себе свои крайности. И все дело в очень серьезном отношении к себе, из-за которого Федор Михайлович не умел и не хотел признавать свои ошибки, а без подобного признания или даже покаяния его близкие не приняли бы его изменений или, того хуже, посмеялись бы над ним.

Даже сам Федор Михайлович внутри себя не любил касаться этой темы и относился к себе вчерашнему (и тем более позавчерашнему), как к совершенно разным людям, вызывавшим у него чуть ли не презрение.



17

На мой вопрос о том, не жалеет ли она о выборе своей профессии, Надя буквально ответила следующее: "Если бы ты видел, как мы жили, то все бы понял. Денег у нас практически не было. Мама подрабатывала тем, что вела детскую студию. Ее заработка с

трудом хватало на пропитание. Папа о деньгах вовсе не хотел слышать. Он был уверен: того, что есть, вполне достаточно и растрачивать себя еще на какие-нибудь подработки чуть ли не грех. Я не знаю, сколько экономила мама, чтобы собрать на билет, но чтобы отправить меня и дать на устройство, ей пришлось еще занимать".

Первое время для Нади было самым трудным. Чтобы она ни делала, повсюду чувствовала незримое присутствие отца. Он так и не задал ей вопроса относительно причин ее решения стать архитектором, но в общении с ней всем видом демонстрировал разочарование, которое испытал от ее поступка. Когда Надя, гостя дома на каникулах, помогала ему в музее, он принимал это как должное, давая понять, что этим дочь ничего не изменит.

Наверное, оттого Надя так поспешно, и может даже чересчур, взялась за создание своей новой жизни, что поняла -- никакие расстояния не избавят ее от влияния отца. Она рассказывала, что уже через год у нее все стало налаживаться. Она начала зарабатывать - писала городские пейзажи и продавала их по дешевке перекупщикам на Арбате, потом завела знакомства в галереях и стала писать под заказ декоративные картины, затем, уже на третьем курсе, все еще продолжая работать для галерей, устроилась чертежницей в архитектурную мастерскую, вскоре стала предлагать свои решения по интерьеру и дизайну, получила собственные заказы и, наконец, за год до окончания института открыла с однокурсником свою собственную мастерскую.

Федор Михайлович принял эти ее изменения сдержанно. Ему, конечно, льстило, что у дочери все складывается так быстро и хорошо, и в этом, бесспорно, была и его заслуга, но вместе с тем он все ждал, что она, наконец, начнет писать для себя. Не для продажи, без осторожничанья и оглядывания по сторонам - будет ли это иметь спрос, поймут ли? - а именно для себя. Самозабвенно, как хочется, и так, чтобы враз изменить мир! Но этого как раз и не было. Картины Нади оставались прикладными и декоративными, и Федор Михайлович вдруг понял, что дочь вовсе не собирается ничего менять. "Но не может быть, чтобы ее все устраивало!" - злился про себя он.

Поначалу втайне от Федора Михайловича, а потом открыто Надя стала помогать родителям материально. Сперва это были разовые покупки -- холст, кисти, краски, затем она уговорила мать принимать деньги ежемесячно. Наконец, даже купила им дом. Их старый уже покосился, почти уткнулся окнами в землю, и делать в нем ремонт было дороже, чем купить новый.

Надя обставила его по своему вкусу, оборудовала для Федора Михайловича настоящую мастерскую, привела в порядок участок, вместо грядок разбила газон и поставила беседку.

Как отнесся Федор Михайлович к этой помощи? Как и прежде, как к чему-то неважному и больше необходимому самой Наде.



18

Замужество Нади на пятом курсе также можно расценить как один из тех поспешных шагов по устройству собственной жизни. Не думаю, что ею руководила любовь. Ее в этом браке не было вовсе. Надиным мужем стал тот самый однокурсник, с которым она открыла мастерскую. Не столько талантливый архитектор, сколько хороший организатор, он скоро наладил их бизнес. В нем Надя была ответственна за творческую составляющую, муж - за поиск клиентов, финансы и рекламу. Вскоре кроме дизайна интерьеров их мастерская занялась проектированием частных коттеджей. Однажды они выиграли конкурс по разработке проекта застройки целого поселка. Надя, понимая, что ей не хватит опыта, а также питая отвращение к какому бы то ни было авантюризму, без которого браться за столь масштабные проекты нет смысла, оставила за собой лишь небольшой отдел, который занимался внутренней планировкой, а все остальное доверила мужу.

Это случилось на пятый год их семейной жизни, когда у Нади уже был сын, а в престижном уголке Подмосковья строился их дом, и когда одна очень крупная газовая компании через модную художественную галерею выразила желание, из меценатских соображений и в целях декора своего офиса, купить картины молодой перспективной художницы -- ее картины, тогда-то Надя и почувствовала, что несчастлива. С мужем к тому времени кроме ребенка ее уже ничего не объединяло. Из мастерской Надя давно ушла, но в деньгах нужды не имела, так как вполне неплохо зарабатывала живописью. Целыми днями муж пропадал то на стройках, то в офисе и, возвратившись домой ночью, уезжал чуть свет. Ему нравилось зарабатывать деньги. Чем больше их у него было, тем более значимой фигурой он себя ощущал. Наде же деньги были нужны лишь для устройства собственной жизни и жизни своих близких, и личностные вопросы она с ними не связывала.

Свое несчастье Надя связывала с отсутствием в ее жизни любви.



19

Я был не прав, когда посчитал поступок Нади с переездом в наш город взбалмошным и нелогичным. Надя невероятным для меня образом всегда умудрялась балансировать на грани расчета и чувств. Совершенно случайно познакомившись в тот год со своим нынешним мужем (он проходил в Москве какие-то курсы), она уже через месяц подала на развод и переехала к нему. Что касается первого мужа, то он расстался с ней совершенно спокойно, видимо тоже имея не связанные с Надей планы.

Нельзя сказать, что подобные судьбоносные поступки давались Наде легко. Я помню ее переживания в первый год переезда, ту историю с сыном, когда, отправившись за ним, она вернулась через неделю одна. Помню ее чудовищный рассказ о том, что Федор Михайлович какими-то немыслимыми способами пытался оформить опекунство над внуком и даже собрал некие свидетельства сторонних людей о ненадежности и чуть ли не психической невменяемости дочери. Чтобы забрать у него ребенка, Надя обратилась за помощью к первому мужу, который, надо сказать, сам побаивался Федора Михайловича и только с помощью своих юристов смог все решить. Удивительно, но даже это не сказалось на ее дальнейшем общении с отцом. И когда все снова стало налаживаться в ее жизни: картины продавались, она работала арт-директором в крупной строительной компании, а вместе с новым мужем пришла любовь, она опять стала бывать у отца.



20

Недели через две Надя попросила отвезти ее вместе с Федором Михайловичем в больницу. Она была вся на нервах и боялась управлять машиной. За несколько дней до этого у Федора Михайловича обнаружили в почках опухоль, однако доброкачественная она или злокачественная, определить не могли. Требовалось углубленное обследование, которое врачи настаивали провести в стационаре. Федор Михайлович ничего не хотел слышать, порывался уехать домой, и Наде стоило многих сил уговорить его продолжить лечение.

Я приехал к ее дому чуть раньше, но прождал куда дольше назначенного и был удивлен, когда из подъезда вышла одна Надя. Глядя себе под ноги, она быстро подошла к машине, села рядом; по голосу я понял, что она плачет.

- Проводи его, пожалуйста, - попросила она. -- Не хочу, чтобы он видел.

Вскоре из подъезда вышел Федор Михайлович. Я пошел к нему навстречу, кивнул. Он ответил мне улыбкой, вежливой и широкой.

- Вы уж извините, что отрываем от дел, -- усаживаясь, начал он.

Слова эти прозвучали укором Наде. Та промолчала, и молчала всю дорогу. Что до Федора Михайловича, то он, напротив, как ни в чем не бывало болтал, всем своим видом показывая, что у него все отлично, а врачи и его любимая "дочура" все преувеличивают и только отрывают его от работы.

- Даст Бог, через три месяца пригласим вас на выставку в Москву!

Об этой выставке я уже знал от Нади. Собственно, готовила ее она. Втайне от Федора Михайловича сняла зал в одной столичной галерее и, соврав, что предложение поступило от известных галерейщиков, теперь помогала ему в подготовке буклета, афиши и каталога, а еще договорилась о паре хвалебных рецензий в прессе.

По дороге в больницу Федор Михайлович был заслуженно горд, сказал, что пишет тезисы, и на фоне этой подготовки укорял Надю за лечение еще больше.

- Может, не вовремя ты затеяла эту выставку? - спросил я ее, когда, оставив Федора Михайловича в больнице, мы возвращались домой.

- Другого случая может и не быть, - ответила она.



21

Федор Михайлович умер за неделю до открытия выставки. Уже были отпечатаны буклет и афиша, Надя принесла их к нему в палату. Именно их он держал в руках в течение последнего разговора с дочерью и так волновался о каталоге, который как назло задержался в типографии, что даже не поглядел на качество уже готовой полиграфии. Потом ему стало хуже. Надя побежала за врачом, а когда вернулась, он был уже мертв.

Несмотря на похороны, Надя не отменила выставку. Те хвалебные рецензии, которые, в конце концов, сама и написала, разложив по конвертам, вместе с известием о смерти, она отправила его бывшим друзьям, первой жене, старшему сыну, в школу, в музей и тем из учеников, чьи адреса разыскала.




© Сергей Лапцевич, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.




Словесность