28.03.09 12:24:16 msk АС (ДЕСЯТЬ ПРИЧИН, ЧТОБЫ СКАЗАТЬ ЭТО)
Таше Усмановой – с теплом
Настроение: лирическое Хочется: чемодан плана Слушать: Primal Scream «Suicide Sally & Johnny Guitar» (Riot City Blues, 2006) Блоги.Mail.Ru
Для начала – вот такой коан. Один поэт, которого я сильно уважал когда-то, долго-долго думал над названием своей второй книжки стихов. Первоначально он хотел назвать ее «Нить» или «Глинозем», или как-то еще в этом роде. В общем, коротко, но глобально. Потом ему на память пришел другой поэт, и появилось рабочее название «Правота». Тоже ничего себе. И наконец он назвал будущий сборник (который не увидел свет, к моему глубокому сожалению), так:
«БЛАГОДАРНОСТЬ».
По-моему, неплохо, а? Проблема заключалась лишь в том, что, думая над названием, он совсем перестал писать стихи. Итак.
Раз.
Ночь на Глинском тракте. Час назад я покинул одно частное владение, на прощанье громко хлопнув калиткой. За калиткой остались: красное вино, барбекю, разговоры о способах рифмовки в испанской лирике (в испанской лирике нет рифмовки). Она. До Тугарина – двадцать километров пешком по ночному шоссе, через две деревни, населенные шпаньем и одичавшими собаками.
Стопарить бесполезно – машины в этот час редки. Да и шофер, увидев хитчхайкера в свете фар, скорее нажмет на газ – от греха. Мало ли кто там еще сидит в кустах.
(Я вспомнил – с уважением – покойного отца, который, каким трудным и колючим парнем ни был, всегда брал попутчиков. И денег не спрашивал.)
Нарастающий глухой шум. Желтое пятно. Это световая панель с шашечками на крыше машины. Мне повезло и не повезло. Повезло потому, что если кто и остановится – только таксист. А не повезло потому, что на кармане у меня всего лишь полтинник, что любой уважающий себя таксист сочтет за оскорбление. Маленькая – а сейчас, на пустынном шоссе, совсем крошечная – «окушка» притормаживает. Из темной кабины высовывается толстолицый тип. - В Тугарин? Садись, ептэть. Мы едем в молчании минут десять, прежде чем я решаюсь заговорить о своем несчастном полтиннике. Шофер взрывается: - Этот полтинник можешь засунуть знаешь куда? Обстоятельно, с подробностями рассказывает, куда и как я должен засунуть полтинник. - Телефон есть? Ну-ка, покажи. Пауза. Модель и приблизительную стоимость телефона он определяет скорее на ощупь. Свет в салоне не включает. Боится, что потом опознаю? - Ладно, поедем на базу, пусть там диспетчер решает, что с тобой делать. Долгая пауза. «Окушка», и без того тесная, становится как минимум в два раза теснее. Я подавлен и уже кляну себя за то, что поднял руку, голосуя. Проще было пешком дотопать. На рассвете как раз бы добрался.
(Я знаю это лихое племя таксистов. Слышал их байки. Недавно здесь, на Глинском тракте, двое убили шофера такси. Взяли двести рублей. Больше при нем не было. На такой работе хочешь-не хочешь, а озвереешь.)
Город, улица, поворот, еще поворот, освещенная коробка базы. Пауза. - Выметайся из тачки! - Что? - Что слышал, ептэть! Угребывай, пока я добрый! Выхожу из «окушки», зачем-то аккуратно закрываю за собой дверь…
(хотя на самом деле надо бы шваркнуть от всей души)
…и вижу на лобовом стекле желтую нашлепку: символический черный человечек в символическом инвалидном кресле. Каким-то задним умом я догоняю, почему шофер не включал свет в салоне. И еще много чего догоняю. Только никому об этом не скажу.
Два.
Ранняя весна тыща девятьсот девяносто лохматого года. Я, восемнадцатилетний пацан, встрял, и встрял по-глупому. Мне шили изнасилование, которого не было.
Просто не успел. И слава Богу.
Повестка, которую я нашел в своем почтовом ящике, предписывала мне явиться к восьми утра в кабинет №208 к следователю Воробьеву. Я шел по замерзшему городу, заглядывая в окна первых этажей. Наверное, я думал, что теперь вся эта размеренная, сыто мерцающая жизнь под зелеными и желтыми абажурами отрезана от меня надолго, если не навсегда. Что об университете и девочках, о стихах и собраниях в уютном литературном клубе теперь тоже можно позабыть. Не то чтобы я так сильно жалел обо всем этом, просто я не знал, что меня ждет впереди. Вернее знал, но боялся взглянуть сквозь скрещенные пальцы.
(В детстве при просмотре телепередачи «В гостях у сказки» в страшных местах я закрывал лицо ладонями. Особенно меня пугал старый фильм про Звездного мальчика – один момент, когда он из общего любимца и умницы превращается в явно асоциального урода.)
Наверное, я еще о чем-то думал. Сейчас уже не помню. Помню лишь, что всерьез готовясь к посадке, я проконсультировался у многих знающих людей насчет будущей жизни-нежизни там. Самое ужасное, что знающие люди тоже всерьез рассматривали близкую перспективу моей посадки.
В кабинете №208 за большим столом сидел маленький человек с круглым лицом и широко расставленными глазами. К стене вокруг его головы были прикноплены листки бумаги с изречениями вроде:
ГОВОРИ КРАТКО ПРОСИ МАЛО УХОДИ БЫСТРО
Или:
ВЫРАЖЕНИЯ «НЕ ЗНАЮ», «НЕ ПОМНЮ», «НЕ ВИДЕЛ» И Т. Д. ПРИРАВНИВАЮТСЯ К ОТКЛОНЕНИЯМ ОТ НОРМ РУССКОГО ЯЗЫКА И КАРАЮТСЯ АРЕСТОМ ДО ПЯТНАДЦАТИ СУТОК
Или еще:
ПОДЧИНЕННЫЙ ПРЕД ЛИЦОМ НАЧАЛЬСТВА ДОЛЖЕН ИМЕТЬ ВИД БРАВЫЙ И ПРИДУРКОВАТЫЙ
- и другими перлами административного юмора. Потом такие же или почти такие же я видел в редакциях газет и риэлтерских офисах, в медицинских клиниках и дизайнерских конторах. Разве что здесь – с небольшим ментовским акцентом. Пока следователь Воробьев разглядывал широко расставленными глазами меня, я разглядывал его. И кое-что вспоминал.
(Это было минувшим летом. Мы с приятелем ошивались на площади 400-летия Тугарина, ища приключений на свои юные задницы, когда из пыльных кустов на нас буквально вывалился смертельно пьяный человек. Он пел из Розенбаума – а н-на ковре из желтых листьев, в платьице пр-растоум, ис пад-да-реннава ветыром крэп-дэ-шина – пел на редкость атонально. Приятель представил нас друг другу. Я осторожно намекнул, что здесь, мол, полно мусоров, так что неплохо бы вести себя поскромнее. «А хули мне? – вскинулся лихой парень Андрюха Воробей. – Хули мне, когда я сам мусор?». Я присмотрелся к нему – он плакал, глотая мутные слезы: «Да, я козлина! Ну и хули ты можешь мне предъявить?». Потом он еще порадовал нас песнями из репертуара Розенбаума, Круга и Петлюры и свалился с поребрика обратно в кусты, на прощание взбрыкнув ногами в китайских кроссовках).
Да, я-то Воробья узнал не сразу. А вот он меня, похоже, и не выпускал из головы. Зрительная память. Это профессиональное.
Через час я вышел из кабинета №208 совершенно взмокший. Все мои тщательно выстроенные доводы полетели псу под хвост. Потому что следователь Воробьев, не спуская с меня немигающего взгляда, весь этот час сам объяснял мне, что я делал и чего я не делал. И как себя вести, если за меня возьмутся другие дознаватели. И что я должен буду говорить на суде. Для чего ему это было нужно? Не захотел ломать мне жизнь из-за глупой соски? Вспомнил двух зеленых пацанов? И что сам был таким же? Решил поиграть в Доброго Следака? Не знаю и никогда не узнаю. И не нужно, наверное.
(Забегая вперед: суда не было, дело закрыли. Через полгода Воробьев уволился из мусарни по собственному.)
Я вышел из кабинета уставший, растерянный и голодный. У проходной радиозавода продавали какую-то снедь с лотка. Купил жареной рыбы в жирной бумаге и отправился в Детский парк. Там нашел одинокие, маленькие, мертвые качели. Сидел на качелях, ел холодную рыбу, рассыпающуюся в руках, и чувствовал сквозь подошвы ботинок, что земля – как железная, аж стонет. Значит, опять подморозило.
Три.
Летний вечер в Ширинском парке. Я сижу на скамейке, жду кого-то, наблюдаю за идущими мимо. Из-за кустов сирени появляется человек лет сорока с лишним. У него странная пластика движений – пластика андроида или инопланетянина.
(В который раз я думаю простую мысль о том, что люди, сильно пьющие или употребляющие наркотики – не такие, как все другие жители Земли. Они и вправду немножко киборги. Стоит посмотреть, как они ходят, будто преодолевая сопротивление чуждой атмосферы. Они выполняют какое-то задание здесь. Они – до поры до времени – накрыты невидимым колпаком своей личной беды, защищающим их от общих, обыденных бед и огорчений. От финансового кризиса. Увольнения с работы. Потери ребенка. Нечаянной любви. Производственной травмы. Острых респираторных заболеваний и прочей мелкой хвори – кроме шуток, эти люди почему-то очень редко болеют. У них иммунитет к заразе, потому что они по самые глаза налиты химическими веществами. Плюс ко всему это отличная анестезия. Нет, то есть все эти штуки случаются с ними. Но… как-то иначе. Проще, что ли. Либо это убивает их сразу и наповал, прорвавшись сквозь прозрачный колпак. Как земной вирус убивает нежного чужака.)
Человек с повадками андроида приближается и падает на скамейку рядом со мной. Стягивает с плеч пропотевшую насквозь рубашку. Сквозь глиняный загар на его лице пробивается бледность. Очевидно, гипогликемия. Пахнет от него сложно и крепко. Пока мы от нечего делать знакомимся, пока бомж Серега курит, зажав в черных пальцах сигарету и отрешенно глядя под ноги, я набрасываю его психологический портрет. Придумываю ему биографию. Соображаю, как половчее вставить этого неловкого человека в рассказ. Зачатие на пьяной свадьбе прямо в соседней комнатенке, через стенку от орущих гостей. Появление на свет в глухой деревеньке, где местные умруды до сих пор принципиально не знают русского языка. Сильная привязанность к матери. Отчим (почему отчим? откуда отчим?): «Выбивайся в люди, сучонок». Восьмилетка. Девушка в ситцевом платье. Стихи Сережи Есенина о кудлатых щенках. Мечты о большом городе. Мелкие драчки за клубом после танцев, больше со скуки. То-се, пятое-десятое. Судимость за угнанный мопед. Два года спустя – здравствуй, большой город, оказавшийся не таким уж большим. Дружки-собутыльники в автобусном парке. Сережина фотография на лобовом стекле. Общежитие, девушка в клетчатом укороченном пальто и модных сапогах (купила в складчину с подружкой). Скоропалительная свадьба, ребенок, потом второй. Уворованный по договоренности с механиком автобазы ящик с дефицитными инструментами. Суд (механика оправдали), колония в Ягуле. По возвращении – привычка к чифиру и проблемы с кишечником. Маляр-штукатур на вольном поселении. Жена, падла, живет с другим. Дочки отца не помнят. В тридцать лет – чувство, что жизнь сорвалась с крючка, как здоровенная щука в проруби, сорвалась и ушла под лед. Тремор рук, «огненный синдром», эпилептическая готовность. Частная биржа наемного труда. Адский труд на возведении трехэтажного кирпичного саркофага где-то за городом. Все чурки – кидалы. Боевая подруга с лесбийскими наклонностями, тоже судимая, в комнате, отапливаемой электрической плиткой. По пьяни – стихи Сережи о матери, Руси и ангельской рати. Слабеющая память. Безразличие ко всему. Новые друзья из риэлторской фирмы, неизбежное попадалово на последнюю жилплощадь, выселение, теплотрасса. Кодовые замки на подъездных дверях. Сутки в подвале мусорской как передышка. Наколка на взъеме корявой ступни: «Они устали». Случайные и, возможно, щедрые собеседники на скамейках в парке.
Ничего оригинального.
(И вообще мне надоело писать об отбросах общества – обо всех этих некрасивых людях с грубыми лицами, этих грубых людях с некрасивыми лицами, этих некрасивых грубиянах с лицами, будто натянутыми на сапожную колодку.)
У бомжа Сереги на удивление ясные глаза и детская улыбка. Это все, что осталось в нем от деревенского паренька. Кожа выше черных запястий и ниже морщинистой шеи – нежная и чистая, тоже как будто детская. Серега вполне связно рассуждает о внешней политике страны и о пидарасах у кормушки. Видно, что смышлен, знает кучу профессий и не гнушается никакой работой за копейки. Внезапно бомж Серега обрывает себя на полуслове и смотрит куда-то вдаль, улыбаясь своей чудесной улыбкой. От дощатой будки, где продают билеты на чертово колесо, к нам идет грузная женщина в ярком шелковом платье, За руку она ведет девочку в очках с сильными диоптриями, а перед собой толкает детскую коляску. В поддоне коляски – пакеты с продуктами. - О, мои, - говорит мнимый бомж Серега с непередаваемой интонацией. Осторожно берет женщину под пухлый локоть натруженными пальцами, вымазанными в дизельном топливе или машинном масле, земле или навозе, и они уходят – все вместе.
Четыре.
Март нынешнего года. На днях мою карточку «Виза» то ли арестовали, то ли заблокировали неизвестно по какой причине. Я мотался по городу, пытаясь снять с разных банкоматов хоть что-то. Понимая при этом полную бессмысленность своих действий. В конце концов я добрался до центрального отделения банка и решил-таки выяснить эту самую злополучную причину.
(Почему-то в такие моменты мне везет на какую-нибудь тетку в очереди передо мной, которая долго и нудно заводит новую сберкнижку. Или оформляет перевод, не уставая при этом объяснять операторам, что сама она из другого города и лишь недавно получила прописку. Как будто это кому-то интересно. А операторы, как назло, молодые девчонки и пацаны, вдруг начинают по страшной силе париться с компьютером и придираться к подписи. А принтер или кассовый аппарат обязательно заедает.)
Простояв в очереди с полчаса, я почувствовал, что по спине под пальто и свитером стекает струйка пота, а девица в окошке уже в третий раз как-то странно поглядывает на мою щетину, и в остром приступе паранойи вышел вон. День, впрочем, был славный. Люди вовсю пользовались обеденным перерывом. Неспешно и важно прошел, засунув руки в карманы брюк, пожилой поэт, который уже довольно давно насмерть обиделся на меня за пару каких-то глупых слов. Борода у него за эти годы стала совсем седая. А поэт он был хороший, даже очень. Я решил пройтись по моим любимым улочкам, чтобы не терять впустую этот день.
…Когда видишь в толпе человека, которого ты хотел изгнать из памяти, это действует как окрик. Я понял, почему старый поэт притворился, что не узнал меня. Я увидел девушку в короткой шубке, девушку с еще симпатичным, но здорово пожившим лицом. В неполные тридцать. Тогда, десять лет назад, оно было почти прекрасно, это лицо – недолгой и непрочной красотой молодости и физического здоровья.
(Алкоголь. Крепкие сигареты. Безденежье и, несмотря на это, долгие – до самого утра – зависалова в «Африке» и «Тутанхамоне». Несбалансированное питание. Частая смена места работы. И всякие разные женские болезни.)
Она поздоровалась со мной в меру дружелюбно, в меру отстраненно.
Десять лет назад она была первой женой моего друга, и не было людей, более близких друг другу, чем мы трое. Они даже жили какое-то время у меня, когда им было негде жить. Однажды они сломали диван в своей комнате, до того вошли в раж, засранцы. А однажды я зашел в эту комнату без стука и увидел ее вполоборота. Она поспешно натягивала полосатую кофточку веселой расцветки. Увидел ее нежную, чуть полноватую спину, покрытую бледным загаром. Млечность неразвитой груди. Розовый детский сосок.
Мой друг давно разбежался с ней, женился на другой малолетке и завел дочь. Еще одна подробность – моего друга давно нет на свете.
(Я знаю, у девушки в короткой шубке были все основания ненавидеть меня, как мы все ненавидим пришельцев из забытого и стыдноватого прошлого. У нее были основания ненавидеть меня за то, что накануне я был с ним. И не смог найти слова, помешавшие ему пятью часами позже соорудить петлю из обрывка бечевки в ванной. Кто бы мог предположить. Он сильно попал с какой-то ссудой, и вообще кризис среднего возраста.)
Я прогулялся до Старой водокачки, выстроенной по прихоти архитектора в готическом стиле – она торчала на берегу Любы-реки, как загаженный рыцарский замок – а потом решил вернуться в банк и попытать счастья еще раз. Обеденный перерыв кончился, людской поток отхлынул обратно – к проходным и офисам.
(Забегая вперед – в банке я обломался вторично.)
Навстречу мне снова шла она. Хотя я специально выбрал маршрут, которым она не пользовалась. Она увидела меня (резкий окрик или удар хлыстом), улыбнулась и пробормотала что-то вроде: «Надо же, какое совпадение», или «Ты меня сегодня просто преследуешь». Или еще какую-то такую ерунду, не суть важно.
Она мне улыбнулась.
Пять.
Конец зимы. Мне всегда было лень утеплять окна. Если в комнате становилось слишком накурено, я открывал форточку, какой бы мороз ни стоял снаружи. Той зимой я перестал открывать форточку. Из-за собак.
(Я терпеть не могу собак. Наверное, с детства, когда пацаны постарше нашли на льду только что замерзшей Вонявки мертвого черного щенка. Старшие пацаны заставляли нас с приятелем колотить палками маленький труп до тех пор, пока из пасти не пошла розовая дрянь. Так я и запомнил: розовое на льду. Я запомнил, как мы убивали мертвого щенка.)
Сперва я только диву давался – откуда в нашем тихом микрорайоне появилось столько собак? По ночам воздух разрывался от лая. Было впечатление, что все собаки в Тугарине сбежались в наш двор, чтобы вдоволь повыяснять отношения.
Гав-гав. Бау-вау. Гав-гав, бау-вау, гав-гав.
Это продолжалось всю ночь. А иногда и часть дня.
Я возненавидел этих собак. Не однажды я в злобной тоске подумывал о том, чтобы купить фарша, начинить его крысиным ядом и битыми стеклами и разбросать по двору. Я разлюбил отличное стихотворение Смелякова, в котором мальчик в белой рубахе выпускает собак из узилища, пока собачник обедает.
Но и во сне, обнявшись, словно братья, они бегут, бегут, бегут, бегут…
Я любил это стихотворение со школы.
Потом как-то утром я выглянул в окно. И вот что увидел. Собаки вовсе не носились, как стая дьяволов, по двору, не рвали друг друга в клочья. Они мирно – таким тесным кружочком – тусовались рядом с трубами горячего водоснабжения, обмотанными стекловатой. В этом месте трубы уходили в землю. Аккурат под моими окнами. И было собак всего-то пять или шесть. Они стояли здесь дни и ночи напролет, отлучаясь лишь по самой крайней необходимости. Очевидно, грелись. Но самое главное – общались. Всему виной была бетонная акустика двора.
Ну и что с того, что у пожилого, будто молью побитого фоксика такой гулкий – бау-вау – бас? Он у них, видимо, исполнял обязанности спикера, то есть определял порядок прений и затыкал тех, кто уж слишком увлекался. И все его слушались, вот что странно. Та молоденькая сучка придумала себе развлечение – забивалась в щель между трубами и оттуда часами помахивала хвостом двум своим бойфрендам, доводя их до исступления: не подобраться. А этот черный красавец-кобель, без сомнений, первый любовник и по совместительству – старший сержант срочной службы на побывке.
Гав-гав-гав. Не умничай, ты, рыжий.
Теперь я не скрипел зубами, услышав собачий лай под окном. Мало того, я скучал, когда не слышал его слишком долго. Я начал узнавать собак по голосам. Понимать их грубоватый добродушный юмор. Собаки постоянно нуждаются в общении с себе подобными. Собачий язык – отличное, развитое и гибкое средство коммуникации. Кодировка при обмене данными необходима, чтобы сбить с толку это странное и непредсказуемое человечье племя. Но симпатия – это ведь первый шаг к пониманию, разве не так?
(Вот Первый Любовник и Молодая снялись с места и деловито побежали куда-то по направлению к бойлерной станции. Молодая делает вид, что ее страшно интересуют всякие разные вещицы, разбросанные на снегу. Любовника интересует известно что. За ними на расстоянии пяти шагов держатся Старый Фоксик и Кандидат в Любовники. От Старого Фоксика, ясное дело, толка нет, он не конкурент, а Кандидат поспешает в надежде, что и ему сегодня обломится. Но ведь он, на минуточку, лучший друг черного красавца. И вообще сам себе на уме. Поэтому Кандидат выступает с нарочитой ленцой, делает независимую морду и, кажется, вот-вот свалит по каким-то более интересным делам, но тем не менее не отстает. Когда дело дойдет до главного, оба – Фоксик и Кандидат – как по команде отбегут в сторонку и целомудренно отвернутся. После Первый Любовник, разгоряченный усилием любви, будет жадно хватать зубами снег. И вот уже маленькая процессия, виляя хвостами, отправляется дальше.
…Они бегут, бегут, бегут, бегут.)
Шесть.
Ночь в преддверии Нового года. Фактически уже давно и беспросветно новогодняя ночь, потому что в Тугарине начинают праздновать Новый год с последней декады декабря. Та ночь выдалась особенно долгой и беспросветной, потому что накануне я остался без копейки.
Хорошее начало для рождественского рассказа-страшилки.
Прежде, когда я точно так же сидел на бобах, меня пару раз здорово выручали московские гонорары. Но по всему выходило, что халява кончилась.
(Однажды всеядный картавый человек, композитор-песенник, по совместительству – продюсер нескольких поп-групп, нашел мои стихи на жердевском сайте. Была недобрая минутка, когда ему взбрело в голову сделать из них песню. - Пгидумай втогой куплет, - сказал он по телефону. – Что-нибудь типа – ей везет на кгутых пагней и гогячие эсэмэски, ла-ла. Или наобогот. Мне в пгинципе насгать, но нужен втогой куплет для фогмата. Я сделал десять вариантов второго куплета, где не было ни крутых парней, ни горячих эсэмэсок, ни наоборот. Мне тоже было насрать в принципе. Через месяц Крох, которой было посвящено злосчастное стихотворение, прислала демо-версию песни, скачанную на каком-то халявном сайте. Попутно выяснилось, что мелодию мой новый друг позаимствовал у «Пет шоп бойз».
Я смиялсо, как принято говорить у золотой молодежи.
Зато я узнал слово «ротация». Оно было похоже на глубоководную рыбу. Рыба шмыгала на дне моего взбаламученного авторского тщеславия и разевала пасть, как Дима Билан. Зато девушка в окошке сберкассы – бэйджик: «Кристина Светлая, ангел-оператор. Спасение утопающих» - несколько раз протягивала мне заветный медный жетончик. Суммы в расчетках приводили меня в состояние тихой созерцательности. Не помню точно, по которым пунктам договора мне как автору текста причиталось от десяти до пятидесяти процентов чистой прибыли. К тому времени талантливый песенник, словно маг-джайнист, пребывал в нескольких местах одновременно, но всегда вне зоны доступа. Доискаться концов было невозможно. Шоу-биз вообще жутко прибыльное дело, если подходить с умом.)
Да, на сей раз бабло, дурное и легкое, проплыло мимо меня. Беленькая девушка-ангел в окошке отрицательно покачала головой. Крох прислала эсэмэску ни о чем, оставив меня в щекочущем недоумении. И заткнулась, видимо, надолго. Видимо, такую цель она и преследовала – оставить меня в недоумении. Подозреваю даже, что своим потрясающим, но несколько извращенным чутьем она за две тысячи километров догадалась, что мне сейчас только недоумения по ее поводу и не хватает. Триша – добрейший и справедливейший Триша - сообщил, что в данный конкретный момент его тошнит. Вот именно. В тазик. Иногда мимо. Чем-то отравился. В общем, к разговору сейчас не готов, за что извиняется. И в довершение всех бед (до кучи, как говорят в определенных кругах, близких к подворотне) телефон приятным голосом предложил мне пополнить счет. А потом уже названивать направо и налево с целью – ну, понятно, с какой целью.
Короче, вечер переставал быть томным, как говорил один знакомый кризисный управляющий.
(Можно было занять у соседки. Просто постучать в дверь и сказать: - А Махсуда Насрулаевна, а ссудите, пжалста, сколько-нибудь до понедельника. А Махсуда Насрулаевна, которой было около ста пятидесяти лет, когда я еще учился в школе, приложит трясущуюся руку к уху и крикнет: - Шта, билят? И так далее. Проблема заключалась в том, что я не жил в этом доме последние пять лет. И примерно столько же не платил за коммунальные услуги и не подметал лестничную площадку. Так что соседи имели полное право считать меня кем угодно – чеченским террористом, последним боевиком ИРА, не сложившим оружие, или доктором Осьминогом – только не порядочным гражданином, которому стоит доверять взаймы. Еще можно было напрячь память и разыскать в соседнем доме квартиру Жени Кузнецова. Когда-то мы учились в одной группе на факультете приборостроения. Меня, конечно, отчислили со второго курса, а Женька стал коммерческим директором одного небольшого предприятия, выпускающего, кажется, стеклоподъемники для космических кораблей. Или «дворники» для подводных лодок. В общем, что-то стратегического назначения. Но на мне были не те носки, в которых ходят по гостям. Я был небрит. И наверняка от меня пахло человеком сложной судьбы. Тут я немного погордился, что вот, оказывается, мне еще доступны простые человеческие чувства, вроде чувства собственного достоинства.)
Накануне я шел домой из редакции. Отовсюду, несмотря на оттепель, уже довольно крепко шибало в глаза и уши Новым годом. Впереди шла молодая мамашка в пуховике. Рядом два пацаненка – ну да, Илюхиного возраста, может, один чуть постарше – тащили свои лыжи-санки-салазки-ледянки. Или что там еще им полагается таскать в это время года, даже если на дворе оттепель и всюду грязные лужи. Я взял на обгон. Один из мальчишек наступил на мою тень, обернулся, отпрыгнул в сторону и крикнул брату: - О! Алкаш! Я сжался и обмер, не сбавляя при этом шага. На минуточку, мне было тридцать лет. И у меня только что вышла большая подборка стихов в одном толстом русскоязычном журнале, издаваемом за рубежом. И я был трезв уже два дня. И шел быстрой твердой походкой – хорошо артикулированной походкой делового человека. Такого себе ответственного работника муниципальной газеты.
(Я не знаю, зачем тот пацан так крикнул. Может, они с братом только сегодня узнали это слово, и, совсем еще свежее, не затертое частым употреблением и не до конца понятное, оно смешило их и будоражило. Может, у них, маленьких засранцев, была такая игра – называть так всех прохожих мужского пола и наблюдать реакцию. Интересно же.)
… Зазвонил телефон. Я уже и забыл, что он, бедолага, способен принимать входящие. Номер был незнакомый. - Это кто? – спросил далекий веселый голос. - Жан-Поль Кокто, блядь, - сказал я. Случилась долгая пауза, прерываемая лишь астральными шумами. - Дэн, это ты? – в свою очередь осторожно спросил я. - Я, - подтвердил голос. Дальше в трубке произошел небольшой взрывчик, что-то вроде короткого замыкания с падением разных одушевленных и неодушевленных предметов. - Леха, гандон! Рад тебя слышать! - Я тебя тоже, Дэн, - сказал я. - Слушай, - сказал Дэн. – Я завтра уезжаю обратно. Хочу увидеться. Я посмотрел на часы. Половина четвертого ночи. - Какие проблемы, брат, - сказал я. – Давай, двигай ко мне. Кстати, я тебя люблю.
Семь.
Жаркий и душный летний день.
(Я вообще плохо переношу жару. А в тот день на мне была рубашка из плотного черного шелка. С длинным рукавом. В одиннадцать утра термометр показывал тридцать два по Цельсию. Черная рубашка оказалась единственной чистой и выглаженной. Я надел ее с содроганием, зная, что обрекаю себя на муки.)
Обливаясь потом, я купил поллитровый стакан пива и дотащился до скамейки, которая была более или менее в тени. Может быть, это не совсем прилично – пить пиво на скамейке в чужом дворе из большого пластикового стакана, но мне было уже наплевать на приличия. Прямо по курсу была новенькая детская площадка – космический городок, населенный жизнерадостными маленькими марсианами. К тому времени я научился смотреть на чужих живых детей спокойно, сухими глазами. Они лазали сквозь разноцветные кольца, вращали ногами, обутыми в яркие сандалии, черные барабаны, висели на полосатых турниках. Все это кричало, визжало, смеялось и плакало, дразнилось, высовывало языки.
(Дети, думал я, это другая раса. Возможно, пришельцы. На них по-другому действует притяжение Земли, они иначе воспринимают цвет и звук. Среднестатистический ребенок, как известно, выделяет в день достаточно энергии для освещения небольшого города. И то, что они могут совершать так много движений в таком пекле, не получая при этом теплового удара, противоречит всем биологическим законам. Короче, я жутко завидовал детям, невосприимчивым к жаре.)
В этой волшебной клетке, среди жестяных колец и ребристых лесенок, был один-единственный взрослый. Он был неуместен здесь, как орангутанг среди колибри. Толстый, вернее, преждевременно и нездорово располневший, коротко стриженный человек в расстегнутой до пупа гавайской рубашке. С распаренным злым лицом. Пива, наверное, он в тот день выдул больше, чем я за всю минувшую неделю. Судя по его комплекции, он вообще очень уважал пиво, а пиво уважало его. Взрослый человек метался по детской площадке с матерными мольбами. Он уже битый час упрашивал своего сынишку спуститься с железной горки. Человеку в гавайской рубашке было нехорошо, мутно от жары и от выпитого. Хотелось скинуть пропотевшее тряпье и навернуть тарелку ледяной окрошки. Его сын, симпатичный кругломордый дошкольник, шустро перебегал с одного марсианского сооружения на другое – они были соединены шаткими веревочными мостиками. У пацана был водяной пистолет, из которого он успевал и поливать сверстников, и отстреливаться от папаши. Пацану меньше всего хотелось домой, в скучный прохладный полумрак за цветастыми шторами. И его папик – вероятно, злой и жесткий мужик, хваткий и мстительный в той своей, взрослой жизни – ничего не мог поделать с этим воробушком. Он был беспомощен, потому что находился в другом пространственно-временном континууме.
Это были не его место и время.
Поэтому он едва ли не в слезах метался по детской площадке, чудом не сшибая толстым бронзовым плечом все эти размалеванные декорации.
(Дети – принципиально другая раса, возможно, более древние обитатели планеты. Они приходят к нам ненадолго, лет на пять-шесть, а потом их крадут эльфы. Прямо из постели. А взамен подкладывают таких же конченых уродов, как и мы. Это происходит тогда, когда они перестают верить в Снежную королеву и Кота-Сапога. В тот самый момент, когда мы вот-вот готовы осознать, какое огромное, непомерное, неподъемное счастье почти лежало у нас в грубых и слабых земных руках. Долгожданный контакт цивилизаций... Поздно. Щелчок тумблера или зажигалки. Свечение над алтарем опадает, сигнал теряется. Черт, поздно, опять поздно.)
Если бы я подошел тогда к гавайскому папику и сказал, что сейчас я видел его в один из лучших моментов его жизни, он бы оскорбился и рассвирепел. Скорее всего, послал бы меня на три буквы.
Но разве это имеет какое-то значение?
Восемь.
Дождь в начале июня – этот дождь разбудил меня в десятом часу утра и сказал, что надо идти на какую-то из моих работ. Автобус высадил меня на конечной остановке в историческом центре Тугарина. По правде, я всегда хотел жить в этом районе. И хорошо бы работа была поблизости, чтобы ходить туда и обратно пешком. Здесь улицы выложены брусчаткой. На фасадах можно прочитать даты, начинающиеся с цифр «18..». А еще бывает, что только и ждешь, когда из арки вон того облупленного дома появится извозчичья коляска.
(К слову, так и было однажды. Коляска оказалась пошлым новоделом из пластика и крашеной жести – в ней моя давняя знакомая, лошадь по имени Калина, катала по городу молодоженов.)
В дождь это ощущение – ощущение здесь, но не сейчас – усиливается до остроты ностальгии.
Накрывшись полиэтиленовым пакетом, я бежал по вымершей улице. Брусчатка лоснилась, как спины морских котиков. С карнизов обрушивались теплые водопады. Навстречу мне шла очень худая и плохо одетая женщина. Я знал ее – она стояла каждый день на углу бывшей Троицкой и бывшей Соборной с пластиковым ведерком из-под майонеза. В ведерке на самом дне лежали медные деньги. Женщина притворялась слепой и немой – это был ее бизнес.
(Когда по бывшей Соборной проезжал мэр, нищенку куда-то убирали. Потом она появлялась снова. Она была привычна, как облупленные лепные украшения и львиные хари на фасадах, как темные от столетних дождей резные наличники купеческих домов.)
А сейчас она шла под дождем, не обращая внимания на сильные теплые струи, бившие ее по голове. Шла и ела мороженку за четыре рубля. Ее лицо, на которое она обычно напускала выражение какой-то недоделанности, сейчас было живым и ясным. Она получала удовольствие. У нее выдалась свободная минутка от стояния на углу – и то сказать, какой сейчас улов – и она решила кутнуть, порадовать себя. Купить мороженку.
Девять.
И еще одна новогодняя ночь в одном городе, не умеющем плакать. Я стоял у подъезда и ждал девушку, которая приехала сюда издалека и ненадолго. Я всерьез предполагал провести эту ночь с ней. Был жуткий мороз, а я не надел шарф и по каким-то смутным (сейчас уже не помню) соображениям до последнего момента не хотел доставать из рукава шапку. И еще я поминутно делал дозвон, поторапливая свою подругу – она находилась всего тремя этажами выше, казалось, прямо в этом черном звенящем воздухе, среди низких звезд. А в толстых зимних перчатках набирать номер на мобильнике очень неудобно. Перчатки каждый раз приходилось снимать. Так что вскоре – прошло всего-то пятнадцать тысяч лет – я замерз так, как может замерзнуть только абсолютно трезвый человек в новогоднюю ночь. Плюс ко всему я устал ждать. Первое, что я хотел сказать, когда она наконец появится – что я уже не мальчик, далеко не мальчик, чтобы ждать девочек у подъезда.
А потом я бы сказал: здравствуй, ты все та же, все та же ты.
…При этом что-то звучало – тарахтело, пилило и ритмично погромыхивало – на заднем плане моего ожидания. Негромко, но назойливо. Ровным зудящим фоном. Иногда останавливалось, отдыхало – и заново. Я прислушался. Недалеко, на стадионе, орала в динамиках Верка Сердючка. Где-то на улице провизжало тормозами такси. Поддатые Дед-Морозы ходили толпами, распевая хриплые песни. Но шум, который беспокоил меня, был другим, совершенно другим.
Вот. Поймал.
В черном воздухе, посреди гулкого кирпичного двора, посреди новогодней ночи играл очень самодельный хардкор. Самодельный еще и в том смысле, что исполнялся вживую. Звук шел как бы из-под земли. Неизвестные музыканты неизвестной, наверняка подростковой группы отрабатывали один и тот же фрагмент. Гитарист бессовестно лажал, тут же обрывалась басуха, в наступившей тишине еще какое-то время по инерции громыхали барабаны и наконец затыкались тоже, будто обидевшись. Следовал короткий перекур. Они репетировали в подвале одного из домов поблизости. Представляю, каких унижений стоило выпросить у управдома разрешение арендовать этот подвальчик. Представляю, как их ненавидели жильцы первых этажей. Парни пилили свой тупой хардкор изо дня в день с упорством, может быть, достойным лучшего применения.
И пожертвовали для очередной репетиции новогодней ночью.
(Дальше неинтересно. Дальше появилась моя – я думал, что моя – девушка. У нас попросту не получилось разговора, и мы расстались, взаимно удивленные и разочарованные. Я натянул вязаную шапку на глаза, подманил такси, вернулся домой и встретил первое утро наступившего года в компании ноутбука и пакета сухого вина.)
Десять.
И еще один день на излете зимы две тыщи девятого года. Мы с моим двоюродным братом выползли из подъезда после суток напряженного бдения, бледные, как два упыря в неурочный час, и повлеклись на стеклянных ногах в «Лилию» (так назывался магазинчик на углу, где продавали соевую колбасу и дешевое бухло).
На пятачке у «Лилии» мы были остановлены Тришей – он как раз выгуливал в коляске шестимесячную дочь. Триша был не прочь рассказать (в самых общих чертах) сценарий трэшевой игры-стрелялки пятого поколения, которую он только что придумал. В его голове эта игра уже существовала, записанная на диск и упакованная в яркую коробочку с надписью: «Не рекомендуется детям и подросткам до 18 лет, беременным и кормящим женщинам, а также лицам с заболеваниями ЦНС». Мой брат был не прочь продолжить марафон. Какая-то часть меня – примерно процентов тридцать – изо всех сил прислушивалась к Трише. Какая-то часть – еще примерно столько же – сопереживала брату, который изнывал и томился от обилия совершенно не нужной, по его мнению, информации. Остальная же часть меня, сорок процентов, напряженно озиралась вокруг, не желая узнавать мир, который за минувшие сутки опять неуловимо изменился, да, изменился. Причем, казалось, не в лучшую сторону. И вот, на середине рассказа о накокаиненных космических ублюдках (Триша плавно покачивает коляску в такт своим словам), я увидел следующую картинку. Вернее, увидела некая неучтенная, незадействованная ранее часть меня.
Дополнительные двадцать процентов, что ли.
На верхушке посеревшего сугроба сидел мальчишка. В синем измазанном комбинезоне. С круглой и румяной, но какой-то скорбно-надутой физиономией.
(Вполне вероятно, это был мальчишка, которого я встретил минувшим летом – тот, с водяным пистолетом и папиком в гавайской рубашке. Или его закадычный дружок.)
- Эй, малыш, - сказал я ему строго. Пожалуй, слишком строго. Но именно это и входило в мои планы. – Эй, малыш. Встань со снега сейчас же. Замерзнешь. Мальчишка тут же вскочил и отряхнулся. И через минуту уже побежал, смешно и важно переваливаясь в толстом комбинезоне, по каким-то своим делам.
(Он как будто ждал, что кто-то из взрослых его окликнет и запретит сидеть на снегу. Он как будто даже обижался, что вот он сидит и морозит задницу, а никто не замечает. Вполне возможно, он задался целью замерзнуть тут до смерти, на оживленном пятачке возле магазина. И он очень долго сидел и ждал строгого, почти родительского окрика.)
Пустяковый, ничего не значащий случай, верно? Даже и не случай совсем. Так, эпизод на излете самой долгой зимы две тыщи девятого года. Но тогда я совершенно определенно и навсегда понял кое-что важное об этом дне. И о себе. И о мире, который меняется, да, точно, меняется – не-у-ло-ви-мо – каждую секунду. Но что я конкретно понял – не скажу. Да и не стоит, наверное.
*** … маленькие, почти незаметные изменения – в действительности или восприятии действительности – происходящие тогда, когда ты уже и не рассчитываешь, что вообще что-то произойдет.
Дети. Собаки. Влюбленные. Пьяные. Сумасшедшие.
Может быть, просто: ВЕСТНИКИ.
Или: НАБЛЮДАТЕЛИ.
Или: СТОЯЩИЕ У ВРАТ.
Все вышеизложенное – просто первое, что пришло в голову. Отнюдь не самое важное. Наверняка есть гораздо более веские причины сказать кое-кому «спасибо». И желательно – не задним числом, а в реале. В режиме он-лайн. И на самом деле этих причин не десять. Много больше. Может быть, тысяча. Может быть, 12 045. Может быть, 18 250. А может, 250 551. Кому как повезет.
Эль, 2009
28.03.09 12:23:01 msk ВСЕ, ЧЕГО МНЕ НЕЛЬЗЯ
Кофе, если он настоящий, не спутаешь ни с каким эрзацем. Это аксиома. Конечно, сейчас научились делать черт знает что из черт знает чего, и все равно – кофе, если он настоящий… В этом смысле кофе похож на, кхм, мастурбацию. Если вы понимаете, о чем речь. Сколько ни налепи сенсорных присосок, какие трехмерные очки ни нацепи – ничто не заменит старую добрую мастурбацию. Только так, испытанным дедовским способом. Ручная работа плюс немного фантазии. Спасибо нашим предкам-обезьянам, или кто там первый додумался. Да, кофе и мастурбация – вот и все, что осталось неизменным в этом свихнувшемся мире.
Примерно так размышляет некий сильно одинокий мужчина, сидя в захудалом, доживающем свой век интернет-кафе, своего рода заповеднике для реликтов ушедшей эпохи. Он здесь единственный посетитель, и он как раз и есть такой реликт. Звать его… да неважно, как его звать, просто – Сильно Одинокий Мужчина. Собственно, от интернета здесь тоже только одно название. И то правда, после внедрения Технологии Прямого Вэя (ТПВ) кому сейчас нужен интернет, это громоздкое, неповоротливое и туго соображающее чудовище? Древние-предревние «Пентиумы-999» стоят так, для интерьера. Винтаж, знаете ли. Сильно Одинокий Мужчина со вздохом складывает газету – оттуда с мелким стуком сыплются буквы, только что составлявшие аршинный анимированный заголовок
ПИДОРСКУЮ ЛИТЕРАТУРУ ПИШУТ НЕ ПИДОРЫ
– и бредет к стойке, чтобы перекинуться парой слов с барменом, поделиться, так сказать, холодными наблюдениями и горестными заметами. Этого последнего для краткости будем звать просто – Бармен, окей? Судя по тому, как охотно он соглашается с доводами Сильно Одинокого Мужчины, он тоже реликт – ха, еще бы, иначе стал бы он работать в таком месте – а если он реликт, то, скорее всего, он тоже здорово одинок. Но тогда нам пришлось бы назвать его Сильно Одиноким Мужчиной Номер Два, а просто Сильно Одинокого Мужчину – Просто Сильно Одиноким Мужчиной или Сильно Одиноким Мужчиной Номер Один. Тут недолго и запутаться, верно? Поэтому для ясности мы будем называть сильно одинокого мужчину, как и прежде – Сильно Одиноким Мужчиной, а бармена – Барменом. Вот такое изящное решение проблемы. Сильно Одинокий Мужчина заказывает еще рюмку кофе – свою четвертую рюмку кофе за этот вечер, но в данном конкретном заведении – всего вторую (кофеголики со стажем знают этот метод напиваться, переходя из одного интернет-кафе в другое: медленно, зато безболезненно, никто ничего не заподозрит и не выведет под белы рученьки). Но Бармен явно колеблется. - Не много ли будет? (Нет, не много, для меня – совсем не много.) - Вы, конечно, знаете, что кофе обладает сильнейшим тонизирующим действием? (Мне ли этого не знать.) - А про декрет Второго года что-нибудь слышали? - Да ладно, дружище. Налей и себе рюмочку за мой счет. Бармен мгновенно добреет, но по инерции еще бормочет, что декрет-Второго-года-эры-Золотого-сечения-однозначно-трактует-распространение-и-сбыт-тонизирующих-веществ-как-прерогативу-Объединенного-правительства. Ну, а вообще-то… вообще-то да, их разрешено продавать частным лицам, но в специально отведенных местах и в пределах, не превышающих разумные. Очевидно, он наизусть затвердил всю эту брень. Сильно Одинокий Мужчина даже начинает к нему присматриваться – а не i-биот ли передо мной, часом? Современные i-биотехнологии (эбеновую мать их) достигли такого совершенства, что этих тварей не отличишь от обычных людей. И делают означенных тварей, как можно догадаться, чуть не из дерьма, как и все другие эрзацы. Но нет, Бармен цедит свою рюмочку с таким удовольствием, что становится ясно: i-биотизмом здесь и не пахнет. Настоящего кофеголика не подделаешь. Это как… - Мастурбация? – хмыкает Бармен. – Хоу, первый раз я гонял шкурку в планетарии после уроков. Сторож забыл выключить небо, и вот ты представь: ночь, звезды надо мной и моральный закон во мне… А еще мы это называли «придушить дракона». - А «подоить змея»? - интересуется Сильно Одинокий Мужчина. - Было такое. - А вот мы дракона не гоняли, - задумчиво говорит Сильно Одинокий Мужчина, предаваясь нежной ностальгии. - Лысого – это да, у нас говорили «помучить лысого», но причем здесь какой-то дракон? - Нет, ты не понял, - горячится Бармен. Ему-то точно больше двух рюмок нельзя – уж очень он тонизирован. – Гоняли шкурку, а дракона душили. Душили, понимаешь разницу? Ты все напутал. - И все-таки - почему дракон?.. Оба – Сильно Одинокий Мужчина и Бармен – под влиянием кофе и нахлынувших воспоминаний оживились, как-то даже помолодели, что ли. Кажется, еще чуть-чуть – и они начнут показывать наглядно, чем отличается техника «удушения дракона» от техники «змеиной дойки». Уже слышатся восклицания вроде «Нет, ты правда i-биотнутый, что ли?» и «Где ты мяфу увидел?».
И тут на самом интересном месте матовая пленочная дверь растворяется (в смысле, не открывается, а истаивает, вроде как превращаясь в пар, но неравномерно, фрагментами и клочками – реле барахлит, а может, все дело в том, что я никогда не привыкну к этим новшествам), так вот, значит, дверь
рас- тво- ря- ет- ся,
и в кафе входит Она. Вообще говоря, в новой посетительнице нет ничего такого, чтобы мы вдруг, с бухты-барахты стали называть ее – Она. Ей еще и пятидесяти не стукнуло, а малолеткам здесь делать нечего по определению. Да, она молода, безобразно и вызывающе молода… простим ей этот грех, и пусть она будет не просто она, а Она. Вдруг с Ее приходом наш рассказ станет чем-то большим, нежели нудная стариковская болтовня? Посмотрим, посмотрим… Итак. Входит Она. Разумеется, одна, без спутников. Дыша, кажется, духами и туманами, или чем там еще дышат юные девушки, входя в помещение. Озирается по сторонам, с удивлением рассматривает запыленные мониторы. Она такого добра, ясное дело, и в музее не видала. Такому добру, по правде, место… ага, именно там. Бармен, как полагается всем барменам во всех самых гнусных забегаловках мира, пытается надуться и сделаться как минимум в два раза больше, важнее и неприступнее. Правда, при этом он совершенно парадоксальным образом становится похож на боксера-неудачника, ушедшего в глухую оборону, но тем не менее всегда готового нанести коварный удар по корпусу. На его лице написано: эй, я знаю, что вы знаете, что я говно, в говне живу и ползаю на брюхе. А мне сейчас ваше знание по большому турецкому барабану. А вы вот попробуйте-ка выступить на этот счет. Увидите, что будет. Бармен говорит, вытаскивая слова изо рта при помощи невидимых щипцов для льда: - Детям не продаем. Даже кока-колу. Но Она смело подходит к стойке и говорит: - У вас чего тут, барахолка? Все по пять сантиков? - Читай мой вэй, - говорит Бармен, указывая пальцем себе на лоб. – Я только что отправил тебе сообщение. Правда, боюсь, что ты и выражений таких пока не знаешь… к твоему же счастью. А лучше читай по губам: пожалуйста, найди себе стену, разбегись и стукнись. Этим ты доставишь мне удовольствие. - Закончи свой жизненный путь в Бобруйске, неудачное творение, - вяло откликается Она. Этот допотопный жаргон, встречающийся теперь разве что в комиксах про Первопроходцев, Ее даже не забавляет. Потом Она говорит (глядя на Бармена так, что рефери в его голове начинает отсчет времени до удара гонга): - Бесплатный ТПВ есть? В смысле, одноразовый? - А тебе зачем? – осведомляется самый осторожный в мире Бармен. - Ну, я вообще-то еще как бы учусь, - говорит Она, несколько сбавляя обороты. – Мне вообще-то как бы полагается… Не спуская с Нее взгляда, Бармен протягивает крошечный кусочек мягкого стекла, запаянный в кремнийорганику. Она сдирает обертку и вставляет ТПВ в ухо. - Мом! Я тут с ребятами собралась на ретро-пати. Что? «Неандертальская дискотека» называется. Да, знаешь, весь этот милый наивный джаз: немного пост-эсида, немного мета-транса. В общем так, чисто поржать над старперами. Нет-нет, что ты, никакой колы!.. Так вот, а потом… ты слушаешь меня? А потом поедем кататься на горных лыжах. Тут есть чудное место на третьем уровне, искусственный снег, и все так куршевенько... И вообще сейчас в моду опять входят нездоровые развлечения. Куда тебе с твоим пошлым снаффом! Ну все, мом, я побежала, целую! Пока Она достает из уха использованный ТПВ, Сильно Одинокий Мужчина и Бармен обмениваются понимающими взглядами. Бармен незаметно крутит пальцем у виска. Сильно Одинокий мужчина кивает: дура дурой, зачем было орать во весь голос при посторонних, когда можно послать ментальное сообщение? И быстрее, и надежнее. И еще их, безусловно, задело вот это, насчет «поржать над старперами». И еще есть что-то, в чем они оба никогда себе не признаются. Она наконец-то прекращает ковырять в ухе (очень эстетично). Поворачивается к ним спиной и, даже не поблагодарив, идет к выходу. И в довершение всего наши друзья еще имеют удовольствие видеть сквозь натягивающуюся в дверном проеме пленку, как Она садится в мобиль, битком набитый гогочущими подростками. - М-да, - изрекает самый мрачный Бармен в мире. - Фигурка ничего, - выдавливает из себя Сильно Одинокий Мужчина просто для того, чтобы что-то сказать. - Вырастили, понимаешь, поколение Нахх, - не унимается Бармен. – Старперы, надо же... А у самой жопа второго размера. - Нет, фигурка правда ничего, - повторяет Сильно Одинокий Мужчина. - А как вырядилась! – кипит Бармен. – На лыжах она кататься собралась. А там, в тачке, надо думать, все ну просто отъявленные… горнолыжники, ага. Это как получается – с каждым по очереди или командный зачет?.. Все-таки в их годы мы были другими. Скромнее как-то. Воспитаннее. Тут Сильно Одинокого Мужчину почему-то прорывает – он сам не знает, почему, вроде бы Бармен не так уж неправ. Тем не менее Сильно Одинокий Мужчина, не перекинувшийся, кстати, с Нею ни единым словечком, орет, что ни фига не так, и никакие мы не были другие, такие же отжиганцы и болтокруты, и вообще – «пошел ты к эбеновой матери!». В конце концов они решают, что пламя спора надо либо залить, либо довести до того уровня, когда спор вырастает в ссору и незамедлительно вслед за этим – в старую добрую драку. Они выпивают по рюмке-другой-третьей крепчайшего кофе без сахара, а вскоре уже хлещут кружками, вы представляете, кружками, да еще угощаются какими-то сомнительными коктейлями из кока-колы и спрайта, смешанных в равных пропорциях. И вот тогда они понемногу начинают слышать друг друга. Они еще и еще раз обсуждают Ее вызывающее поведение. Ее вульгарную вихляющуюся походку. Ее невозможные низкие каблуки. Ее волосы неестественно русого оттенка, тогда как в этом сезоне актуальны, как известно, природно-архаичный неоновый («Вернемся к корням!»), брутальный розовый и романтичный коричнево-фиолетовый. С ржавчиной, уточняет Бармен, подняв кверху палец. И снова: Ее чудесные волосы, Ее нежное лицо, Ее удивительные глаза, Ее потрясающую фигуру. У них нет других, менее затертых слов, да их, пожалуй, сейчас и не надо. Короче говоря, все сводится к нудной стариковской болтовне. Но есть в этом и плюс: наши друзья, едва не превратившиеся в злейших врагов, расстаются еще большими друзьями, придя к полному взаимопониманию.
Пока Совершенно Одинокий Мужчина ловит биорикшу, пока едет домой, в Малое Чертаново-Куличево, в одинокий убогий пентхаус, его не оставляет ощущение дежавю. Вроде бы где-то он уже видел эти глаза, эти брови, эту улыбку. Он вспоминает ни с того ни с сего один старый-старый, глупый-глупый фильм. Там один герой говорил другому: «Дежавю означает сбой в программе». Боже мой, когда это было, плоские фразы, плоские фигуры на плоском экране задрипанного долби-кинотеатрика повторного фильма, но он смотрел на экран, задыхаясь от волнения, и сжимал во влажной руке чью-то влажную руку, и когда украдкой поворачивался, то видел: да, именно это лицо в профиль, да, эти волосы, и да, эти губы, потому что рядом с ним в тот вечер была Она. Страшно Одинокий Мужчина поднимается в свой убогий пентхаус и распечатывает ментальный вэй, пришедший вчера, когда он выпил особенно много. Он и не стал распечатывать его тогда – боялся, что не выдержит, ответит. А наутро как-то забылось, стало неважным, несрочным, или он убедил себя, что забылось. Далекий и близкий голос говорит: «Теперь она стала совсем взрослой. Раньше часто спрашивала о тебе. Первое время я лгала, говорила, что ты уехал, взрываешь что-то на Фобосе, помнишь о нас, просто у тебя много работы и ты пока не можешь приехать. Потом мне надоело лгать, и я сказала, что ты погиб. А еще через год она в это поверила и перестала спрашивать... Да, ты ведь даже не знаешь, как я ее назвала. Сольвейг. Тебе нравится?». К сообщению прикреплен голографический файл, но Самый Одинокий Мужчина не спешит его просмотреть. Скорее всего, он так никогда его и не откроет. Позже забудется. Станет не таким уж важным. И потом, он ведь знает, кто на голограмме.
Эль, 2009
12.03.09 10:25:54 msk ЖЖ - ИК
исправил, спасибо.
11.03.09 22:24:52 msk И (К)
Прикладная тератология цикл рассказов (5 февраля 2008) вкралась ошибка
11.03.09 20:29:20 msk Эль
Теплая вода небытия
Туземцы у костра пели, раскачиваясь из стороны в сторону:
Любовь, взорвавшая их изнутри, в другое время, возможно, помогала бы устанавливать мирные отношения между странами, желающими обменивать рис на оружие, а копру – на сталь. Но в данном случае все было слишком похоже на лакмусовую бумажку, опущенную в теплую, чуть подсоленную воду завтрашнего небытия.
Это очень приблизительный перевод. Возможно, я не уловил вторых и третьих значений некоторых слов. - Надо же, какой емкий язык, - восхитилась Аиша. - Да, всё вокруг говорит о любви, хочет говорить о любви и слышать о любви, - сказал профессор Помруль, склонный, пожалуй, к некоторой сентенциозности. - В тот день, когда наш оператор запечатлел их на пленку, они съели льва, - сказал Помруль. Его бледные глаза за стеклами очков остановились на Аишиных ногах. Она физически чувствовала этот взгляд, прожигающий (с ш-ш-шипением) круглую дырочку на ее колготках. - Как интересно, - сказала Аиша. Помруль привстал, чтобы выключить проектор, мерцающий в полумраке большой комнаты, заставленной тяжелой мебелью, шкафами, ломившимися от книг, артефактами ушедших культур (одна статуя Тласольтеотля – точная копия той, что хранится в Метрополитен-музее, крепко сбитый носатый божок с ужасной зубастой улыбкой – чего стоила). В этот момент Аиша схватила тяжелую хрустальную пепельницу и нанесла профессору точный, продуманный, в тысяче снов отработанный удар в висок. Помруль покачнулся, улыбнулся, сказал: - Navigare nesesse est. Vivere est non nesesse. Scripta manet, - и тут же по привычке перевел: - Плавать по морям необходимо. Жить – не так уж небходимо. Писано пером. - В его речи проявился терпкий южный акцент (ну, как ягоды бузины, что ли), делавший все его слова немного неестественными. Потом Помруль начал заваливаться набок и бить ногами, обутыми в узкие туфли. Через три минуты сорок семь секунд профессора антропологии не стало на этой планете. Подобрав юбки, Аиша присела и помочилась профессору на лицо (оно и в смерти сохраняло такое выражение, как будто Помруль сейчас воскликнет: «Ну что вы, милочка!»). Вытерлась пальцами, поднесла их к носу, понюхала, осталась довольна. Скоро, совсем скоро она вступит в лигу. Посмотрела на часы: половина восьмого. Раскрыла саквояжик, достала инструменты. Средних размеров кухонным ножом не без труда отрезала мизинцы – пришлось нажимать всем телом. Крэк-крак. Скальп с головы профессора, напротив, сошел легко, как-то охотно даже. Лоскут окровавленной кожи положила отдельно, вместе с губами и ушами, завернув в марлю. Обсидиановым ножом вскрыла грудную клетку точно посередине, на равном расстоянии от бледных, увитых случайными волосками сосков. Погрузила руки в еще теплое тело, нащупала и рванула – сердце лежало в ее ладонях, как небольшой поганый зверек. Затем расстегнула ширинку и приспустила брюки. Профессор антропологии Филипп Помруль носил шелковое белье. Два вертикальных надреза на мошонке – и тестикулы профессора, на ощупь странно мягкие, отправились в резервуар с формалином. Немножко подумала над пенисом, но на этот раз решила оставить: надо же разнообразить почерк. Ограничилась тем, что взрезала головку крест-накрест – пенис стал похож на какой-то экзотический цветок с четырьмя лохматыми лепестками. На сборы ушло минут пять. Проходя через фойе, приветливо кивнула регистратору, а тот снова проводил ее восхищенным взглядом – высокая, статная девушка-гот, шуршащая черными шелками. Кожаный саквояжик если и потолстел, то не настолько, чтобы привлечь внимание. Выйдя за ворота музея-заповедника, поймала такси. По дороге в аэропорт флиртовала с шофером – молодым угреватым умрудом, смешно произносившим некоторые слова, ела соленые орешки из промасленного пакетика, смотрела на вечереющее, ровно – от края до края – наливающееся красным небо августа.
11.03.09 20:27:05 msk Эль
:-)))) хр-хр-хр
Роман, итой же самой серии – 10 лет назад в Ёбурге, чуть ли не из уст Бориса Борисыча Рыжего: «Сомаф, канешна, хороший поэт, но как человек – гавно (???)». Дак и не гавно, и не маниак. Если вам помстилось – доказательство того, что я ОЧЕНЬ ХОРОШО, грамотно прикинулся, мимикрировал. И спасибо вам за этот отзыв. Это лучшее, что я о себе слышал. Приятно, когда получаешь подтверждения, что твоя работа выполнена. Но возможно, я несколько увлекся. Хотите правду? Я на самом последнем деле – умный (надеюсь), трезвый (очень надеюсь) и ГРУСТНЫЙ пацан, который задает вопросы, постоянно задает вопросы. Такой потерянец в большой траве. «Передо мной, милая Ксуль – долгий, корявый и страшный путь, и тебе на этом пути, извини, делать нечего». Только и всего. И в доказательство – вот эта подборка цытат и этот во всех отношениях замечательный рассказег.
«Все это говорится с благими намерениями, но не перестает быть вздором. Я рассказываю об этом лишь для того, чтобы показать, с чем порой приходится иметь дело писателю... и распространяют эту ерунду люди, которые считают – открыто или в глубине души, – что все писатели… в той или иной степени люди свихнувшиеся. А из этого для них логически вытекает, что произведения писателя – все равно что чернильные пятна теста Роршаха, которые при внимательном изучении раскрывают анальную, оральную или генитальную фиксацию автора».
Стивен Кинг «Пляска смерти».
…самое бесполезное чувство из всех – чувство вины. Труп заставляет сосредоточиться; живой человек отвлекает.
Донн Кортес «Ангел-истребитель»
Мертвеца они (личинки) покидают дисциплинированно, организованной колонной, обычно держащей курс на юг. Иногда на юго-восток или юго-запад. Но на север – никогда. Никто не знает почему.
Саймон Бекетт «Химия смерти»
Я знал женщину, которая слово «заносчивый» писала как «занозчивый» - и искренне удивлялась, когда текстовый редактор подчеркивал это слово красным. Не знаю, может быть, она путала его с «занозистым». Или ее воображению рисовалась некая метафизическая ЗАНОЗА, застрявшая в мягком месте гордеца. Что ж, в чем-то она была права.
Алексей Сомов, Григорий Зименков "День Бойца. Производственный роман ужасов и всяческих непотребств".
Но ничего не вышло. Стало ужасающе ясно, что Бог не охраняет детей. Они умирают от рака мозга, лейкемии и прочих злокачественных заболеваний, их избивают, расстреливают, бьют электрическим током, сбрасывают с крыш, обливают кипятком, сжигают, растлевают, насилуют, подвергают прочим бесчисленным невообразимым мучениям, и никакой невинности недостаточно, чтоб заслужить покровительство Бога.
Фрэнсис П. Вилсон «Кровавый омут»
04.03.09 14:13:18 msk рс
Сомов - это голова! Жаль, что маньяк.
28.10.08 10:10:42 msk Мандельштам
Привет!
27.10.08 19:57:34 msk Эль
В далеком стойбище Ойвэй живут счастливые ойвенки. Катают бублики в траве и лазят к Б-гу на коленки. Скажите мне, зачем тогда застыла в ожиданьи чуда моя говенная дуда, смущенка, бешенка, иуда? Зачем из пыльных бардачков, из всех залуп и партячеек глядят на нас поверх очков голубоглазые чечены? Ведь я давно хочу туда, к прекрасным солнечным татарам. Раздорам - нет! Татарам - да! Дуди, дуди, моя дуда, да-да-ду-ди-ду-да-ду-да, потарахти еще задаром.
Эль, моё послание не к стихам, а к тебе. sms не доходят. А о стихах, я всегда трепетно отношусь к твоему творчеству. Мне нравится всё, даже если иногда не совпадает с моими представлениями о жизни.
15.10.08 17:11:41 msk И.К. - Элю
Хорошие стихи, Алексей, только я не стал бы делать перебивки прописными буквами. И так понятно. Да... вот еще что... здоровья вам. Насчет того письма - вы несколько упредили мой замысел. Ну да ладно. Пусть будет, как вышло.
Я всё мечтаю пригласит тебя на чашку или... Всёже надо собраться. С теплом в сердце.
12.09.08 01:25:39 msk И.К. - Элю
Отличное эссе про Чака Паланика. Теперь точно читать последнего не буду. Спасибо.
10.09.08 20:44:34 msk Корамыслов
Как сОмочувствие, Лёша? Что там брат Модзелевский? Цикл твой хорош. "Облако", кстати, давно уже прочёл в твоём блоге. Спасибо!
...Увы, так и не смог дозвониться до тебя сегодня. А завтра я недолго буду в Тугарине, в музее, утром...
09.09.08 14:48:08 msk Эль - Егору
Хочишь, драго - прямо щас приеду. Тилифонируй тока - 8 922 6922198 (новый номер). Все попьем, все пообкусаем нахер.
09.09.08 03:48:55 msk Агния Барто
Ну какое же это, в жопу, эссе... Не эссе - и всё тут! Эссе хомо... Может быть - "асса" это, может быть. Но - славно, славно. И главное - человек до хуя прочитало. За короткое время. Рекорд. Поздравляю... м-м-м... "Элик". Слив... Слив очень много созрело в этом году - ветки обламываются. Приезжай Сомафф. Только в хорошую погоду. Только без алкогольного ажиотажа - так, попьём вина, закусим хлебом... И сливами. И созвездьями, да. Ведь если есть бабье лето, значит где-то там и мужицкое рядышком? За грибами сходим. Только прозвонись сперва. Гут?
09.08.08 14:27:25 msk Элик
спасибот всем читавшим, нечитавшим в особенности, оставившим отзывы и т. д. Есчо рас горовю: это все про любовь only.
...Часто мне кажется, что вот это "регулярное письмо" вообще никому нахуй не нужно. Понятно - что все пишущие - изначально моральные уроды. Изначально пишушие. Таких мало. Может быть, двадцать два. ...С досады прочитал рассказ Павла Лемберского. На самом деле - хотел футбол позырить. Да чё-то обломался. Вот, хочу бухнуть сегодня. Да не с кем. Наверное, не буду. Прочту рассказ "Пальто мадам Гройсман" и, думаю, успокоюсь. "Я мечтаю о мире, где можно умереть ради запятой". Кто сказал, бля?
Сам не знаю. Наверное, набухаюсь.
23.06.08 03:28:56 msk Egor
Ну да, да...
"Культура - это сквознячок".
...Куда ты опять прёшся, Сомафф? Хватит тащить в рот, что попало... Не трогай "там". Пока.
...Кстати, ты у меня забыл взять книжечки "беломор". (Да хоть сколько!) Но если бы ты в Тугарине надыбал для меня метров пять "селёдочной" крафт-бумаги... Было бы просто-таки охуительно.
"- Ты прославишься! - говорю я ему. - Дети в нашем дворе будут играть в тебя!"
Так... Тоже писать начал. Чё-то смешно даже стало.
...Вообще, это "правильная" тема - публиковать и "хранить" писанину где-нибудь... в отрыве. Почему бы и не в СС? У меня пока лежит на почтовом серваке. Вот, к примеру, ЖЖ не публикует АК. АК куксится. Зачем? Пускай в Книге Отзывов и печатает. Хоть каждый день.
...А ещё мне хочется денег фальшивых на принтере напечатать. Покрасивее. И города самому выбрать... Фубля, чё-то я распизделся. Пойду, лучше медь сдам в лом. В лом сдам медь. Влом, влом. Но ведь - медь? Привет, медь... Ещё перцовки куплю. Напишу рассказ.
Обнимаю, драго. Не вздумай киснуть.
Твой Егориус.
09.06.08 10:21:25 msk ЖЖ
Эт хорошо, что Вы так доверяете серверу netslova.ru )
09.06.08 10:17:46 msk АС - ЖЖ
Ну конечно же пришлю же, Георгий. Это вроде как "Самоучитель игры в тетрис" part 2. Проблема в том, что у меня, кажется, полетел ноут, вот я теперь выскребаю из сусеков и пабликую, штобы вовсе не пропало:-))
09.06.08 10:04:00 msk ЖЖ
когда закончите эту серию, пришлете же? )
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
