Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ЧУЖИЕ СНЫ


Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка: он весело порхал, был счастлив и не знал, что он - Чжоу. А проснувшись внезапно, даже удивился, что он - Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, что он - бабочка, или бабочке снится, что она - Чжоу
(Чжуан цзы)

Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?
(Ф.М. Достоевский. Сон смешного человека)


Мне снится, - значит, я существую.
(Ю.И. Айхенвальд о А.А. Фете)


Реальность - одна из ипостасей сна.
(Хорхе Луис Борхес)


Вы будете смеяться, но эта рукопись действительно закатилась за шкаф. Впрочем, может её туда закатили, от чужих глаз навеки припрятали. И удачно. Лучшего места найти не могли. Шкаф оказался совершенной недвижимостью. Как поставили, так, с уверенностью можно сказать, не сдвигали. И не сдвинули. Просто в стене, разделяющей комнаты, трещина появилась. Её заделывали - и вот. Почерк чудесный - переписчик был подлинным каллиграфом - очень изящный. Надо показать специалистам. А тем временем... Что-то выползло, царапая, тяжело, и, на стену вскарабкавшись, ногти обламывая, известковую пыль поднимая, скрылось, следа не оставив.


1

С грохотом повозки по мостовой сон отлетел, стена весело забелела, вычёркивая явные, уже состоявшиеся линии судьбы, неизвестные неожиданно проявляя.

Яркий свет, слепя, брызнул - исчез, в своё отсутствие тьмой ослепляя. В зажмуренных глазах забегали-запрыгали яркие точки - посмертные маски угасшего.

По привычке постарался запомнить на будущее, забыв, что его уже нет.

В какой-то момент рука с зажатой ручкой отделялась и совершала независимые па де труа: бумага, чернильница, ручка в руке.

Через тонкий слой краски голоса, здесь давно поселившиеся, просились наружу, хотя обычно таились, обменивались плодотворно болезненными фантазиями, обманными иллюзиями и прочими радостями мотылькового бытия.

Их давно нет, но смерть их миновала.

Каждому своё. Кто переходит Рубикон, кто через красочный слой проникает.

Бодрствуя, знаешь: это ты видишь, это ты слышишь, а во сне не видишь, не слышишь, но ощущаешь, хотя это слово в этом случае совершенно бессмысленно.

Стены и кровля дома, не заканчиваясь, не иссякая, перетекали в нечто подобное, близкое, но иное, неопределимое.

В таком положении, конечно, выход единственный, только никакого орудия для того, чтобы выбраться, нет, к тому же крюка нет и в помине, окно открыть невозможно, да и расстояние до земли никакой надежды на желанный исход не оставляет. Можно уповать на счастливую неожиданность, на самую, что ни есть, нелепость, невозможную, непредставимую. Уповать можно. Надеяться - глупо. Не иначе, чёрт дёрнул, на эту ловушку наткнуться, второй раз дёрнул - здесь поселиться, в третий - не смыться, вовремя не сбежать. Вывод? Не давай чёрту дёргать. Лучше сам дёргай его. Ещё лучше - дела с ним не имей. Хотя, с другой стороны, чёрт в иных обстоятельствах дело совсем не последнее, в художестве часто необходимое, а как его описать: внешность, повадки, словечки, если сам не якшался? Замкнутый круг, никакой биссектрисе или там хорде, или как это зовётся, разорвать себя не позволяющий.

Скитальчество - это страсть. Скитальчество - это судьба. Скитальчество - это грех, за которым следует наказание и искупление. Всё расчислено, в том числе и в первую очередь хозяин гостиницы, с которым за постой не расплатиться: в пути пришлось слишком поиздержаться. И вот в кошельке лишь глухо позванивает: золото и серебро так невесело не звенят, кредитная карта так глухо на запросы не отвечает. Конечно, и хозяина гостиницы можно понять: не прощать ведь долг любому скитальцу. Рецепт у него оказался проверенным: заточение, пока постой не будет оплачен. Чем и как? Понятно, от скитальца-постояльца зависит. Нет общих рецептов. Не случайно, первый вопрос, которым хозяин скитальца встречает, чем тот занимается. Торговец? О, это почтенно, хотя и рискованно, не туда ветер повеет, можно и разориться. Ремесленник? От цеха зависит, чем важней, тем больше почтения. Сочинитель? Деньги вперёд, иначе никак невозможно. Как-то от правила отступил и поплатился. Нет, ничего особенного. Обыкновенная история.

Этого? Заточить, окна задраить, на дверь комнаты замок надёжный навесить. Пусть трудится, пусть невеликое искусство своё миру являет. Что? Нет сюжета? Ничего не можешь придумать? Этого и не требуется. Взаперти столько сюжетов витает - только вылавливай, и сеть закидывать необходимости нет. Издательства? Гонорар? Когда ещё будет и будет ли вовсе? Не ваша, господин скиталец, забота. На вас только одно: услышать (увидеть ничего взаперти кроме носа своего не увидите, и то с трудом в полутьме), услышать - и записать. О еде не беспокойтесь. И о развлечениях тоже. Что? Может, ещё о меню поторгуемся? Ну, а чужие сны развлекут. Что ещё? Не хватит ли испытывать чужое терпение? Конечно, хозяин гостиницы должен быть терпелив, мало ли с кем приходится дело иметь. Но и его терпение не безгранично. Сапфировое свечение в щёлке ставень оставить? Это каждому во все времена в любых обстоятельствах полагается. Могли бы и не просить.

Голос угас. И раздался то ли всхлип, то взвизг, то ли смешок, реальность происходящего подтверждая, а может, вовсе и нет. Кто его знает? Правда ведь, кто? Кто участник, кто соучастник, кто только свидетель, не видевший, не слышавший ничего? И - кто же главный? Тот, кто задаёт эти вопросы? Он задаёт. Им всем отвечать. Самые благоразумные попробуют отмолчаться. Увы, бесполезно. Самые задорные забарабанят словами. Увы, безрассудно. Самые страшные заорут. И это не выход. Потому что войти легко: гостиничная дверь настежь распахнута, но выход закрыт на замок, тяжёлый висячий. А нечего делать долги! Нечего хозяина, одаряющего скитальчеством, тревожить и злить понапрасну!

Хозяин был без лица. То есть нос, губы, щёки - всё это было, но слагалось в нечто общее для всех хозяев скромных гостиниц, не роскошных, но и не напрочь Богом забытых. Разумеется, он сам так не выражался, полагая, что его заведение заслуживает определений пусть не цветастых, но всё же внушительных, как никак несколько людей, оставивших в истории след, здесь проживало, и, хотя мемориальных досок на здании нет, всем это известно. Спросить, кому это известно, было бы до крайности неучтиво, потому никто об этом хозяина и не спрашивал. Темнота съела его лицо, а затем тьма и удаляющуюся фигуру пожрала. Он в своём ли уме? Конечно, в своём. Просто ум у него, как бы это сказать, переменчивый.

Вне стен время текло банально - однонаправленно, а внутри - то туда, то сюда, раскачиваясь, как маятник, как метроном, вперёд и назад, и снова вперёд, чтоб качнуться назад. Не останавливаясь, так что призывать мгновение остановиться, было совершенно бессмысленно. Впрочем, что может быть прекрасней бессмыслицы. Только другая бессмыслица. Несусветная блажь. Немилосердная аномалия. Нелепый курьёз. И так далее - множа бессмысленные определения в надежде, что бесконечность бессмысленностей способна хоть какой-то смысл породить. Очень печально, однако, что время на мгновения не дробится. Если бы это было не так, его можно было бы представить шариками или ещё какими-то несусветностями, которыми фокусник увлечённо жонглирует: подбрасывает блестящие, разноцветные, и те, радужно улыбаясь, из одной руки вылетают, в другую влетая. Подобно тому, как царевна, переставшая из себя корчить лягушку, из рукавов разные чудные разности выпускает, воображение неофитов отчаянно поражая. Время - субстанция своенравная, с чувством юмора по отношению к человеку издевательски однозначным. Хозяин времени невероятный шутник. Если благожелателен, желания позволяет угадывать. Если нет - берегись! Когда несчастный выползает на улицу, под крышей более укрываться не смея, флюгер бесится, вместе с башней грозя улететь. Когда на горизонте вымученная бесконечным плаванием показывается земля, едва хлопнув, словно воздушный поцелуй посылая, паруса обвисают, напоминая... Ну, это кому что, понятное дело, но в любом случае кромешную тоску нагоняя. А ещё, уходя, исчезая, время любит тени за собой оставлять - для большинства редкие до совершенной прозрачности воздуха ранним утром в солнечный день, для очень немногих, избранных, благословенных ли, проклятых, это как посмотреть, тёмные и густые, с трудом проходимые, как тропический лес, через который к обитаемым человеком местам никак не пробиться, сколько не маши топором, перерубая лианы, сколько уши не затыкай от пересмешников, близкий срок смерти вещающих, одним словом, сколько ты не - всё предрешено, всё в тени времени ушедшего явственно обозначено.

То ли время сквозь этот дом проходило, не задевая, то ли он сквозь него - не прикасаясь. Кто-то сквозь кого-то - не то, что сквозь пустоту, которой не существует. Всё - хоть какая сущность, как странник-скиталец, то ли в телесном облике, то ли в ином, как время, какое оно там ни есть. Странник-скиталец ведь время, проходящее сквозь него, замечает, значит, и оно его не заметить не может: радо-не-радо - лови-ка награду, будь хоть летучее, как аромат, или тяжёлое, как чугунная решётка, кого-то от чего-то металлически ограждающая, но позволяющая видеть, пусть и не полностью, пусть хоть частями, но всё-таки уловлять в пространстве, от иного кого мысленно отделяя.

Иное время, не чуждое, но всё же чужое, словно левиафан Иону, его поглотило и выплюнуть не спешило, верно, на иновременное его бытие виды имея. В этой точке настоящее с прошлым смыкалось, одно сквозь другое просвечивая, как разные красочные пласты на холсте, на одном, скажем, юноша голый, на другом - девушка обнажённая. Поди знай, что там, в прошлом, случилось: то ли за юношу не заплатили, и поверх его художник девушку нарисовал, то ли, узкобёдрого отлюбив, предпочёл полногрудую? Кто с прошлым разобраться способен? Кто может понять эту настойчиво бисексуальную кисть? Особенно, если в этом подлинный художник замешан. Не зря же он годы смешивал краски у мастера. Вот и тайные замешивать научился, формы изобретая и линии в узлы заплетая. Хоть язык после вчерашнего и заплетается, хоть изжогу содой никак не унять, но кисть в правую руку - вперёд, дикие заросли на берегу пруда раздвигая, осторожно - чтоб не вспугнуть, оба выйдут сейчас из воды, миг - промелькнут, запомнить - изобразить, порознь ли, вместе, как на душу ляжет, как в похмельной голове шевельнётся, а там, пока не уймётся, есть место всему, кроме мыслей гнусно натужных о том, кому что продать и за сколько.

Стыдно признаться, но в голову не пришла даже - влетела дикая мысль. Словно злую собаку, неожиданно из подворотни выскочившую, попытался прогнать. Она, мысль эта собачья, отбегала, отпрыгивала, отскакивала, но каждый раз возвращалась, требуя, чтобы с ней, нет, не смирился - наглой она не была - просто чуть-чуть пожил, минуту-другую, повертел, поиграл, словно чётки, отдельные звенья перебирая. Мысль была о вечной субстанции, о времени была мысль. Мол, если сидеть взаперти, ничего в жизни не происходит, сегодня всё такое же, как вчера, а завтра точное такое же, как сегодня, то получается: время не движется, человек не живёт. Хорошо, пусть один день проживает, а в нём по нормальному счёту, если такой вообще-то возможен, уместился месяц или там год, то что получается? Стареть стареет, а не живёт? Разве не так? Из этого проистекает, что проживёт один день, ну, два - и умрёт. А если всё-таки заточение когда-нибудь как-нибудь прекратится, то из жизни будет вычтен огромный кусок. Одним словом, позволив этой жуткой мыслишке змеёй заползти, от неё отделаться больше не можешь. Так и живи с ней. И знаете? Будете смеяться громко, заливисто. Привыкнешь. Ей Богу, привыкнешь. Смиришься. Сживёшься. Даже больше, срастёшься. Удивляться будешь чудовищно, почему мыслишку эту когда-то от себя отгонял.

Кривобоко фасадом здание выходит на улицу, не центральную, но, особенно по вечерам, оживлённую: прохожие, едва взглянув на неуклюжесть, мимо проходят, проезжие - проезжают, залётные из городов разных и весей разнообразно возможных пролетают, ни на миг не зависая. А зря. Здание знатное. Извне и изнутри очень своеобычное. Разные стили. Видно, перестраивалось немало. Но что-то древнее во внутреннем и внешнем облике с плохо памятных времён сохранилось. Трудноопределимое. Какой-то гекзаметр в облике и атмосфере. Конечно, хорошо бы сказать поточней, вразумительней, но не всегда и не всё получается.

Здание не из тех, что виды видало: особо не трогали. Напротив, из тех, что снаружи и изнутри видело всё, что на свете случается. Любовь, ненависть, рождение, смерть - словом, всё, в сценах и бессловесных и многоголосых, с обилием крови и пренебрежительно её малым количеством. Интерьер от сцены к сцене, от века к веку не слишком менялся: стол сюда, стул туда большого значения не имеет. Точней, никакого. А вот то, что у стен речные волны не плещутся, лишает его флёра таинственности, загадочности, будто никаких тайн у здания нет, что очень на руку всем, к этим стен прикосновенным. Хотя как здорово прямо из окна в летний зной прыгнуть в прохладную воду! С другой стороны, особенно зимой сырость речная.

Над портиком - две скромные колонны пузатые, на них два каменных льва, гривасто рыча, к входящим грозны и не слишком дружелюбны друг к другу. Им бы сотрудничать, гостиницу от непрошенных гостей охраняя, а они у всех на виду сводят давнишние счёты. Некоторым кажется, что таким образом они играют во львиные любовные игры, но по мнению подавляющего большинства враждуют явно и неусыпно.

Вполне вероятно, некогда поблизости, скажем, через дорогу, было похожее здание со сходной судьбой, портиком, колонными, но без львов, может, с медузой Горгоной с ядовитыми волосами и тайнами схожими, но время его не пощадило, оставив здание со львами единственным в городе, назначенным тайнам и разным знамениям. Так ведь и с близнецами случается: рождение свело, смерть разлучила. Однако вполне вероятно, что изначально здание со львами не имело сходного с Горгоной с ядовитыми волосами, в таком случае все рассуждения о близнецах совершенно излишни.

Если бы в этом весьма поместительном здании была не гостиница, просто дом, в котором одно семейство из поколения в поколение, рождаясь и умирая, проживало, стойко превратности времён перенося, то и тайны дома были бы сугубо семейные, между записями в семейной хронике провалившимися, только намёки наружу торчали бы из угловой комнаты на втором этаже, куда по традиции запирали неугодных жён, а то и мужей, что во всяких семействах случается, в хронике отражения не находя. Как и другие подобные случаи со времён Адама и Евы, которые, как свидетельствуют апокрифы, долгое время после смерти любимого младшего жили порознь, будто не старший - они в смерти сына были повинны.

В отличие от гостиницы, в доме не случайные гравюры развешаны: битвы, герои, цари, а почерневшие от времени портреты предков независимо от того, внесли они вклад или нет, а если внесли, то во что. Конечно, в домах тоже случаются призраки и чужие сны непрошено прорываются, но, во-первых, нечасто, а во-вторых, и призраки, и сны, как ни крути, всё же свои. Бывает, портреты прошаркают по дубовому старинному скрипу, и что? Всё-таки очень уж редко, раз в век, даже в два, словом, не часто. Так или иначе, в семейных хрониках, пусть криво и лживо, но прошлое, успокаиваясь, оседает, немного горча, ну и что? Иное дело гостиница. Без хроник, без прошлого и будущего, сплошное настоящее в своей бесконечности непомерное. Кто с таким совладает? Отсюда вывод: семейные саги и готические новеллы пишут разные люди. Попробуйте вспомнить хоть одного, чтобы и то и другое. Вот-вот, так что угомонитесь.

Хорошо бы между пристанищем более-менее постоянным и менее-более временным диалог учинить. Только вряд ли получится искренним, а раз так, то не стоит, подобно тому, как шкура неубитого медведя выделки не подлежит.

В любом доме вам обязательно расскажут историю об одном дядюшке, одну тётушку спасшем: в реке - от воды, в лесу - от медведя, от разбойников - на дороге. В гостинице вам ничего не расскажут, покажут комнату и в своё время потребуют счёт оплатить. Только, что ни рассказывай, какие портреты на стенах ни вещай, как себя ни убеждай и прочее до бесконечности, все знают про себя, предпочитая об этом помалкивать: дом - та же гостиница. В конце концов, и там и там над крышами те же облака проплывают, в полдень одно и то же солнце печёт, каркают одни те же вороны, и там и там есть служащие Богу и дьяволу, никто не сосчитает, где больше тех или других, а взявшись и сосчитать не сумев, заявит во всеуслышание: каждый служит и Богу, и чёрту, в равной мере разумом не уловимым.

Посвящённым здание прекрасно известно. Только сколько их, на пир богов избранных, да не признанных, избранных, да не званых, звонко отсутствие своё дверным колокольчиком у отворённой двери возглашающих? Сколько? Не корректный вопрос, не честный, не правильный! Разве об избранных, пусть не признанных и незваных, можно, хоть и туманно, но скопом, плебейски, гугня под нос и гнусавя, глумливенько отзываться? А потому перед задавшим этот скабрезный вопрос дверь этого дома и двери рая напрочь закрыты. Если святой, то в чистилище будет всю свою вечность без выходных кантоваться, ну, а коль... И суда в таком случае нет. Если пожелает - судилище: капюшоны и балдахины, средней руки инквизиция без права сожжения. Только кому охота без костра неуклюже, без стечения народа, безвестно, не за понюшку чего-нибудь на какой-нибудь окраинной площади под топором прославляться? Не лучше ли, умерив амбиции, тощий кошелёк из-под плаща добыв, его хозяину показав, с ценой непомерной за скромный ночлег примирившись, в комнату на второй этаж поднимаясь, не забыть пригнуть голову, чтобы не расшибиться, а, придя, отдохнув на широкой кровати и умывшись, поливая себе из кувшина, достать прочное вервие, приготовленное заранее, и за еле видимый в полумраке надёжный крюк, добрыми руками специально перед приходом желанного постояльца вбитый ласково в потолок, за замечательный крюк зацепив... Короче, понятно. Не зря хозяин вперёд потребовал плату, хотя в порядочных гостиницах такое не принято. И ладно. В гостиницах ночуют не только ведь благородные, и на лбу не написано, профессор Сорбонны или мариупольский знатный негоциант. Кто их всех знает, у кого в чемодане верёвка, у кого в сундуке цианиды. Одним словом, в ответ на заветно дерзкое колокольчика дребезжание пароль дерзновенный: цикада, цикута, цитата. Где цикада? В кустиках возле дома. Цикута? А то сами не знаете, хоть недолго, не там, но всё же чему-то учились. Цитата? Это пожалуйста. В камине жгут то, что в камине сжигают: дрова, бумаги, книги - вместе с дымом и временем в небо слова и искры возносятся. Откуда? Из глубины оскорблённой души! Там же: рондо, ротонда, рододендрон, нежно и отчаянно розово в полусумраке пламенеющий. Помните их, из разных слоёв, тесно прижавшись друг к другу, на холсте разместившихся? То-то же! Там розово, может, слегка фиолетово и пламенеет! А над ними, ею и им, в обоих пластах одинаково не соскрёбанный над одним и тем же розовым, слегка фиолетовым пламенем в петле верёвки, к крюку замечательно прочно привитой, горло дыханием последним трепещет, последней иллюзией танцующий труп наделяя: душа уже отлетела, к чему плясовая бессмыслица, к чему затасканное, заношенное макабричество?

Ночная гостиница - островки тишины в феерии звуков: храпы и хрипы, галдёж приехавших полуночников, пердёж и собачий скулёж, всё громче и невыносимей дневного. И днём, и ночью надо всем этим хозяин, не суетный, не торопливый, за исключением лишь тех ситуаций, когда торопиться необходимо ради спасения репутации старинного фамильного детища: в случае смерти постояльца спровадить как можно скорей его тело, хоть на кладбище, хоть куда, даже к лекарю для изучения, лишь бы другие обитатели не прознали. Иначе беда: и внуку попомнят, что в его гостинице проезжие мухами мрут. Врут - не мрут! А если всё-таки - не как мухи, которых в его заведении никогда не бывает, на подобную нечисть у них особые сушёные травы имеются, которые одна семья из поколения в поколение поставляет, собирая на соседнем болоте и засушивая на собственном чердаке.

Итак, пора предварительный итог самозванного искусствоведческого искуса подводить. Она или он (в зависимости от слоя), рододендрон и гарцующий труп. Где рондо? Ротонда? Загадка. Не для красного же словца они к ночи помянуты. Конечно же, нет. Тогда для чего?

Предположим. Рондо звучит из ротонды, которой места не нашлось на холсте. Но его слышат он и она, и, формой искусною вдохновляясь, стремятся сквозь красочный слой, как Цербер, яростно непреклонный, отчаянно в пространственном безвременье друг с другом яростно соединиться, на прихоть художника, их сотворившего, никоим образом невзирая. Кто кого от Цербера и прочей нечисти спас? Он её? Она его? Кто?!

Конечно, она! Это она, царица феаков, дочь царя Алкиноя и царицы Алеты, прекрасная Навзикая! К кому ещё, скажите, могла богиня Афина явится? Кого ещё отправить могла в колеснице на берег моря одежды стирать? А кого, в мяч играя, Навзикая могла красотой и разумом поразить, как не потерпевшего крушение Одиссея, которого, накормив, одежды которому даровав, во дворец к отцу повести и в Итаку родимую, почитай, в иной красочный слой с заветными словами, мол, помни спасительницу, с миром и отпустить. Наверняка на ухо кое-что ещё прошептала, но шепотки, тем более женские, особливо на ушко красочные слои, стыдливые целомудренно, не пропускают. К тому же, переступать грань реального нужно уверенно, но аккуратно и осторожно, помня: надо будет назад возвращаться.

Когда их, юношу, почти отрока, и её, девушку, почти ещё девочку... Когда? Никто не мог предсказать, когда это случится, как не мог объяснить, почему именно в этот день, в этот час, случалось это в будний день или воскресный, в Новолуние, Полнолуние или посередине. Да и кому было предсказывать и объяснять, ведь ни в его, ни в её красочном слое других людей не было, как не было животных, птиц, змеев, черепах: всё от времени потемнело, краска растрескалась, пошла паутиной, которую в отсутствии паука само время сплетало, и его и её в свои силки уловив. Когда их друг к другу тянуло, красочный слой, путь навстречу им преграждающий, разрушался, и на полотне появлялись трещины, что требовало реставрации немедленной и безусловной. Во-первых! Откуда реставратор на обочине жизни возьмётся? Во-вторых, что важней? Что реставрировать? Какой слой оставлять? Её - юноша пропадёт. Его - сгинет она безвозвратно. Хорошо бы оба слоя, отделив друг от друга, на новые холсты перенести. Но кто на такое способен? Да и кому холсты эти нужны? Тогда уж честней, справедливей взять двуслойный холст, да и сжечь: искры, дым, кучка пепла, могильные холмики, лучше бы рядом, и навещающим гораздо удобней.

Самая длинная сторона трапеции, которую в плане комната собой представляла, была дому чужая: он к ней был пристроен веков через восемь после её появления. Кусок крепостной стены, за которой спасались от варваров римляне, город построив, о чём, воюя с местными, не раз и не два пожалели. Варвары налетали, брешь проламывали, гарнизон уничтожали и назад, по домам. Римляне возвращались, город отстраивали, варвары снова, и так долго, много раз, можно сказать, почти бесконечно, пока варвары сами в римлян не превратились и прятались, ожиревшие, за стенами от новых тощих и злых вурдалаков. Римляне римлянами, варвары варварами, а оборонительная стена, послужив дому, продолжалась и дальше, пока не превращалась в руины и в конце концов уходила под землю, оставляя на поверхности вздыбленный холм, покрытый травой.

Гостиница, в одной из комнат которой, не скажем, свили гнездо, скажем, чужие сны пристанище обрели, имела репутацию чистой, степенной, даже пальма в кадке у входа, известные негоцианты, семейные не тощие пары с немногочисленными детьми, шум не поднимающими, чиновники не самых низших разрядов, словом, солидная, чистая публика. Выстрелы в её стенах звучали не часто, звон клинков раздавался раз в несколько лет, лунатиков и тех не бывало, зато весёлое взаимное дребезжанье бокалов частенько душу умеренно бражничающих согревало. Слухи о комнате, конечно, ходили, но туда крайне редко селили, или когда свободных нумеров более не было, или, как в этом случае, за неуплату долга, то есть использовали как камеру не слишком строгого рода для заточения.

Во всех гостиничных номерах, кроме этого, с римской стеной, висели большие гравюры, тщательно протираемые, так что кое-где даже белёсые проплешины появились. Гравюры по большей части аллегорически изображали победу: добра над злом, одного рыцаря над другим, правосудия над преступником и кое-что ещё совсем не понятное. Похоже, хозяин гостиницы хотел вселить в своих постояльцев уверенность в своих силах. Что же помешало ему римскостенную комнату вниманием обойти? Непонятно. Досадно. На грустные размышления, однако, наводит.

Чужие сны - очень долго живучие и до жуткой неимоверности приставучие. Вцепятся - не отвяжешься. Словно текст иной, который впивается, пока все буквы и знаки препинания, на которые претендует, не предоставишь, от тебя не отцепится, разнообразные резоны твои игнорируя. Одним словом, чужие сны - это беда.


2

Гостиница - случайное чужое жилище, в которое попадаешь, словно в сон, случайный, чужой. Ничего хуже нет, как, в чужое жилище попав, в чужих снах заблудиться. Чужие сны, как известно, назойливо беспардонны. Подумаешь, бывало, о чём-то своём, близкую тебе сонную явь призывая, а наглый уже тут как тут, не стучась, врывается, конфиденциальность твою попирая. И, как во сне всё возможно, так и в гостиничном номере что угодно может случиться. И уж какими чужой сон и гостиничный номер самыми что ни на есть ни будь распрекрасными, всё равно чувствуешь себя неуютно: окно не на той стороне, в нём лица чужие, и звуки, хоть и очень похожие, однако не те. И там и там осторожничаешь, шаг замедляешь, как бы невзначай с непривычки на что не наткнуться: на стул или на слово, не чужое - уши режуще чуждое. Слово - набор звуков случайный, оно - не беда, но за звуками мысль, пусть даже мыслишка, мало того, что не твоя - тебя уничтожающая. Он из номера или сна додумался, ну, а ты? Даже на малую мыслишку, которой некто сподобился, не решился. Вот потому, угол родной позабыв, свои сны больше не снятся, скитаешься по случайным углам, в нелепые сны чужие влезаешь. Порой в такую грязь попадёшь - святых выноси, только где они, эти святые в гостинице? Так и думаешь про себя: если когда-то и были, до тебя давным-давно их вынесли неизвестно куда. Подумав, радуешься: вот и тебя какая-никакая мыслишка ненароком задела. Только недолгая эта радость, недолгая: пока не вспомнишь, что однажды она из чужого сна к тебе прилетела, словно птица прекрасная певчая. Откуда-то улетела - к тебе прилетела. И нет у тебя для неё ни клетки, ни корма, так что полетает минуту-другую, поймёт, не туда залетела, и - шмыг в окно, крыльями хлоп: то ли назад, то ли искать другого мыслителя, оседлого, тебе не в пример. Сны, вообще, обманчивы и опасны, особенно сны чужие в жилищах чужих, насквозь пропитанных снами: тревожными, горячечными, смертельно опасными, прилипшими к стенам, полу и потолку, в чужом жилище любой чужой сон смертельно опасен. Это не призрак, от которого можно и отмахнуться, в крайнем случае заклинание вякнуть: их на все случаи у опытного путешественника в пространстве или во времени вдосталь запасено. С призраками каждый может бороться и совладать. С чужими снами - никто. Впрочем, может, призраки со снами и связаны. Кто это знает? Кто их разберёт? Шесть веков существовала гостиница, так что безлунными ночами, когда чужие сны с особой радостью наполняют жилище, сквозь них не протолкнуться: каждый уголок переполнен по пословице в тесноте да не в обиде. Похоже, за столько времени чужие сны передружились, а новеньким, видно, не сладко приходится, старики ведь ревнивы, что люди, что сны. Удивительно, но срастаются сны, словно любовники: одна часть у них общая, две другие - раздельно, случаются и тройные, бывают, хоть редко, и более. Сросшиеся самые опасные, если друг с другом им надоест, а не отделиться, тогда яростно вторгаются, едва сон незваный почуют, тому несдобровать, редко от двойного кому удавалось отбиться. Большинство снов анонимные, но есть именные, те обычно с претензией на уникальность, как правило, мнимую. Представляете, каков их хозяин, если сны его с претензией на исключительность?! Как уличные псы, сны чужие привязчивы - никакой костью не откупиться. Добрыми не бывают. Хорошо, если злые не очень, а то и вовсе случаются людоедские: сожрут со всеми снами и потрохами и кости не выплюнут. Конечно, и в них иногда что-то почти человечное пробивается. Настолько редко, однако, что рассчитывать на это никак невозможно. «Чужие сны, - спросите, - откуда берутся?» На этот вопрос ответить никто не посмеет. Но если спросите, где кишмя кишат эти злобные сны, ответ будет уверенный: в пустоте, такой как гостиничный номер случайно подвернувшегося обиталища. Оно не просто ведь пусто: случайные обитатели со своими тяжёлыми снами ничем путным даже на время наполнить его не способны. А пустоты природа, как известно, не терпит, вот и решайте. Гостиница эта с номером-камерой, наполненным зияющей пустотой, сны чужие вбирающим, от главной площади города, где так прекрасно и назидательно пылают ведьмы и колдуны, совсем недалеко, с крыши гостиницы никогда не пустое пространство площади как на ладони. Поэтому не удивительно, что чужие сны за редким исключением или о казни, с некоторых пор исключительно гуманной - гильотинированием, или о карнавале, когда-то весёлом, глумливо разнузданном, в последние века - умеренно дерзком. Степень дерзости, конечно, варьируется, но общая тенденция - угасающая. А казней нет вообще: гуманность окончательно верх одержала, не на что посмотреть. Кто рассчитывает настоящие казнь или карнавал лицезреть, пусть попусту на крышу не лазит, а снимет номер в гостинице и на волю чужих снов отдаётся. Те, как волны морские, ласково понесут, а дальше держись, в случае чего, пенять сами знаете на кого: во время карнавала толпа так к стене может прижать, что, когда на казнь в чужом сне забредёте, ничего не увидите. И в толпе видят не много, зато во вздёрнутой на виселицу тишине каждый звук головы, падающей в корзину, отчётливо слышен. Бряк, кряк, шмяк - и готово. Теперь, схватив за волосы, поднять - толпе показать: веселитесь, словно на карнавале. А если лысая голова, бритая борода? Как в этом случае? Не за нос же её поднимать? Непристойно! Ни добропорядочного города, ни обширной площади, ни досточтимой гостиницы, ни чистого номера, чужими снами заселённого под завязку, подобное деяние палача никак не достойно! Как поступить? То-то же, ни в одном сне об этом ни в одном глазу, намёка ни наималейшего! Но эти сны - казни да карнавалы - не самое страшное. Присосутся да повампирничают - насытятся и отвалят. Следы от укусов останутся, ничего не поделаешь. Самое страшное, как вы догадались, - чужие сны о любви. После дальней дороги, доложу, они совершенно невыносимы, Божье наказание за страшнейшие из грехов. Какие? Крайне индивидуально, потому в эту теологию прикладную не будем влезать. Влезть-то влезешь, а вылезть - никак, как в басне о журавле, или каком другом звере, голову засунувшем, высунуть - дудки, пропадай птица ни за что, ни про что. Итак, сны о любви. Может, не надо? А то за одну только ночь такого насмотришься, потом всю жизнь - вспоминать, повторить хоть по разу - и не мечтайте. Какой там Декамерон, какие там индийцы-китайцы - детский сад, да и только. Так что не будем. Гусей дразнить ни к чему. Ладно, пусть, только один, весьма безобидный. Столетие какое? Недавно. Лет тому назад, скажем, сто. Путешественник лет, скажем, средних, с сыном - только-только школу закончил, на чай путешественницу лет зрелых вполне с дочерью, девицей на выданье вечерком к себе пригласили. Попили, поели, вина велели подать, бутылка, другая, теперь глаза закрывайте, уши заткните: карнавал в самом разгаре - несётся, прыгает, дрыгает, тарахтит, одежды в разные стороны, глаз всё углядеть не поспевает, то смутно в полумраке различит отца с юной девицей, в позе отнюдь не монастырской соединившихся, то мать у юного отпрыска в ногах ртом ловить изловчившуюся, то вдруг, внезапно картина другая: отец спереди, юный сзади то ли к даме, то ли к мадмуазель - не разобрать - тесно пристроились, и вся скульптурная группа в едином ритме колышется как морская волна, Нептуном благословенная. Тени, на стенах и на потолке причудливо иероглифы рисовавшие, вдруг запропали: свеча от бесстыдства погасла. Хоть темно, но понятно. Это ведь сон: что не увидишь - представишь, во сне у всякого вдруг, от первого толчка воображение вспыхивает мгновенно. Что дальше? Не стыдно? Будто не знаете? Любопытство - грех в порядочном обществе нестерпимый. И не просите. Не подкупите, не соблазните. Не девица благопристойная, хотя из простых, а вы не купец, не рыцарь, не адвокат, разбрызгивающий слюну и скабрезности - соблазнить. Лучше «Тысячу и одну ночь» купив, читайте, сколько душе будет угодно. А из этих уст негодных историй, как не просите, вы не дождётесь. Что? Услышанное - банальность? Ничего себе! Папа и сын с мамой и дочерью! Чего же вы ждёте? Только дай вам в чужих снах покопаться! Уж накопаете! И не просите! Нет, нет, такого в здешних краях не найдёте. Такого здесь отродясь не бывало! От римских времён только кусок городской стены сохранился. Рим не только императоры и гладиаторы, колонны и легионы, Рим - строители и мощные стены, которые не только выдерживали камни, пущенные из катапульт, но и под джазовое кваканье удары ядер спокойно сносили. Да, теперь римское творение - стена этого дома. Как раз та, кривоватая. Римские сны? Редко, однако, бывают. Только древние, очень мутные, порой ничего разобрать невозможно. За качество не взыщите. К тому же, ничего интересного, забава обычная римская, тех времён, разумеется. Тогда города нередко из римских рук в руки варваров переходили и, понятно, обратно. Так вот, в тот раз римляне стену, которую сами и строили, проломили, ворвались, кто под горячую руку попал, не помиловали, с остальными разбирались соответственно вкусам. Отчётливо: не воин, но человек не последний, к армии как-то причисленный, высокий и разодетый, ведёт юного варвара, купил у кого-то из воинов. Варвар не упирается, знает, что его ждёт, надеется, что новому хозяину станет по нраву. Идут они, значит, к этой стене, как раз недалеко от ворот городских, может, у того куска стены, который сейчас гостинице служит, всё и случилось. Что? Как не стыдно! Подробностей? Какие ещё?! Предупреждал, сон старинный, к тому же, было темно, только немилосердное зарево - что-то горело - бесстыдство гнусное озаряло. Не упираясь, варвар римлянина обиходил, похоже, был с этим делом и раньше знаком, у варваров это первое дело, за ним и женщин своих забывают. Римлянин доволен остался, во всяком случае, от стены шли рука в руку, не разлей воду друзья. Наверняка взял юного варвара в услужение - другим слугам в упрёк за лень и рабскую нерадивость. Вот так варвары цивилизацию побеждают, а вы говорите. Молчите? Значит, подумали. Ничего не понимаете в снах, чужих, понятно, тем более, особенно в тех, с явью схожих безбожно: поди отличи, поди пойми, что сон, что реальность. Между так называемой явью и тем, что принято называть сновидениями, разницы никакой, одно в другое перетекает, когда одно кончается, другое его продолжает. Просто от одного устаёшь, вот другое в облегчение и даётся. Сон кончился - и проснулся, заснул - явь завершилась, чтобы назавтра опять всё повторилось. Солнце восходит - гаснет луна, луна поднимается - солнце погасло. Слова кончились - музыка зазвучала, музыка иссякла - задрожали слова, словно сонный флюгер на крыше черепичной скромной гостиницы, к древней римской стене одним боком прижавшейся. На этой стене время от времени выставляли отрезанные головы то защитников города, то его осаждающих, как кому повезёт. Может, штукатурку почистить, стену от наслоений времён освободить, и оттуда не только больные, но и прекрасные сны выпорхнут птицами, яркими, светлыми, бабочками закрылышкуют чудесно, неистово, стрекозы в воздухе сказочно задрожат, добрые сны светлые, душу врачующие. Кстати. После одних чужих снов пахнет серой, что очень понятно. После других - корицей, это непонятно совсем. От кого пахнет чем? От бестий белокуро-кудрявых? От мадонн в пол-лица черноглазых? Разумные и тех, и других сторонятся. Ну, а безумные, возлюбившие сладкую пьяную блажь, в чужих снах, словно в смертном тумане, скрываются и пропадают. Взойдёт солнце - туман, редея, рассеется, в яви сны, чужие, свои, растворятся, но пропавшие не вернутся, в каком-то кругу, неведомо каком, останутся навсегда. Хотя, кто это может понять, кто способен познать, а, познав, объяснить, что это значит, что это за слово такое ужасное - навсегда. Навсегда? Навсегда! Вот и сон, личный сон, персональный, про это слово, жуткое, инфернальное. Его вместе с чужими снами, агрессивно сгущающимися в непроницаемую темноту, вместе с этой римской стеной, на которой не держится штукатурка, разбежавшись, обязательно собой проломить, чтобы в проломе, зиянии открылись не чахлость, не убогость предместья, не роскошь нового города, но - бирюзовая бесконечность морская, пахнущая не пылью, но солью, которая хоть на миг, пусть в проломе, когда чужие сны бесцеремонно будут вторгаться, оберегая, спасительно возникала. Скажете: невозможно! Конечно, только и вам нечего лезть, сами знаете, как с дурную весть приносящими власть предержащие поступают. Не предержащий? Неважно. Сегодня, может, и нет, завтра, может, и да. В эпоху демократии всяко-разно возможно. Однако отдадим должное бирюзовости. Прекрасна благодаря мимолётности. Продлись мгновение слишком долго, излишне настойчиво, хуже самого скверного чужого сна обернётся. Может, вовсе не в бирюзовости дело. Может, дело в мгновенности? Будь чужие сны тоже мгновенны, были б прекрасны? Получается, красота - это мгновенность? Безбровая полуулыбка - прекрасно. А если бы такой день-деньской по квартире ходила? Спаси и сохрани! Художник выхватил - и украл, заметил - присвоил. Вот и чужие сны, раз настигли тебя, значит, ты их присвоил. Чужие сны беззащитны ужасно. Каждый приманку насадит, забросит - ловитесь сны большие и малые. Значит, чужих снов злобная агрессивность - твоё порождение. То, что чужие, - ерунда, выдумка, просто отмазка. Потому возьми прилагательное, которое вовсе не к месту, и зашвырни за римскую стену, туда, где редкий кустарник на месте бывшего рва произрастает, чертополохом и ещё чем-то колючим разбавленный. Что только не сбрасывали в этот ров: трупы людей, коней, ослов, мулов, о прочей нечисти не говоря. Такое теперь там и растёт. Сколько клумбы мэрия разбивала, цветёт пару дней - засыхает, в жару - полыхает, будто кто бензин плеснул и поджёг. Три века подряд лучших людей изводить не то же, что газон подряд три века лелеять. Газон газоном, сны снами, только попробуй уснуть хоть в гамаке, над газоном витая, хоть в спальне, на деревянной кровати позапрошлого века, попробуй уснуть, когда за стеной дома и города ревёт, гремит, лает, мяучит, мычит, трубит, квакает, ржёт, грозя, прорвавшись сквозь стену, искусать, разорвать, разодрать, затоптать, кровь высосать зверьё ещё не добитое, сентиментальных всхлипываний по поводу вырождения не вызывающее. Стена дома и города не только от вторжения варваров защищает, но и от сумасшедшей воды ранней весной, когда реки, которых горные воды питают, разливаясь, бушуют, чтобы грохотом чужие сны заглушать, дикими звуками в самые нежные интимные сны прорываться, заменяя детство, явившееся блаженными воспоминаниями, ярым натиском грязи, собранной на пути от горных вершин, где тают снега, в низину. Бешеные воды за много веков не раз стену города подмывали, ни разу её не обрушив. Будучи загнанным или спрятавшись в комнату дома, который век не ветшающего, по ту сторону стены не заглянешь, буйный разлив реки или дикий зверинец взбесившийся не увидишь. Зато по ту сторону чужого сна смотри сколько угодно, только быстро надоедает. Злые сны чужие - злые люди чужие. Скажи, какой видишь сон, чей сон видишь, получишь в ответ. Есть владельцы снов лоснящиеся сановито. Есть и несчастные, в мыслях потрёпанных. Есть мнящие из себя вождей и героев. Есть мнительные, ничтожно снящиеся, во всём и вся, в себе в первую очередь сомневающиеся. Поначалу любопытно: что за туманом, какие там ароматы, какая фигура за сном чужим возвышается? Присмотришься - не возвышается, в тени собственного сна скрывается непристойно, одной рукой лицо, другой - гениталии прикрывая. Будто кому интересно. Сон - дело другое: хоть и жуткий, но не банальный. А владелец - тьфу, собственный сон собой компрометирует. Сновидцы со снами своими отнюдь не тождественны. Бывает, обычному человеку такое злодейство приснится, убить его мало, четвертовать недостаточно. Случается и наоборот: приснится злодею идиллия - лёгкий бриз, нежный, глупый, могучий, словно шестнадцатилетнее вожделение, берег моря, овечье блеянье вокруг случайного брачного ложа, слегка волглого от солёных брызг и росы. Почему злодею - идиллия, а злодейство - обычному, никак не постичь. Природа снов - тайна, загадка, таинство не объяснимое. Но - тянет, влечёт, отсюда - сонники бесконечные, глупостью несусветною Фрейда предвосхищающие. Что там, на кушетке, на окраине Ринга, в чудесно-кофейно-шоколадной Вене он из пациенток выдавливал, на его совести остаётся. Скучно было ему и безденежно, вот и повадился чужими снами эмоции свои и кошелёк пополнять, словно лис в ближайший курятник, который разрастался всё шире: весь Ринг у его ног, вся Вена, вся Австрия, вся Европа, весь мир с его прошлым до Моисея и будущим безграничным, пока не забудут, но вряд ли ранее того, как сны из человеческой повседневности сами собой изведутся. А пока - великий шарлатан, потомок Иосифа Прекрасного, сны чужие для своей карьеры блистательно приспособившего, никакой вины за это не чувствовавшего. Чужие сны не приходили к нему, ведь они являются к тем, кто свою вину толкает перед собой в гору сизифово-каменно, а затем, когда вина камнем катится вниз, бежит за ней, глупец, догоняя. Ему бы додуматься не бежать. Несётся вниз - пусть несётся! Ему бы на горе задержаться, забыть вину, из последних сил камень вверх не катить. Но что с глупца взять, пусть мучается неразумный снами злыми чужими, в которых призраки вместо людей, тени вместо вещей, вместо мыслей - подобия мрачные, аллегории средневековые, оживающие на картинах, гравюрах, порой и в скульптурах. В этих снах вместо жизни то ли ярморочный балаган, то ли мышиное шелестение в доме, одной стеной к римской вечности прислонившемся. Если так, пусть и сны бы были чужими, но римскими. Не императорскими, хотя бы консульскими, наместника Галлии или ещё какой захудалой провинции, да хоть командира легиона, пусть когорты какой распоследней. Так нет! Такие сны чужие лишь заслужившим прощение Бога или богов посылаются. Не заслужившим злобное ледяное отчаяние полагается, что справедливо, но кто мы, чтобы об этом судить? Как и о том, хотя внутри стен не спокойно, но рождаются и умирают, случаются свадьбы и похороны, то есть жизнь глухо-ли-звонко струится, а вот за стеной или густая пустота, или война кровавая бесконечная. Что-то там, за стеной не в порядке, но как его наведёшь, за ворота не выходя, а выйти из города невозможно: тотчас или пустота поглотит, или война, покалечив, выбросит умирать во рву, и сил не достанет, царапая землю, доползти до стены, по которой всё равно никуда не подняться: ни на крышу дома, ни на небо над ним, на которое только при помощи ангела смерти можно взойти, лучше сказать, вознестись. Но в чужих снах, полных смертями, словно кружка нищего в праздник, ангела нет: без него смерти обходятся, трупы в ров попадают, тот землёю наполнился, но ничего путного не растёт. Что в этот ров за последние этак десять веков не выливали, и то, что всегда, мир или война, и то, что выливают на головы осаждающих, к примеру, смолу. В том рву покопаться бы! Только руки ни у кого не доходят, видно, боятся найти то, чего найти не желают, противоречащее истории, клонящее её набекрень. А мечи, стрелы, пули и прочее - у археологов завались, все музеи полны, все закрома, на рынке продаётся дёшево и не сразу. У земли, у пространства тоже, вероятно, есть память, о которой люди не знают: не до того, со своей бы как-нибудь разобраться. Память полнится год за годом смертями. Каждая - это вина: ты жив, а он мёртв, следовательно, со всей логической неизбежностью ты виноват, а он от вин навеки свободен. Земля здание гостиницы поглощает. Когда медленно, когда побыстрей: век на век не приходится, поглощает, как бы посмеиваясь над сменяющимися обитателями, которых куда быстрей пожирает. В городской летописи здание занимает место куда более важное, чем многие самые знатные люди этого места: человеческий век, как псалмы утверждают, семьдесят лет, если силён, восемьдесят проживёт. Куда краткоживущим тягаться с домом, уходящим в землю степенно, летом, когда высокое небо, даже вытягиваясь солнцу навстречу, но зимой низкие гнетущие, налитые тяжестью облака его сильней в землю вжимают. Интересно бы глянуть, как черепичная крыша в землю ненасытную погрузится. Но разве такое бывало? С другой стороны, если здание погружается, не разрушаясь, должно же оно когда-нибудь полностью погрузиться. Так или не так? А хоть бы как, всё едино не каждый груз своей памяти способен выдержать, хотя одни скажут, что грех, другие - слабак, самые умные промолчат, на добрую волю самонадеянно чужим снам отдаваясь. А в них крутой излишек войн и смертей, при каждом штурме ров доверху заполнялся трупами, камнями, горячей кровью и кипящей смолой. После победы-и-поражения ров очищали, до следующего раза, понятно. Стена в одночасье в тартарары не проваливалась, она со временем в землю медленно уходила, с ней дом проседал, чужие сны за собой увлекая. Но до бездны были ещё далеко. Тысяча лет или две. Кто сосчитает? Считать и предсказывать и горожане, и варвары, конечно, умели. Они и считали. Только цифры каждый раз оказывались непостижимей, чем прежде. Вообще, и те, и другие становились всё больше друг на друга похожи, осаждённые и осаждающие, и, хотя вавилонская башня, рухнув, единый язык давно погребла, но, чужие сны видели на одном языке - на сновидческом, на нём очень даже понятно, не заблудившись в словах, что жизнь коротка, но смерть гораздо короче. Да, эти вечные враги были очень друг на друга похожи, и те, и другие больше всего радости опасались, из опыта зная: чем больше радость, тем быстрей и горше несчастье. А несчастий у них и без радостей было всегда предостаточно: то голод, от которого половина людей умирала, то поветрие, от которого в живых оставались только самые сильные и удачливые, то зверьё взбесится, то река озвереет, то новое поколение на глазах начинает дичать, то солнце в небесной бездне исчезнет, то луна в чёрные тартарары закатится, то птицы заживо на лету умирают и падают без конца на дороги, на крыши домов, на головы несчастных прохожих, почитающих это знаком судьбы, жизни враждебной, подобно чужим снам, чуждым снам, примиряющим с миром. Иногда с чужими снами приходила песня или молитва, но это очень редко бывало, гораздо чаще - проклятия и угрозы. Могло показаться, что чужие сны все как они есть излучаются одним-единственным спящим чудовищем, всему живому, и варварскому, и городскому, враждебным. Спит, храпит, с боку на бок переваливается и зловредно сновидничает. Но это не так. Чужие сны не были чем-то заёмным, диким ветром в печную трубу занесённым или вместе с сыростью через стену изо рва просочившимся. Чужие сны здесь, в этом городе, в этом доме, в этой комнате возникали, своих владельцев переживая одних на десятилетия, других на века. А сновидцев за многие столетия существования этой гостиницы перебывала здесь пропасть. Почти ни от кого ни имени, ничего не сохранилось, только сны, они у путешествующих всегда беспокойные, мало ли что в дороге может случиться: лошадь ногу сломать, колесо отвалиться, ватага разбойников снегом на голову из леса свалиться. Никто ни от инфинитива, ни от глагольной формы возвратной, от собственной воли совсем не зависимых, не застрахован. Спишь, сном тяжёлым забылся, а в ушах визг, грохот, мольбы и стенание - на мирные сны рассчитывать никак не приходится. Страшные сны, знаете ли, чрезвычайно живучи. Из поколения в поколение насельников этой комнаты по ночам будоражат. Казалось бы, проснулся, водички попил, ночную вазу использовал, всё - полегчало, ан нет, только лёг, глаза закрыл, своего сна, мирного, спокойного ещё не дождался, и - опять накатило, с головы до ног обожгло, под колёса безумного зла изо всей мочи швырнуло. А как не накатит, как не обожжёт, когда, сломав двери, по лестнице наверх, на второй этаж грохочут подкованные сапоги, из которых ноги в галифе вырастают и, расширяясь, надуваясь, лезут дальше, обрываясь руками, головы не достигая, и рука, удлинённая плетью, обрушивается на головы мальчика-и-девочки, друг в друга вжавшихся, сросшихся в единую плоть, которая через несколько ударов вспухнет и лопнет красными пузырями, сочащимися, чтобы через полчаса её, нераздельную, рвали зубами собаки, голодные, злые, несчастные, на месте бывшего рва. Как сну такому чужому, случись в комнате постоялец, сумевший заснуть, как ему в постояльцев сон не вселиться? Как с такой вопросительной риторичностью совладать? Никак невозможно. К тому же бессмысленно задаваться вопросами: откуда явился, каким хлыстом рука удлинялась, на что вздымалась и почему? Пришло во сне - и сновидьте, остальное всё от лукавого, с которого взятки гладки, так что тревожить его бесполезно, тем более, вот он сам, самолично из угла ядовитенько улыбается, прекрасно зная, как мальчик и девочка, ещё не став мальчиком-девочкой, друг друга приметили, как, законы нарушив, сбежали, как здесь очутились. И как ему это не знать? Сам этот сюжет сочинил, и всё потому, что очень хотелось увидеть новый хлыст сыромятной кожи свиной, как он в работе. Увидел, понравилось, решил: пускать в производство. А как иначе? Прогресс требует жертв! Без таких хлыстов наука бег утихомирит, начнёт топтаться на месте, чем варваров прикажете от стен отгонять? Конечно, не один постоялец, кого чужие сны посещали, пытался понять, откуда они. Одни полагали: приходят из прошлого, другие думали, что из будущего, первые были склонны к истории, вторые были по природе своей предсказателями. И мало кто истину был способен постичь: чужие сны - это только сейчас, только здесь и только тебе. Свои сны, бывает, и повторяются. Чужие совершенно неповторимы. Изящны. Богаты подробностями и деталями. Не то, что голь перекатная, которая о стену наружную, к варварам обращённую, накатывает волнами бесконечными и назад, вскипая белопенным подобием гекзаметра, уходит в бездну, в бесконечности без подробностей и деталей навеки вечные растворяется. Возвращается оттуда, из бездны? Хоть каплями дождевыми, хоть листьев угасающим шелестением? Бог весть. Хотя известно доподлинно, что сон, какой бы ни был, милосердный или жестокий, есть одоление тварности, над вещностью вознесение, отрицание смерти, репетиция посмертного бытия, его предощущение, схожее с предчувствием дождя, тёплого, летнего, вместо которого - тяжёлые зимние капли по черепице и стоны стены, по которой ядрами чугунными лупят. И нет ни римлян, ни варваров в мутности туманной, в летней цикадной тишине, цитируемой тысячелетиями, в пейзажах истории непременно пустынных нет их, исчезнувших, но есть осаждающие и осаждённые, уж, это категории вечные, слишком часто, каждые пару тысячелетий не изменяемые. Под грохот ядер чужие сны тоже становятся очень тяжёлыми, совершенно чугунными. У тех, кто помнит луки и стрелы, и камнеметательные машины, неизменно развивается острая ностальгия по прошлой благости чужих снов и слов незатейливых, которыми бы теперь собственные сны и риторику нежно ласкать - да где там! Как ни юли, как ни петляй, как ни изворачивайся, ни челобитничай кому непонятно, от чужих снов модернистских или же ностальгических, барочных или арт-нуво, не спрятаться, не уберечься. Попытаешься - догонят, будешь возводить оборону - прорвутся, убежишь - настигнут и с жестокостью и глумлением заставят в себя погрузиться. Ночь с таким сном - словно ночь Клеопатры. Только с ней ночь ценой жизни своей покупаешь, а эта смертельна бесплатно, или бесплатна смертельно, прекрасно в двух словах заблудиться, словно в трёх соснах в бессонном лесу: ягоды, грибы, воздух смолистый, что быть может прекрасней? Наверное, сказано это по причине неумеренного целомудрия не слишком понятно, но понятливые, безусловно, поймут, а остальным и не надо. Про сны всё же гипербола, но длительная меланхолия, пессимизм в острой форме и потеря аппетита вполне обеспечены. Никаким врачующим нервы дождём по черепичной крыше гостиницы, одной стеной которой является старинная крепостная, никакими каплями от местного аптекаря этой острой тоски не излечишь. Что всё о тяжком, о скверном? А о чём же другом во тьме - ни свечи, ни электричества, ставни плотно закрыты, двери задраены - о чём ещё в кромешной тьме, как не о кромешном? А вот и не так. В безрадостной картине бесконечных войн с незначительными перерывами хорошо светлое пятнышко выделить в каком-нибудь столетии, когда читатель был влюбчив безмерно и в той же степени был он наивен, и в этот световой кружок безмерную любовь безрассудную поместить. Он, скажем, варвар, атакующий крепость, она - непременно знатная горожанка; общаются, ну, как-то общаются, например, посредством голубей сизокрылых, со времён Ноя немаловажную роль в сюжете играющих. Днём он атакует: стреляет из лука, лезет на стену под струи горящей смолы, а по ночам по верёвочной лестнице, которую она в ров опускает, взбирается к ней. Безлунная тихая ночь. Только звук лобзаний, цикадами заглушаемый. С каждой ночью звук лобзаний всё громче, цикадный грохот всё тише. Это знак. Это знамение. Но влюблённые знакам не внемлют. Знамений не наблюдают. А милосердная природа их о беде предупреждает. Всё. Дальше не надо. Картина бытия выходит печальной, хоть во сне, своём-ли-чужом, хоть наяву. Чужие сны, хоть и мучительны, хоть и тягостны, хоть безъязыки, а на чужую речь непонятную очень похожи: сколько ни всматривайся, сколько ни вслушивайся, ничего, как ни тщись, не поймёшь-не-поймаешь. Фривольно визгливый тон задавая, честь задевая, честолюбиво в потаённости души проникая, в родной сон чужие перетекают, бесплодно мечтам бессмысленным потакая, и, уязвив, кровью пресытившись, отыдоша. Проследить бы, куда отыдоша, за какую из кудыкиных гор, но, как ни старайся, всё тщетно. Вслушивайся в звук капель по крыше, или в грохот ядер по стене домашней-и-крепостной, или в крики сжигаемых на площади всенародно, или в шорох мышей шаловливо подпольный, или в собственного сердца биение, всё едино, куда отыдоша, постичь не дано, равно как - изидоша откуда. Приникнув, в слух обратившись, услышишь: отсель. Что? Полегчало? От воплей сжигаемых или грохота ядер защита? Управа на сны чужие сыскалась? Право слово, смешно, бог весть на что претензия несусветная. Лучше уши заткните, чтобы не слышать, как летучие мыши крыльями наивно трепещут, как порочные совы ночные истошно кричат, как синонимично им филины ухарски ухают. Конечно, утверждение о бессмертности иных, кем-то избранных снов неправомочно, но существование их после смерти сновидца многократно подтверждено представителями разных рас, народов, профессий-конфессий и прочее-прочее, заменяющее многоточие, без конца и начала. Хоть у профессоров спросите, хоть обывателей потревожьте вопросом. И те и другие как малому дитяти вам улыбнутся: вырастешь, юноша, сам всё прознаешь, и про сны, и про любовь, и про иные таинства разные. В любом случае не пытайтесь в чужих снах прорехи сыскать - смертельно опасно! И не пытайтесь из огня чужих снов выхватить один-другой, пару-тройку каштанов, чтобы, с головой одеялом укрывшись, пожрать их, торопливо очистив, и впасть в чужого сна полымя. Они, сны чужие, - сны мёртвых, поражённые, прокажённые, отверженные, преследующие живых. Ещё при жизни сновидцев своих от них отрешились, отделились и затаились, чтобы, заветного часа дождавшись, зажить собственной жизнью, тревожной и одинокой, с другими снами не единясь, в сновидческом пространстве за место под солнцем (подлунные сны солнечных почитались слабее) враждуя, а в сны живых когда ещё просочишься или прорвёшься, гулко стуча по голым камням, притоптывая в такт музыке сфер под луной, застывшей в сапфировой бесконечности, ещё только мгновение - сменится чернеющей пустотой.


3

Любимым развлечением чужих снов, которым редко себя награждали, чтоб не приелось, было приезжие сны заражать картиной страшного наводнения. Сценарий за многие столетия был разработан с предельной тщательностью, так что самые смелые путешествующие, всего на своём веку навидавшиеся, содрогались, увидев, как твердь небесная разверзается и хлябь земную терзает, напоминая нещадно о ковчеге, вовремя не построенном, о грехах, вовремя не искупленных, о множестве деяний, о которых стоило пожалеть, а лучше вовсе не совершать. Потоп бушевал, земля содрогалась, спящий дрожал, одеяло намокало от слёз, в жутком сне проливаемых, и от грохота струй дождевых по окну, то ли во сне, то ли наяву бьющих нещадно. Чужой сон спящего не щадил. Ещё чего! Пусть несчастный пожалеет, что на свет народился. Потому как во тьме не в постели, но в открытом поле с диким исступлением ожидал, когда потоп плотину проломит и хлынет вода, грязь и камни сизифовы на этот Содом, который за его плечами на долине раскинулся, расшвыряв руки-ноги, словно гнусная баба, что есть грех позабывшая, понесёт. Прорвёт плотину! Не устоит! Три века стоит - не прорывало, но переполнилась чаша гнева Господня, вот-вот полетят клочки по закоулочкам, а потом и сами закоулочки - в тартары, жителей города увлекая, на забывая приезжих, в гостинице спящих не исключая. Святые они, чтоб пощадить? Ради десяти праведников или скольких? Не имеет значения: ни одного в округе тысячи километров нет ни одного. Ни одного! Вот и музыка сфер вместе с хлебом насущным чёрствого бытия на двое преломилась, обрушилась, половинками звеня, как тарелками, меднозвучно прихлопывая подвернувшихся. Никто не упокоит, не похоронит никто: хоронить будет некому. Кто не утонет, того камнем прихлопнет, кого не заденет и камень, тот во тьме густой ужасом захлебнётся. Одна у Господа жизнь. Одна! Зато смертей у Бога бесчисленно! Каждому найдётся, какая уж под руку подвернётся. Даже манекенам мадам Анжу, в парижский шик разодетым в витрине. Стекло лопнет, верх животами дохлыми рыбами поплывут в грязи медленной, никуда не спешащей. Выловить - плёвое дело. Только никому не нужны. Да и тех, кому бы могли быть нужны, уже нет: скрылись в грязи, на самом дне, захлебнувшись, покоятся. На века прочно возводили плотину. На совесть построена. Но века, на которые строили, завершились. Срок годности вышел. Сон крушения, сон ужаса нескончаем. Только спящий проснуться пытается, вскочить, завизжать - ан, чужой тихонечко притормаживает, вожжи слегка отпускает, лошадёнка вместо буйного рысака шагает тихонечко по грязи, будто всё кончено, мёртвых - в землю, хоть мокрую, хоть какую, а живых - обратно в сон, который уже необманно трясёт спящего, как щенка в лужицу, тыкает снам чужим на посмешище, в осмеяние, на глумление!

Одно время, вскоре после появления гильотины вошёл в моду сон, по месту действия прозванный площадным. Поначалу в сон путешествующего проникал всяческий завлекающий антураж: слухи, сплетни, суд, толпы, стекающиеся по улицам к площади, в центре которой глаз радовало необычайное сооружение - последний крик моды, чудо прогресса, демонстрирующее изящество безболезненного лишения жизни. Чужие сны умело - опыт веков! - усиливая интерес и нетерпение, нагнетали: скоро, сейчас появятся, вот-вот, всё готово, преступник и палач на эшафоте, слова, священник, согбенная поза, крупным планом - лицо, ещё крупнее глаза, наконец, палач голову поднимает, очень похожую на голову спящего. От такого ужаса просыпаются с криком, будящим гостиницу и чутко спящих в соседних домах. Так что, если быстро и однозначно постояльцев требовалось пробудить, чужие сны к испытанному средству, не мудрствуя лукаво, всегда прибегали, включив, на почётное место поставив, в антологию снов, подбираемых тщательно и включаемых осторожно.

Верхом издевательства и кощунства были сны, именуемые чужими между собой наградными. Внедряясь в сон спящего, выведывали тайное тайных, награждая, жениха, к примеру, невестой, горячо спящей подле него. Понятно, награда предлагалась спящему неспроста. Любителям денег - такие не переводились в любые столетия - во сне приходили монеты: то там подберёт, то тут лежащую в куче тряпья заприметит. Монеты прибывают быстрей, стремительней, звонче, откуда - уже не понять. Звенят, сыплются, подпрыгивают, весело катятся по столу, на ребре паяцем на ярмарке громогласно гарцуют. Веселят сердце, радуют душу. Всё для чего? Чтобы, сложившись в мешочки звонючие, увязаться в упаковки могучие, без всякого мановения руки, волшебной ли палочки вдруг, ни с того, ни с сего вместе со сном - бух и исчезнуть, в мареве фата-морганном явившись, в тумане неживом раствориться. Упс - и пропало: отзвенело, отшуршало, отзвякало. Гнусная приставка какая. Кто её выдумал?!

Бывало, развеселясь, чужие сны невинную жертву жутким желанием поражали. Поразят и ждут, когда поведёт, заметят и ржут, глумясь, развлекаются. И то сказать, что им остаётся? Хотя мерзостного непотребства никак не оправдывает. В какие это лезет ворота, когда давно позабывший о муках творчества муж, отец, понятно, семейства, странствующий по неотложным делам, от которых не только личная коммерция, но и благосостояние родного города зависит в степени вовсе не малой, в какие лезет ворота, когда ни с того ни с сего желание сводит его с ума в чужом городе среди ночи? Ответ один: ни в какие. Что только не делает, туда - сюда: не отпускает. Бывали случаи, когда среди ночи, разведав у заспанного хозяина, ублажив монетой-другой, во все тяжкие бездумно пускались, возвращаясь полуживыми под утро с кошельками пустыми в состоянии забвения всего на свете, в том числе себя самого. Как-то в промежутке между Столетней и Первой мировой один особенно глумливый чужой проник в сон монаха, юного, но теологическими способностями своими заслужившего не просто признание - славу, если это слово здесь, конечно, уместно. Долго чужой сон к нему подступался - никак! Вроде бы спит, но не сны, как все нормальные, видит, а слова молитвы про себя повторяет. Ну-и-ну! Однако и чужой был чумовой. Разозлился он, разохотился! Размахнись рука, раззудись плечо! Что, он, ещё век-другой и тысячелетний, с сопливым мальчишкой не справится?! Что скажут другие чужие? Засмеют. И так и сяк подступается, хоть самая малая щёлка в монашеском сне приоткроется, тут, будьте покойны, проникнет. Но тот не спит вовсе, а так, вроде как дремлет, на все пуговицы застёгнут, на шнурки все завязан - не проникнуть, не просочиться. Целую ночь бился - никак. Уже отчаявшись, уже слыша за спиною смешки, ни на что не надеясь, так, ещё разок для очистки совести подступился - и получилось! Дальше дело техники - она у него ого-го! - повести сон спящего в нужное русло. Приснился монаху он сам в том домонашеском возрасте, когда не то что с почти тысячелетним сражаться, с обычным рогато-хвостатым не совладать. Снится юному ещё не монаху сон не монашеский, будто не на ложе своём в доме отцовском рано-рано поутру пребывает, а на берегу тёплой реки: вода голубовато тихо течёт, деревья в такт осторожному ветру ветками легонечко машут, трава сказочно изумрудная, птички доверчиво пением прекрасный мир озаряют, все чувства юные его нараспашку, и как-то сама собой на пути из ложа в доме отцовском на берег чудесной реки его ночная рубашка исчезла, что обнаружилось лишь тогда, когда в воду он заглянул и самого себя обнаружил в виде таком, в коем от стыдливости, закрывая глаза, никогда не наблюдал, даже омываясь, зажмуривался и рукой некоторых мест, полагаясь на очищающее свойство воды, не касался. А тут! Увидел себя во всей угловато неуклюжей прелести юности и от отчаяния по себе же в воде голой ногой, слегка волосатой как топнул - брызги, головастики, лягушата, пескарики, козявки разные, всевозможные pro и contra в разные стороны, жемчужно блистая, вспорхнув, разлетелись по воде и по берегу, усыпанном в этом монашеском сне черепками различных иллюзий, черепами святых мучеников и ползущей изысканно медленно черепахой из известного парадокса. Но это бы всё полбеды, хотя в биографии монаха, будущего архиепископа, а то и, кто знает, и это совершенно не к месту. Но и половина беды, как и полная, одна не приходит. Глянул на себя, не зажмурившись, раз и другой, а на третий вместо собственной прелести увидел русалочью: ни в сказке сказать, ни рукою пощупать. От этого видения будущий монах даже осенить себя чудодейственным крестом позабыл, что с ним до того никогда не случалось. От этой дерзкой оказии чужой сон слегка сплоховал. Нет, монаха не пожалел - больно надо, такое за ним отродясь не водилось, просто раненько начал торжествовать, величие своё, превосходство над собратьями в гордыне дерзостной предвкушая. Ему бы, как потом во время разбора полётов указывали товарищи, ему бы юношу с русалкой совокупить, куда надо желание безумное бы направить, а он - нет, конечно, успех не признать невозможно! - чуть-чуть смазал картину, что, впрочем, с лихвой окупается видом монаха, не знавшего, что делать с ночною рубахой, осквернённой сном диким ночным, никогда не бывалым, насланным сатаной, о чём он обязан теологический трактат сочинить, после чего дорога к посту начальствующего над академией теологии ему безусловно открыта. Событие это в жизни снов чужих было названо монашеским казусом, и его время от времени вспоминали и разбирали на занятиях для молодых, которых наука старых питает. Услышав такое, молодые чужие на каждого монаха набрасывались с особым рвением, порой совершенно невероятным. Увы, всё было просто и буднично отвратительно. Никаких преград не встречая, они в монашеский сон легко проникали, заражая любым подвернувшимся под руку смертным грехом. Короче, весь пар юных чужих в свисток уходил, и было им после этого очень противно. А в последнее время, без труда проникая, такое видели в монашеских снах, что, краснея, словно ошпаренные, очертя голову, убегали, долгое время нравственные раны пытались уврачевать, не всегда преуспевая. Так что со временем с монахами связываться совсем перестали, да и всё реже в гостинице они появлялись, то ли путешествовать по Божьим делам стали меньше, то ли вообще род монашеский стал угасать.

Конечно, не все чужие сны были изобретательны, по-тогдашнему говоря, креативны. Работали прямолинейно, попросту говоря, довольно топорно, используя сюжеты гравюр, украшающих стены, а некоторые эксплуатировали каменных львов, друг с другом не дружащих, тех, которые посетителей встречали у входа. Чужие, этих зверей, каменной девственности лишая, отправляли в приезжие сны, и зверьё вовсю веселилось, терзая сновидцев зубами, когтями, а, оборзев, лапами черепа пробивали, рыча при этом что-то похожее на: черепки, черепа, черепаха, и наяву, пятная, проступали следы, сперва алые, со временем заметно рыжеющие.

А то ещё бывало, застучат сновидцу в виски два башмачка, падая на пол, встрепенётся, воспрянет и воспарит - и что же, ни бала, ни кареты, ни Золушки, скверный гостиничный номер насквозь голый: ни картин, ни мебели, почитай, никакой, даже по углам паук не удосужился соткать пристойную паутину. Одним словом, облом, пролом в стене римской, языческой, голый угол пронзительный. Знали бы, в этот притон ни ногой, такого добра в округе немало, и комнаты лучше, и стол посытней, и овёс в стойлах отборный.

В тематико-возрастной коллекции чужих снов есть раздел особый - универсальный, сны для каждой профессии, любого места жительства, любого возраста гожи. Изюминка - главный герой, его сновидцы по-разному величают: вестником, князем, ангелом, все одинаково: смерти. Он со сновидцами в такие игры играет, не позавидуешь, всё с норовом, с хитрецой, к каждому с особым подвохом. Улыбкой обворожит, приманкой заманит и - обухом по голове, по полной форме представившись. И более ничего сновидцу не надо, ничего от хозяина гостиницы не потребует, ни на что не пожалуется, никому не станет пенять: ни кучеру, ни своему слуге, ни прислуге гостиничной. Всё во сне ему хорошо, и сам всем хорош, лишь слегка озабочен: то тень по лицу, словно туча по небу, пробежит, то улыбка льдом на реке в середине зимы в уголках рта вдруг застынет. А вестник (князь, ангел) его не торопит. До утра далеко. Долгий сон выпал, пусть досмотрит его до конца, до точки последней им насладится. Ведь в жизни сладости мало. Мёд редок да дорог, на всех не хватает. Повезёт - ложками черпает из тарелки огромной. Не повезёт - не обессудьте, сами знаете, припасено не на всех, пчёлы и так изо всех сил последних по садам-полям промышляют, а сады-поля сами собой на свет не являются, сажающих мало, всё больше тех, полёт пчелиный следящих, за роем взор устремляющих, алчущих мёда покоя.

В иные времена, глухие, забвенные, немногие из одного места в другое перемещаются: лошади отдыхают, овёс пополам с сеном жуют, гостиницы пустуют, хозяева оскудевают, дочерей за кого ни попадя отдают, сыновей юных - в солдаты. Номера пустуют, комнаты затхлостью полнятся, как ни проветривай, пиво в бочках скисает, ну, а та, с римской стеной, и вовсе как бы вне дома, в империю римскую мелкими переходами удаляется, чужие сны вместе с походной амуницией унося. Что чужим снам в такой дикой несуразности делать? Уходить, на подошвах родную гостиницу унося? В безвременье на родине оставаться? Одни уходят, уносят, в солдатские сны внедриться, по большей части без всякой пользы пытаясь. Оставшиеся в редкие случаи счастья в рулетку разыгрывают, кому с клиентом в жизнь-смерть во сне поиграться. Счастливчику завидуют, словно балетной звезде на сцене из столичных самой столичной, подкладывая мелкопакостные предметы в изящную балетную обувь премьерши, или жгучей гадостью балетную интимность танцовщика натирая: надел - не почувствовал, прыжок, другой, антраша, и всё - уносите, нет, не на кладбище, это зачем? Отлежится, отмучается, и в сопровождении телохранителей снова на сцену, пока в глаза серной кислотой не плеснут, или что иное придумают, за этим дело не станет, ни в каком чужом сне такое никому не приснится.

Среди чужих снов немало любителей дикими несуразностями изводить постояльцев. То у них лошади блеют, то коровы мяучат, то собаки летают, то рыбы бабочками порхают. Сперва спящие от таких снов разнузданных свирепеют, но, постепенно привыкая, смягчаются, некоторые даже в свой-чужой приводят милое сердцу зверьё: розовоносые кролики филинами над тайнами бытия, ухая, беспрерывно хохочут, а серебристопушистые кошечки медвежьи рычат, в страх и трепет окружающих повергая. Однажды, веселясь, напали чужие на монаха юного, почти отрока, Писание знавшего наизусть. Они ему несуразности хрюкнули, а он в ответ в своём сне пророком Исайей, чем надолго отбил охоту со всякой дрянью к проезжим соваться.

Жить будет волк с овцой, пантера - с козлёнком лежать,
телёнок со львом и вол будут вместе, и малый ребёнок их будет пасти.

С коровой медведь вместе будут пастись, лежать - их детёныши,
словно вол, лев - есть солому.

И будет младенец над змеиной норой играть,
к гнезду гадюки дитя руку протянет.


4

Флюгер на крыше гостиницы в безветрие застывал, в бурю вращался бурно, мятежно. В чёрную безлунную ночь смоляной факел у входа указывал странствующим и страждущим дорогу в пристанище, пусть даже временное, но что в мире вечно, кроме смерти, за которой в свой час дело не станет. Когда слишком бешеный ветер факел гасил, собаки нескончаемым, страхом насыщенным лаем его замещали: придите, приют отыщите, души спасите. Отыскав, приходили, душу спасая, пристанище это случайное, не размышляя, деепричастно, в свою дорогу включали, уповая увидеть счастливые сны, чужих, враждебных по незнанию не опасаясь. От разбойников по пути убереглись. Вот и ладно. Утро вечера мудреней, хотя излишняя мудрость путешествующему ни к чему: к жилью не выведет, заведёт в чашу - не выбраться. А здесь очаг горит, мясо жарится, пиво пенится. Что нужно ещё? Жизнь продолжается. Единственный раз - сразу набело, не заёмно, не чернокнижно.

В городе, в котором гостиница, наполненная снами разнообразными, мучительными и не очень, сновидения чтили, а толкователи снов с незапамятных времён преследовались по закону. Полагали, что сон - собственность сновидца, ни при каких обстоятельствах не отчуждаемая. А толкование - вроде кражи со взломом, проникновение, так сказать, в форме извращённой, в цивилизованном обществе никак не приемлемой. Преступления против снов, конечно, случались, но крайне редко, во всяком случае насильников против плоти было куда как больше во все времена. И тех и других в последние века заточали на долгие годы, часто пожизненно, а в дальние времена, о чём свидетельства хроника сохранила, публично сжигали на площади, чтобы другим не повадно мерзости было творить. В городе не часто памятники воздвигали: один-два за очень удачливый век, которых было немного. Зато никогда не сносили, подновят, подремонтируют, подкрасят, вспомнят, кому поставлен, когда, и дальше мирно живут в ожидании новой войны, которая город, стоящий на перекрёстке дорог и событий, никак не минует. Война - тема снов постоянная, и в длинное время войны, и в короткое - мира. Вторгаясь, чужие сны войной заражают, в результате самые мирные, даже детские сны ужасом наполняются, лишь иногда, милосердие проявляя, чужие кусочек мирный, без грохота, крови, огня помилованному оставляют. Гостиница - перекрёсток, снов разнообразных сретение. Сретение - столкновение, столкновение - значит, борение, а побед-поражений у снов не бывает. Потреплют друг друга, помучают, бывает, кусок оторвут, присвоят - к своему сюжету пришьют, но добить, уничтожить - не было и не будет. Всякому борению, всякой жестокости предел свой положен: укради, но не перейди, не любя сны других, всё-таки чти, сон сну, пусть не брат, одного рода они, даже если сновидцы друг другу головы расшибают, сны им не в помощь. В разные времена разные сны гостиницу населяли. В отличие от постояльцев, никогда не переводились. Война - какие путешествующие, какие сновидцы. Углы комнат паутиною зарастают: военное время - паучье. Война и снам не отрада. Новых снов нет, в старые влезать не охота, до чёртиков надоели. Не жизнь - бесконечная однообразная мука: ни любовной горячки, ни фантазий мучительных, ни Господу приношений, ни дьяволу возлияний. Не сон о жизни разнообразно прекрасный, но сама жизнь однообразно тупая, словно сон бедной вдовы престарелой, мечтающей о женихе. Война, дура, война! Какие тебе женихи, даже юным богатым невестам их не хватает. Случится помолвка. Бах! Пуля в грудь под Ватерлоо, или газ у города Ипр, или осколок снаряда в Арденнах. Какие у вечной невесты могут быть сны? Хорошо хоть не путешествует, своими снами гостиницы не засоряет. Бывало, в гостинице умирали. Но не так, как дома, не спеша, неторопливо. Но быстро, дороги не выдержав, едва добрались, глянь - и отмучался, чужим снам не большая пожива, не долгая. А вообще-то, умирающих чужие сны любят ужасно.

Откуда сны чужие берутся, как и почему возникают? Ответ прямой и честный: неведомо. Наказание они сновидцу или награда? Ответ честный, прямой: неизвестно. Самому популярному в мире сновидцу Иосифу, который Прекрасный, собственные сны, в которых перед роднёй величался, сослужили службу дурную: братья гордеца-наглеца продали в рабство, хорошо, что убивать передумали. А вот чужие сны пекаря и виночерпия, хоть не приснились, службу прекрасную сослужили: на вершину власти его вознесли.

Ходили слухи о секретном архиве, ящике сновидений Пандоры, в котором кем-то зачем-то волей чьей неизвестно собраны самые коварные, самые жуткие сны, провидчески ясные о гостинице, городе, мире, что-то вроде того, когда всё это кончится: гостиница, город и мир. Чьи это сны - неизвестно, каких времён - непонятно, ясно лишь, что заезжие, свои городские в гостинице не останавливаются, там сны им не снятся. Время от времени историки наезжали, рылись в книгах гостей, древние самые поистлевали: никто за их сохранностью никогда не следил, а в книгах последних веков ничего путного не нашли. Конечно, гипотез сколько угодно: то фамилия намекает, то откуда приехал, мало ли что привидится историку с богатой фантазией, то одно, то другое, полистали, помечтали, домой - статьи писать, студентам небылицы рассказывать. Секретный архив, ящик Пандоры - занимательно, увлекательно, но был ли мальчик, а может, не мальчик, а девочка, и не в штанишках, а в платьице, или кошка рядом с гостиницей пробежала, помурлыкала, мышку звала-звала, та не будь дурой на призыв не откликнулась. Вот и весь ящик Пандоры. Хотя, чёрт побери, дыма без огня не бывает. Может, снять комнату с римской стеной, пару ночей провести, авось-небось, что-то приснится. Повезёт - ого-го, вся жизнь иначе покатится, вопрос, конечно, куда, а если в тартарары, такое нередко бывает с нос сующими не туда. А чтобы туда, хорошо бы, нос не только запахи чуял, но и сны чужие улавливал. Спишь-себе-спишь, сны свои видишь, а нос не спит, стараясь учуять, чужой сон подловить, словно антенной выловить из глухого пространства, выманить, соблазнить, раскачать, чтоб проболтался о ящике и Пандоре. Утром проснёшься: бабах! Сенсация! Ящик! Первооткрыватель согласился ответить на наши вопросы. Не переключайтесь. Сейчас будет такое! Не спрашивайте - какое! Сами не знаем! Вот он идёт! Просыпайтесь!

Сны чужие тем временем сверкают во тьме, словно падающие звёзды, суицид совершающие, что обычно летом бывает.

Что может быть великолепнее сна? Ни причин, ни следствий, ни пространства, ни времени, ни чистого разума, ни его критики - чистая фантазия, во множестве преобразующих зеркал отражённая: Господь сотворил человека, физические законы бытия не успев или позабыв сотворить. Но добро и зло, вопреки порядку Творения, тут как тут, с яблоком или без, это неважно. Самые страшные, из злых самые злые, из коварных коварные - сны чужие, после смерти кочующие, не случившиеся при жизни, особенно в юности: ярко, ярче, блистательно; яростно добирают, в спешке и бешенстве ночь путая с днём, закаты с рассветами и прочее в жутком духе таком же. Ничто не мешает им свою тоску избывать, а на сновидцев, в чьи ночные грёзы они проникают, плевать.

Чужой сон и в любви не очень-то ласков. Чужой сон жесток. После многомесячного, а то и многолетнего воздержания безудержно агрессивен. Что ему усталость с дороги, а то и невинность подвернувшейся яви, которой досталась комната с римской стеной. Не позволив раздеться, умыться с дороги, набросится, повалит, скрутит и, обнажив, заставит, корёжась от боли, дикой лихостью сумасшедшего наслаждаться, отталкивая и приближая, впиваясь в бешеного и сливаясь с ним, потери яви не замечая. Та измучена не только бесконечной дорогой, но и сумеречной действительностью без света в конце пути, завершение которого нескончаемо во тьме без боли, без радости. А здесь - неистовство радости-боли, восторженность страсти, безумие чужое, ставшее родным и желанным, мгновение назад бывшее бездной, из которой пути назад нет. Конечно, нет, и не надо, ведь ни в чём более явь не нуждается, только во сне, отогнавшем тревоги, суету сует заменившем гибельным счастьем, счастливой гибелью, если кому так больше по нраву. Вагон поезда мелко дрожащий, трясущаяся карета - всё движущееся, словно долина туманом, наполнено дрёмой, липко окутывающей, клонящей голову на бок. А тут - гром, молния, взрыв, всё летит вверх тормашками, и ты летишь неведомо где, с кем - неизвестно: ни окна вагонного-ли-каретного, где земля, где небо, давно неизвестно, вверх ли падаешь, вниз ли взлетаешь, непонятно, неважно, какая, собственно, разница. Был бы в седле - вылетел бы давно, а тут дикая сила влечёт и назад возвращает. Куда это - назад? Разве откуда-то вылетал? Если два тела, два призрака, две сущности обратились в одно, как разобрать, что сон и что явь? Или что новое сотворилось? Господь отдых прервал - сотворилось!

Славьте Господа! Аллилуйя!



Тонкогубо жуткие сны водорослями речными в мутной колышутся тишине, мертвеющей от мерных движений, пока та не превращается в мёртвую совершенно; в ней чужие сны сплетаются-расплетаются, словно змеиные волосы, которые не остричь, не заплести, не унять. Времени в ночной тишине не бывает, часы тикают, с места не двигаясь, стрелки застыли, вздрагивают, будто пытаются поползти, но назад возвращаются, затем чужие сны, превозмогая горгонность, в точки трепещущие обращаются: вздрагивая, беззвучно крылышками прозрачными шелестят, чтобы в единый миг в мёртвой тишине и времени мёртвом закружится и замертво в единый рой свиться беззвучно. Рой снов чужих носится в темноте и беззвучности, фигуры вычурные рисуя - знаки, знамения: не постичь, не разгадать. Пуста гостиница снов, пуста комната со стеной крепостной в пустом городе, не жаждущем мира, не страдающем от войны: какой мир, скажите на милость, какая, Бога ради ответьте, война, если ни в городе, ни за городом, нигде нет людей, только сны и остались, которые чужими неуместно более называть. Какие чужие, если нет больше своих? Более никого во владычестве над снами чужими не надо подозревать. Раньше главное подозрение на хозяина гостиницы падало, на кого же ещё? Не на котов же чёрных, словно мотив, текст прошивающих, в старости непомерно громадных, из поколения в поколение в гостинице обитающих. Теперь, когда ни хозяина, ни котов, а чужие сны на удивление сохранились, подозрение и отпало. Одной заботою меньше. Всё к лучшему в этом не самом ужаснейшем из миров. Хотя наверняка у кого-то найдётся немало резонов это утверждение опровергнуть.

Это сейчас призрак хозяина больше трёх кружек за вечер не пьёт, в двери аккуратно, не торопясь, боком проходит, из дома, то есть гостиницы, ни ногой, а в юности в плечах был широк, в талии узок, пил и днём, и утром, и вечером, счёт кружкам не вёл, неделями домой не являлся: папаша с постояльцами пусть сам управляется. Сейчас днём его кашель гостиницу сотрясает, а ночью трясёт его храп. Ничего это, конечно, не значит, как и то, что кошачьи глаза зеленущие насквозь любую тьму протыкают.

Домыслы. Вымыслы. Чепуха.

За гостиницей - двор с конюшней для своих и заезжих, отдельно - стойло Пегаса для пишущих, если случатся.

По законам жанра, даже сейчас продаваемого, которые приятно хоть раз в жизни исполнить, всё будет хорошо, даже прекрасно, а то и чудесно.

Будет фейерверк: радужно весёлое многоцветье, набухающие на чёрном фоне неземные цветы, яркие нити, небо с землёй единящие.

И будут бесчисленные огромные ложки мёда, самые глубокие бочки дёгтя от горечи избавляющие.

Если, конечно, вообще что-нибудь будет.




© Михаил Ковсан, 2022-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2022-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность