Мальчиков забрали в армию, но до самого последнего дня мы жили легко и спокойно. Уже почти никого не осталось в 108-ой, а к нам в гости всё ещё приходили Яся и Кирилл, мы жарили картошку, пили чай и играли во всякие замысловатые игры, вечно смеялись. Просто счастливые идиоты какие-то. У Пушкина, по-моему, есть такое: "... явилась тень разлуки нам". Так вот, никакая тень нам не явилась. До самого последнего момента мы веселились, как жизнерадостные кретины, как самые что ни наесть наивные дураки. Но дуракам, как известно, везёт, над ними все смеются, а они получают потом коня, полцарства и царскую дочь впридачу.
В последний вечер мы позвали в гости Чернова, Кирилла, гитару и две бутылки вина. Посидели себе как ни в чём ни бывало: чай, яичница, "Изабелла", сыр. Чернов, смешной такой человек, которого "мы любим и уважаем как отца родного и даже хуже" (конец цитаты), Чернов всё время делился опытом, как нужно не падать духом, учиться и писать письма. А мы все недоумевали - к чему это он? А Кирилл себе сидит, на гитаре тренькает, битлов мурчит. А тут туча, темень и дождь хлынул. И я себе бегаю под дождём, бью ногами по лужам - брызги во все стороны, счастье такое! И никакой т е н и. А потом опять распогодилось, небо ясное, солнце садится, город пустым-пуст и воздух прозрачный - как в сказке. И мы себе идём по Ратушной площади, дурачимся - и никакой т е н и.
А утром, уже самым последним утром, приехала Бабушка и привезла гостинцев - пирожок и кусочек масла. Мы сходили в парикмахерскую, он подстригся и стал похож на самурая. Бабушка-то нас жалеет, а нам хоть кол на голове теши. Сидим себе в kohvik'е в библиотеке, кофе пьём, Кирилл с нами, Чернов опять занудствует. Потом идём себе по парку к военкомату - Ясечка, мужички наши - мороженое едим, а в голове ветер. И вот уже - всё. Перед калиткой военкоматовской держу е г о за руку, а у него глаза страшные, испуганные, детские. Дед плачет, баба плачет, а мышка бежит себе и хвостиком машет. А потом ещё помню лицо его в окне автобуса - т о ж е счастливое, будто мы его в пионерский лагерь провожаем.
Мальчиков забрали в армию, а девочки шли вниз от военкомата по ослепительной улице Кингисеппа. Народ рассосался, и где-то далеко впереди темнели армянские головы братьев Жихаревичей. И на шумном автовокзале девочки провожали Бабушку в Ленинград, а Кирилл молча дымил сигаретой, а потом они вместе шли в город, мечтая о клубнике и пельменях. Им казалось, что на Пяльсони мальчики ждут их, и счастье продлится вечно. И они ещё сходили в кино на "Вестсайдскую историю", где всё время пели на иностранном языке. И снова приходили Яся, Кирилл, снова картошка, чай, ужин, песни. Потом девочки написали первые письма своим мальчикам - на двадцати четырёх страницах - а потом принялись за уборку.
В 108-ой было душно, пыльно и грязно. Голые матрасы, бутылки, кеды, карандаши и книги, неизвестно кем украденные из Библиотеки тысячу лет назад. И тогда-то среди всего этого солнечного развала, хлама, пыли, тряпок, грязной посуды - меня охватила тоска. И т е н ь тут как тут. Дождалась. А я уже и плакать-то разучилась, голый крик внутри - горло дерёт, и слёз нету, и не легче.
... И мы все как-то сразу из любовниц превратились в невест. "Пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница".
Мальчики служили в армии, а девочки ездили на фольклорную практику, а потом они вернулись...
Но сначала они ехали в поезде Рига-Тарту, а в соседнем вагоне возвращалась из Белоруссии Плюшкина группа. К нам в вагон пришли Нинка и Нелька, загорелые, довольные, с той непонятной мне радостью на лице и в голосе: мол, у нас было лучше всех! Точно так же было в самом начале, после колхоза: все приехали и хвастались, у кого было лучше. А у нас было хуже всех: мы вкалывали, как лошади, дико уставали, к нам ломились местные мотоциклисты, у нас не было магнитофона и мы ни черта не заработали. Нам было обидно, и никто нас не жалел. Но мы всё равно были счастливы, потому что мы были молоды и счастливы, и всё.
И была осень. Прозрачное хрустальное небо. Яблоки. Золотые, оранжевые, апельсиновые, рыжие деревья. И тёмные ели. И очертанья. И бесконечное утро - самое счастливое время.
И был Окуджава - "Путешествие дилетантов". И все мы верили, что переломаем свою судьбу.
Потом Нинка с Нелькой ушли к своим. Я долго боролась с собой, но потом всё-таки пошла туда. Кирилл поздоровался со мной так серьёзно и быстро, будто делал чрезвычайно важное дело. Первые его слова были: "Мая, зря ты с нами не поехала, в Гомеле был Мандельштам, Вадик успел купить. Нет, не из "Библиотеки поэта", а с параллельными переводами на немецкий, но там очень хорошая подборка". Кирилл совсем не загорел - "хронический румянец". Оброс. Нос облупился. Спросил про Димку, я что-то ответила и ушла.
Мальчики служили в армии, а девочки ездили на фольклорную практику. А потом они вернулись с фольклорной практики...
Мы вернулись в Тарту, мы вышли из вагона, мы шли по улицам. Мы приехали домой, мы вернулись. Не к а к домой, а просто - д о м о й.
Было уже поздно, но на улице светло и воздух голубой. Тарту! Мне было так легко идти по знакомым улицам и видеть знакомые дома. Мои глаза, мои ноги, моё тело, моя душа отдыхают тут. А на Пяльсони для меня лежали письма, письма, письма! Мы ждали этого момента тысячу лет...
Мы вернулись в пустое общежитие, и в животе у нас было так же пусто. Я побежала в "Kesklinn", пока он не закрылся. Я думала о письмах всю дорогу до "Kesklinn'а" и обратно. Я возвращалась старым путём - от "Teadus'а" сразу вверх, ступеньки, потом дорожка из разбитых плит, снова лестница, огромные деревья, блестящая зелёная трава. Всю весну мы ходили мимо этого зелёного поля и смотрели, как трава становилась всё выше и выше. Мальчики ушли в армию, трава выросла, была уже почти по пояс, и в этом зелёном море - море ромашек. Теперь вся трава пожелтела и полегла. Мальчики служили в армии, а девочки думали о них всё это время, до писем - в деревне, в дороге, в других городах. Всё время. Они видели своих мальчиков на улицах всех городов, из-за всех углов, из-за всех дверей - знакомые головы, знакомые профили, знакомые спины - и не они, не они, не они...
Я вернулась из "Kesklinn'а", мы поели, а потом я сидела в подсобке на третьем этаже и читала письма. Их было так много! ... И ещё пришло письмо от Валиулина - обычное, но с братской, отеческой нежностью. Я сидела в подсобке на третьем этаже. Там был чистый пол. А в окне - всё то же самое, вы легко можете себе представить. Недавно прошёл дождь. Воздух ослепительно чист. В небе - остатки туч и кусочки голубого. Огромные тёмные деревья - их так много в этом окне - и крыши домов торчат из-за них.
Мы вернулись в Тарту вечером, а на следующий день всё небо было в облаках, прохладно, но не холодно. Всё путалось в голове, облака путались в небе. Их было много, облаков, но каждое - отдельно, у каждого свой цвет и форма. Они плыли в разные стороны, нагромождаясь друг на друга, как льдины. Куча дел, всё валится из рук, а главное - из головы. Но мы сделали все свои дурацкие дела и уже собирали манатки. Манаток было много, но обещал прийти проводить Кирилл, наш в с е о б щ и й д р у г. У Аксёнова в "Апельсинах из Марокко" выведен новый социально-психологический тип - "друг беременных женщин". Большим "другом беременных женщин" был Деня, Денис Азаров, он же Иванов. Надеюсь, что Кирилл не станет таким, но в с е о б щ и й д р у г он великолепный.
Я ходила по Тарту и отдыхала, слыша родную эстонскую речь. Она заменяла мне русскую, по которой я так истосковалась в латышской Риге, в украинском Львове, в закарпатском Ужгороде. Люди в Тарту казались мне такими, какими они и должны быть. Я восхищалась, глядя на эстонских женщин, приближающихся к пожилому возрасту. Они всё ещё прекрасны - высокие, стройные, сухие, очень красивые, с их особенной, эстонской, женской, умной улыбкой.
Но самое главное, с чего нужно было начать - утро. Потому что этот день начался с утра. Утро - самое счастливое время. Мы открыли глаза и увидели ослепительно синее небо в окне и верхушку тополя, качающегося от сильного ветра. На дорогу ложились солнечные пятна и тень от листвы. Окна выходили на запад, самого солнца не было видно, но мы знали, что утро будет солнечным и ясным, потому что небо было нестерпимо яркое.
Я встречаю июльское утро,
Небесная синь нестерпима...
В Тарту было прохладно. Был прозрачный хрустальный воздух. И нестерпимое небо. Тут легко дышалось. Во Львове и Ужгороде была, духота, пыль и жара. А тут - ещё не кончилась весна.
И всё-таки нам было легче, что мы уехали из Тарту сразу после того, как мальчиков забрали в армию. Получилось так, что сначала они уехали, а потом мы, чуть позже. Это такое специальное дело, которое нужно выполнять серьёзно и ответственно: все разъезжаются по своим делам. Армия - это страна, в которую можно уехать. На поезде. А значит из неё можно вернуться. Девочки ездили на фольклорную практику, а для мальчиков была особая - двухгодичная. Мальчики служили в армии, а девочки писали им письма.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
