Сэр Николас, впрочем, сэром тогда еще он был только для йоменов, родился, когда славный король Генрих VIII Тюдор, последний аглицкий Генрих, царствовал второй год. Это был очень злой король. Король с лунообразным лицом и маленькими стрельчатыми усами, глядящими вниз. В то время как Ричард III Глостер, король-убийца в воображении народной легенды, носил темную шапочку, наподобие духовной, с брошью из драгоценных камней, то Генрих VIII Тюдор, король-убийца в действительности, предпочитал блинообразный берет, скрюченно восходящий над головой, напоминая о святом нимбе. Таким, с мускулистыми ногами в белых чулках, расставленными шире плеч, он изображен на портрете Гольбейна-младшего. Лицо его, протяженное и однообразное, как всякий мир тиранической души, наполнено лунной, слегка удивленной бесчувственностью, темный гнев неторопливо плывет по которому, словно морской конек.
Пережив на одиннадцать лет казненную им Анну Болейн (монарх любил женщин, и любил казнить женщин), Генрих VIII умер. Умер и юный Эдуард VI. Умерла и богобоязненная Анна Тюдор, так и не успевшая извести все достигнутое ее развратным родителем.
А Николас Бэкон жил. Он возвышался. Он был уже лордом-хранителем большой печати славной королевы Елизаветы, девы порочной и незамужней, заступившей на место Анны Тюдор.
Он был вторично женат, и скоро его жена, молодая лэди, знающая итальянский и два мертвых языка, латинский и греческий, разрешилась младенцем мужского пола, расслабленным и увечным.
Это была маленькая семейная катастрофа. Чувствительный отец едва не помер, точнее сказать, едва не слег в постель от нервной горячки. Впрочем, даже и в расстройстве он мыслил, он существовал, жил, и мысль его можно реконструировать.
"Что ж, если Антони вышел так неудачен, попробуем родить Фрэнсиса. Да, назовем новое изделие Фрэнсисом."
В Елизаветинские времена люди даже мысленно не забывали расставлять необходимые знаки препинания.
II
В начале июня 1560 года, в поместье Горхэмбери, после весенней посадки деревьев, лэди Анна уведомила сэра Николаса о повторной беременности. Он выслушал, переспросил, еще выслушал и после произнес некую сентенцию, разумную и неуместную, хотя и замечательную по тривиальности. Им обоим было страшно и радостно. А что, если снова у них родится уродик? Что тогда?
Скорее всего интимный разговор лэди Анны и сэра Николаса развивался иначе. Я воспроизводил типические отцовские и материнские чувствования, а Бэконы были людьми выдающимися, незаурядными. Возможно, они никаких чувств не испытывали. Просто он возделывал свой сад до начала осени, а она занимала дни греческими и римскими чтениями, время от времени заменяя тесное платье более свободным и просторным.
В начале осени они вернулись в Лондон, в Йорк-Хауз. И вот, 22 января 1561 года, в обширном доме Елизаветинского царедворца, после непродолжительных родов, тащимый доктором, выкарабкался этот трепетноожидаемый младенец, названный Фрэнсисом еще за несколько лет до рождения.
Доктор в пестром полукафтане удовлетворенно снял залитый алой кровью фартук и предстал перед сэром Николасом. Он заверил лорда-хранителя, что свежерожденный младенец является как бы герольдом самого здоровья и красоты, однако, выслушивая его невыразительные славословия, Николас Бэкон вынужден был понять, что младенец, хотя и не имеет прямых калечностей или природных деформаций, но очень хил и болезнен.
Тогда, с меланхолической нежностью взяв пестрого доктора под руку, он удалился с ним для конфиденциального диалога, которого я не буду передавать, но который внес полную, хотя и несколько печальную ясность в это маленькое семейное дело.
Но не будем выслеживать его мыслей, мы их все равно не выследим. Лучше вернемся в те отдаленные комнаты, где лежит лэди Анна, присмотримся к багровой сморщенной мордочке, глядящей из голубого шелка с вензелями. Родился один из самых замечательных английских людей. Он приносил, и он еще долго будет приносить несметные благодеяния своей родине. Он был только герольдом, был мужем, о котором сказал Гомер: "Здравствуйте, мужи-глашати, вестники бога и смертных!" И нянькой его была правда, и советчиком его было благочестие, и друзья прославляли его, и враги падали, как колосья под градом, и каждый вкушал плоды, посаженные им в своем вертограде.
III
В те времена монархи без затей посещали дома своих подданных. Королева Елизавета не видела оснований для обратного, а потому, через некоторое число дней после рождения ребенка, королевская карета остановилась перед лондонским домом сэра Николаса. Из кареты вышла молодая и красивая рыжеволосая женщина, худобу которой, скрытую тяжелым колоколообразным платьем, выдавали костлявые и тонкие руки.
Эта женщина пожелала скорейшего выздоровления лэди Анне, которая обменялась с нею мягкой улыбкой. Затем она, продолжая улыбаться, наклонилась над мерно посапывающим ребенком, и холодная игла вошла в сердце министра. Даже папа или архиепископ Кентерберийский, не говоря уже о самодержцах и прочих, мог принести в дом простуду, придя с холода.
Выпрямившись, Елизавета повернулась к нему, и холодная игла вышла из сердца.
Она попросила ей напомнить имя этого очаровательного младенчика, драгоценного отцу и приятного ей.
- Его назвали Фрэнсисом, ваше Величество.
- Фрэнсисом... Что ж... Очень хорошо... Фрэнсис Бэкон...
После чего рыжеволосая молодая женщина любезно простилась с лэди Анной, которая вследствие слабости не имела сил ее проводить и удалилась, сопровождаемая старым лордом. (Напомню, что сэру Николасу шел тогда пятьдесят первый год. Это уже было старостью, молодой, крепкой старостью для того времени.) Затем она немного поговорила с ним о политике, о народе, о состоянии финансов и через двадцать или тридцать минут покинула министерский дом.
Почтительно проводив рыжеволосую женщину до кареты, лорд-хранитель торопливо вернулся в спальню супруги.
- Commedianta, - сказала лэди Анна, приподнявшись на локте.
- Commedianta, - подтвердил ее муж.
- Лицемерная кровь Тюдоров, - добавила лэди, перейдя на английский с итальянского. Однако лорд-хранитель неудовлетворенно заметил, что такие вещи лучше было бы говорить про себя.
IV
Так прошла и окончилась первая встреча Бэкона с королевой. А затем, через несколько недель, видимо, в конце февраля, но скорее в начале марта, сэр Николас перевез мать и ребенка в Горхэмбери, где их давно уже дожидался слабосильный Антони, ребенок, не удостоенный ни королевских улыбок, ни королевских ласковых слов. Более целых долгих десять лет о жизни Фрэнсиса Бэкона неизвестно ничего, кроме облика, слишком мало, чтобы производить серьезные биографические выводы. Потому здесь я буду ограничиваться чисто предположительным воспроизведением некоторых эпизодов и рассуждений о путях развития чрезмерно одаренных детей.
Будущий лорд-канцлер сидит напротив своего отца, теперешнего лорда-хранителя. Он уже взрослый ребенок: ему идет пятый год.
Он свободно говорит по латыни и может читать по гречески как Еврипида, так и Гомера. Он развит и умен. Потому отец вкладывает в него сейчас начальные знания о особой, политической стороне жизни людей.
Отец медленно прохаживается, заложив руки за спину.
- Насколько ты знаешь, в прошлом столетии, точнее в 1431 году, в Париже, была казнена пресловутая Иоанна Д'арк, как колдунья и ведьма. Однако, через двадцать пять лет, в 1456 году, т.е. в то время, когда наши армии под водительством Генриха VI Ланкастерского были благополучно выдворены с французских земель...
- Папа, того самого Генриха, которого сверг Эдуард, а после убил?
- Совершенно верно, сынок. Так вот, к тому времени, когда безумное междоусобие, выплеснувшееся из Англии, было водворено обратно в родные земли, где и бушевало еще несколько лет, был проведен повторный, посмертный процесс об Иоанне Д'арк, на котором французские судьи оправдали ее по всем пунктам обвинения...
Что тут сказать? С одной стороны пример для демонстрации политических законов был выбран странно. С другой стороны, сын третьего человека в государстве не должен был иметь в крови ни на драхму иллюзий.
Легко усвоив, что политика может служить народу и государям, но не служит ни государям, которых продают, ни народу, которого еще дешевле продают и морочат, пятилетний сэр Фрэнсис уходит бродить по тенистым аллеям Горхэмбери.
Странно, очень странно, что хранитель печати забыл объяснить сыну, что политика не служит и самим господам политикам, изобретательным и двуличным, которые обычно переоценивают себя и падают, стремительно падают один за другим с полного меридиана своей славы.
V
Вообще человеческая душа воспитывается одиночеством, деятельным одиночеством, внешней праздностью, полной мелкой работы.
Уже после первых исторических лекций отца он освободился от невыносимого и бесполезного груза любви к отечеству, раздавившего многих. Вопрос в том, на что пустить освобожденные силы.
Словесность и история, переплавленные и наполнившие кровь, вызывали какие-то видения, игры фантазии, смутные и неясные.
"Что, Агамемнон ты сетуешь, чем ты еще недоволен?" Нет. Все это еще слишком неясно и робко. Хотя презрительный и увечный Терсит неотвязно будоражит его воображение, воспаленное и свободное. Дух Терсита, преодолевший от начала увлекаемых к гибели идеями патриотизма и чести скудоумных ахейских героев, жил в залитых солнцем молодых кленовых аллеях Горхэмбери. Терсит, презрительный Терсит, хромоногий и затоптанный Сократ Илиады. Вот он выходит, ухмыляясь, из-за угла поместья, колеблющийся под крупной сеткой теней. Но по рассмотрении Терсит оказывается Антони, который без тени улыбки на больном лице хромает к младшему брату.
Гай Светоний Транквилл, субъективный латинский историк, его забавляет и вместе с тем настораживает. Странно видеть слезы Вергилия, выходя из кровавой бани двенадцати Цезарей.
Умирая, он просил друзей дать ему ларец с "Энеидой", дабы уничтожить рукопись. Когда друзья ему в этом отказали, он горько заплакал. Эти слезы находят какие-то родственные отзвуки в сердце.
Однако вопрос: стоит ли быть свободным для того, чтобы история запомнила твои слезы?
Посредством твоего лучшего ты делаешься достоянием презренного. Жутковато. Мечты... Мечты... Ах, если бы у человека было несколько тел! Если бы дела и люди не соприкасались...
Он размышляет.
К шести годам у него уже слишком взрослое лицо для своих лет. Я сужу по маленькой поясной статуэтке, сохранившейся с того времени.
VI
Когда сэр Николас завершил новый дом, возведенный со вкусом и любовью, королева изволила приехать в Горхэмбери, благо это было ненамного дальше от Лондона, чем Царское от Петербурга, после чего она неоднократно навещала там своего второго министра.
Согласно первой биографии Фрэнсиса Бэкона, составленной м-ром Роли, душеприказчиком и секретарем опального канцлера, именно во время этих визитов, полных обоюдного лицемерия, она изволила беседовать с мальчиком и обронила, восхищенная его недетским, непомерным умом:
- Мой маленький лорд - хранитель печати...
Саму беседу, увенчанную столь значительной и лестной сентенцией, Роли не воспроизводит.
Так что, реконструируя тот летний аглицкий день, я с легким сердцем обойдусь без него.
Уже отзвенели полдюжины изысканных обеденных перемен. Фрэнсис, слегка одуревший от обильной еды, вяло наблюдает с дальнего конца стола первую даму самодовольной и варварской Англии; Англии, в которой никогда не загрохочет гомеровская медь и никогда, никогда, никогда не прозвучат те серебряные трубы Катулла.
Ad claras Asiae volemus urbas...
Черт... Государство уголовщины и скверной погоды... Однако... Однако для нее слишком много пудры и штукатурки... Но все-таки целых сорок лет...
Жар греческого полдня. Ослик воспаленной мордой расплескивает хрустальную воду в холодном скальном ключе... И змея, обмотавшись вокруг черного кратера, выпивает проливающийся на землю прозрачный нектар бессмертья...
Между тем на дальнем конце стола бурно развивается колючая политическая тема. Королева злится, и от злобы у нее часто дрожит веко и край губы. Над ней неподвижно громоздится серобородый Платон в складчатой тоге, восторженно закативший глаза.
Шотландия... Шотландский узел - это наша вечная боль... Интриги интриганки Марии (тяжелая тавтология, рожденная злобой) истощают терпение лордов.
Сэр Николас почтительно встает и вскоре возвращается с маленьким горшочком в потных ладонях. Где-то на мутном, темном дне души он чувствует вину в том, что для двух коронованных женщин с усеченной моралью нет места на одном маленьком острове. Он жаждет прекратить отвратительный и страшный диспут.
- Извольте взглянуть, ваше величество: мельчайшая (боже, он оговорился, он сказал "a god small") березка из русской тундры. Я надеюсь, ей будет хорошо жить у меня.
- Что ж, ваше березовое божество (a god) из тундры напоминает собой вашего старшего сына, милорд Николас.
Так наказывается трусливая и косноязычная бестактность королевских министров.
И рыжеволосая женщина обратилась со своей шотландской болью к его младшему, маленькому и едва заметному на дальнем конце стола.
VII
Вечером, после того как от груди совершенно уничтоженного за долгий день лорда был наконец отнят холодный мешок с уже полурастопившимся льдом, между ним и его ученой супругой произошел (естественное и неизбежное слово для писателей) весьма поучительный диалог, который стоит сохранить для потомства.
СЭР НИКОЛАС : Я не понимаю, откуда, как. Я отказываюсь...
ЛЭДИ АННА (печально) : Надо было меньше обучать ребенка политике.
СЭР НИКОЛАС : Может быть. Все может быть. Ты права. Но такая неестественная, такая больная идея прийти в детскую голову...
ЛЭДИ АННА (сухо) : Я тебе говорю, что надо было меньше обучать ребенка политике.
СЭР НИКОЛАС : Может быть. Все может быть... Но мой сын! Мой собственный сын!...
А действительно, как же было не разволноваться отцу, когда его сын, едва достигнувший десятилетнего возраста, неподвижно глядя на королеву тяжелыми глазами, холодно предлагал ей умертвить Марию, предварительно предав суду пэров.
- Горхэмбери ему не достанется. Так что надо сколотить (любовь к плотницким терминам, проявившаяся после постройки дома) ему капиталец, чтобы у него не было необходимости заниматься политикой, - наконец сказал под утро сэр Николас после четырех с лишним часов невнятных и горестных восклицаний.
- Хорошая мысль, - согласилась его жена, зная, что эта хорошая мысль посетила мужа слишком поздно.
Между тем тот самый их младший сын, заставивший супружескую чету провести бессонную и тревожную ночь, давно спал, прочтя на ночь две страницы Вергилия и завернувшись во сне в крепкий крендель.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
