"Басё сказал ученику: "Если у тебя есть посох -
я тебе его дам, если у тебя нет посоха - я его у тебя заберу".
Мумонкан
Крыши излом, стреха, под стрехою крыльев разрез нездешний
так далеко и близко, надмирный шорох стрелок и анкеров.
Ты только это вспомни там, где я буду после, Эшли:
в гибком либидо лирики, в ликах-листьях-рифмах опавших строф;
там, где все нет, и есть ничего того, что б в твоих ладонях
не уместилось. Не уми... - стилус божий опухоли иссек -
...рай. Эшли, стих - это тот, кто его читает. В пределах дольних
пылью покрылся посох твой, завтра стукнет в двери старик Басё...
Здравствуй, Андрюшенька, здравствуй сынок, за горами
да за долами крахмаленый неба лоскут
тих и прозрачен, как капельки сна на пижаме
маленькой Мери и, как монолог в мелодраме,
полон пугливой надежды: не нынче в закут.
Как ты, мой мальчик, в каких ты спряжениях, лицах?..
В past perfect passive... на краешке губ акварель
медленно тлеет в лиловый цветок медуницы.
Что тебе в брошенном небе Аустерлица
снится, пока собирает налоги шрапнель?
Здравствуй, сынок, не лежи на холодном. Мессия
в душу нисходит на кончике божьей блесны -
острой тоски по смоленской березовой сини...
Сын, просыпайся, пора возвращаться в Россию.
Время смотреть бородинские, курские сны...
Погадай на то, что лежит у него под сердцем,
покроши голубям последние крохи терций
от поминальных "до", тридцать жгущих ладонь сестерциев
четырем ветрам, девяти горам, десяти долам.
Не волнуйся, Йоко, все будет во время оно:
отчеканит локо свой путь впереди вагона,
опадет с деревьев листва и с улыбки Моны
Леннонардо Чепмен... Не бойся, Йоко, все будем там.
Путь короче - не факт, что ближе, наверх - не всегда к вершине;
словно гвозди в ладони, ступни - так холодно за брюшиной,
и у каждого ровно столько страха в своем аршине,
сколько, утлый, он для себя готов не раздать добра.
Перестань тикать бремя ходикам. Лого смерти
перистальтикой будней высечет юный Вертер
на гранитном почтовом ящике. И в конверте -
десяти долам, четырем ветрам, девяти горам...
Во стихе девятом главы шестой от Матфея стансов
Розенстерн, наконец, увидится с Гильденкранцем,
чтоб узнать, кто взял верх в забаве "Убить Горацио",
девяти горам, десяти долам, четырем ветрам
в ноги пасть, поклониться в камни, в деревья, в птицы,
поклониться... да в общем, просто расслабить лица
вслед тому, кто уже придавлен Его десницей.
Не волнуйся, Йоко, все будет оно, все будет там...
осторожной росы предрассветные флажолеты
пишут брайлем в бумажной траве свои буки веди
ты сегодня выходишь в светлое навсегда одетта
закружив пуантами гулкие сны соседей
в унисоны взглядов сквозь пальцы чтобы не видеть зорко
пальцы твои чтобы не видеть зорко чтобы не видеть
зорко как уколовшись брайлем раем ли бредишь только
в зигфридовых ли полях таешь адом уснувших лидий
буквы зажгут в ладонях влажные антраша удивленных игл
острых как жизнь ресниц неотвратимых и верных как чья-то кода
юная перасия каждые сорок вечностей чертит иго
черных как смоль одиллий считает звезды дырами небосвода
до ре ми небосвода бисером флажолетов в лето твое одетта
бережно впишет брайлем веди своих глиссад аз буки арабесков
и в предрассветном полупрозрачном свете в светлое навсегда одета
ты в оркестровом куполе недосягаемой загоришься фреской...
Рыбы бывают холодными, скользкими, золотыми... сельдью, сомами.
Люди, бывает, просто дружат и дружат просто домами.
Они мерзнут, им жарко, комфортно в какой-то температуре.
Ну а снег, он выпадает и выпадает - забивает пустоты в аппликатуре.
Каждый город, Горацио, виден своей рекой,
как монарх королевством, девица косой, клюкой
Баба-яга. И когда примеряешь город,
то сначала примерь ее, чтоб понять на кой
тебе нужен этот бегущий к воде филей
из переулков, аллей, скорбь имущее дефиле
по горбам мостовых, к мостам половинок жизни
и всего остального начавшего стыть желе.
Каждый город, Горацио, виден с реки, как вошь
на побритом лобке, как на девичьих сопках брошь,
как belle moon, что теперь висит на дубовой ветке,
пока я говорю, а ты прячешь тридцатый грош.
Каждый город, дружище, достоин своей реки
как жених невесты, наличности кошельки.
Я признаюсь, пожалуй, достоин тебя, как друга,
на какую судьбину меня ты ни обреки.
Сегодня небо острое с проседью, немного соленое, ледяное.
Серого снега оспины на башмаках и пальтишко сырое.
Солнце поднимется выше, и ты в кленах увидишь прозрачные серьги.
В спину отчетливо дышит мне эта зима в Витенберге...
Трогает волны полночный дремотный бриз,
перебирает волосы криком чаек.
Он что-то важное шепчет тебе, Алис,
что-то безумно вечное отвечает
шороху твоих глаз. Просто слушай и
трогай ладонями бережный след заката.
Время впивается спелыми грушами
лампочек в зубы созвездий, и мир закатан
в банки с вишневым; и можжевеловым
духом, по ходу пьесы, весь дом обласкан.
Сколько же кроликов! - Дай, боже, белым, им
не опоздать, и твой ласковый взгляд - на лацкан.
Сколько же карликов! Выключи звезды, Эл,
и почеши Убещура за левым ухом,
чтобы не лаял. Вникай, это тот предел,
дальше которого тихо, тепло и сухо.
Дальше которого ежевечерний чай
с ежевечерним бубликом, только чресла
время от времени, якобы невзначай,
нужно подвинуть легонько из кресла в кресло.
Рыжие мысли уснёт полуночный бриз,
но однова, как блуждающий кайф в нагане,
вдруг постучится в двери: Постой, Алис!
Как же там все-таки лошадь? - одна... в тумане...
Человек говорит: человек.
И думает: который век
ем яблоко, брожу по лужам, гляжу в окно,
ем яблоко, гляжу по лужам, брожу в окно...
Есть яблоко, -
думает человек.
Есть, - яблоко думает, - человек.
И еще, погляди в окно, - думает яблоко, - поброди по лужам, посеребри свой бег.
Золоти свой бок, отражайся в лужах, стучи в окно, -
думает человек, а говорит, -
понимаешь, яблоко, человек...
Разве мы с тобой не одно?
Разве не на вершине дно,
а вершина со львом во рву? -
Человек рассуждает так...
///
Смерть подбрасывает пятак
и теряет: пожалуй, знак, -
размышляет, - пусть; суеверья врут,
кто созреет раньше, того сорву...
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
