Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность



ПАСЕЧНИК

Поэма




      Строфа 1
      Жил бы да жил,
      дом на отшибе,
      пестовал добрых пчёл.
      Как же,
      карман растяни пошире:
      кто-то во двор
      зашёл.
      - Стой, дерзновенный!
      Что за ворона?
      Путник, без лишних трат:
      "Я, - отвечает, -
      сын Аполлона,
      стало быть, ты мне - брат".
      Мне, если честно,
      эти бастарды,
      прямо как в горле - кость.
      Он улыбнулся,
      спокойный,
      статный:
      "Я - идеальный гость.
      Знаю все виды игры и танца,
      верхнее ля - возьму.
      Стол - отработаю..."
      Тут я сдался
      вечеру и ему.
      Скрипнула дверца,
      запахло воском,
      специями, смолой.
      Вечер
      доверчивым недоноском
      шляется за спиной.
      Брынза, ягнёнок,
      вино с шалфеем.
      "Ну-ка, ещё подлей".
      (Тааак, потихоньку уже
      борзеем).
      - Как тебя звать? - говорю.
      "Орфеем".
      - Выпей воды,
      Орфей.
      "Знаешь,
      не верится, будто правнук
      Геи, такой, как ты,
      может общаться со мной
      на равных", -
      слышу из темноты.
      "Я воспою тебя
      в дивном гимне,
      долгом, на сто локтей".
      Это зачем? - удивляюсь.
      "Ты мне
      нравишься,
      Аристей".

      В общем,
      я взял его
      на поруки -
      глупый, наивный жест.
      Фермер, конечно, он был
      безрукий
      и никудышный
      лжец.
      В искренность юности
      веря слабо,
      знал я наверняка:
      вечная жизнь
      и земная слава -
      два его
      маяка.

      Оракул 1
      Насыщенные дни неудержимы,
      как лошади; любые старожилы
      нуждаются в притоке новичков,
      напористых и жаждущих наживы, -
      для них над циферблатами зрачков
      колдует Хронос; лошади с вершины
      несутся вниз, черны, многоаршинны;
      мы различаем
      цоканье подков,
      не чувствуя,
      как лопаются
      жилы.

      Строфа 2
      "Скажи, Орфей, вот ты покинул город,
      сидишь в глуши, где отпрыски менад
      не моются, почти не бреют бород
      и на своём жаргоне говорят.
      Зачем тебе всё это?"
      "Ну, допустим,
      я одержим природой, как больной.
      Сырая тьма над вашим захолустьем
      и свет реки, с её жемчужным устьем,
      сливаются и пляшут надо мной.
      Как в новых виршах..."
      "Точно, я прочёл их".
      "И что, тебе понравилось?"
      "Чудно.
      Ты говоришь о магии и пчёлах,
      а о персонах, в это вовлечённых,
      не знаешь абсолютно ничего".
      "Так расскажи!"
      "Поэты... кто поймёт их?"
      "Ну, не дразнись, ну, объясни мне, ну?"
      "Все наши ульи - домики для мёртвых,
      отверстия в загробную страну.
      В структуре сотов есть немало выгод:
      когда-нибудь заполнит их объём
      бесплотный мёд; но пчёлы знают выход,
      а мертвецы не ведают о нём".

      ...Он отступил, окинул ряд несметных
      колод, блестевших в солнечных лучах.
      "Выходит, это блюдо для бессмертных.
      Ведь ты бессмертен? Да?"
      Но я - молчал.

      Оракул 2
      Жёлтый сок из скалы
      брызжет,
      у берлоги скулит
      волчонок.
      Оттого я люблю
      рыжих,
      что всегда получал
      чёрных.
      Посвяти его в мой
      принцип,
      чтобы он хохотал и плакал.
      И воздастся тебе
      сторицей,
      мой единственный.
      Друг.
      Оракул.

      Строфа 3
      "С белозубым огнём
      стало светло, как днём,
      в роще, черневшей смехом.
      И напряжённым эхом
      прыгают в голове
      возгласы: эвоэ!"

      На поляну вышли и присели.
      "Точка сбора - тут и обождём".
      Лес ронял то веточку, то семя,
      семеня растительным дождём.
      Сонным взглядом бога сквозь ресницы
      я подметил в лиственном желе,
      как басары, женщины-лисицы,
      пляшут на истоптанной земле.
      Их ватага множилась и крепла;
      наконец, устав от беготни,
      словно клочья гаснущего пепла,
      на поляну вырвались они.
      Первая была бледнее мёртвой,
      взгляд второй - пронзительней сверла.
      Третья что-то крикнула четвёртой
      и сама к Орфею подошла.
      И сказала: "Здравствуй, мой хороший.
      В этот сладкий виноградный свет
      с кислой рожей и обвислой кожей,
      трезвым и занудам ходу нет.
      Вот вино и чаша - это пропуск.
      Выпей чашу красного вина.
      Что ты чуешь?" - "Чую: в сердце пропасть
      светом озаряется до дна.
      Там, на дне, бессмертные уроды
      гложут умирающую речь.
      Человеку требуются годы,
      чтобы эту пропасть пересечь".
      Но с лицом взволнованным и алым,
      как металл, что светится в огне,
      девушка ответила: "По скалам
      души робких бродят в стороне.
      Только мы, отринувшие робость,
      лес провозгласившие жильём,
      прыгаем с разбега в эту пропасть
      и не умираем, а живём.
      Ты со мной? Хмельная и босая,
      в дорогих браслетах из стекла,
      я б тебя любила, не бросала".
      Он кивнул. И вскрикнула басара,
      и пришельца в чащу увлекла.

      "Был наш огонь зубаст,
      да прогорел, погас.
      Нового ради нас
      больше никто не даст".

      Оракул 3
      Четверо сопрестольниц сошлись приветствовать гостя.
      Болтают, пляшут, хохочут, забавные рожи корчат.
      Имя первой - Трещотка, второй - Игральные Кости.
      А третья - Зеркало, а четвёртая - Колокольчик.
      Гость возлежит, пред ним - деревянный столик,
      ест отраву их смеха, пьёт их очей отраву.
      Есть у меня, любезный, четверо сопрестольниц.
      Выбирай - но с оглядкой. Какая тебе по нраву?

      Строфа 4
      Цветы исторгнули аромат.
      На горизонте сияла эос.
      И все услышали, стар и млад:
      Орфею пелось,
      Орфею пелось.
      Он шёл по травам моих лугов,
      не замечая подземных скважин,
      и пел: "Я верю, моя любовь,
      исход не важен,
      исход не важен".
      Он пел: "Божественный прах!" Он пел:
      "О плоть, не чующая булавок!"

      Орфей, ты, кажется, опифел.
      Ещё б тебе онеметь вдобавок.

      О, как он мог расказать другим?
      Но видел я, догоняя брата,
      что всё живое под этот гимн
      блаженно шло и плыло куда-то.

      Строфа 5
      "Да это же кучка безмозглых кукол,
      ничем не владеющих, кроме чар!"
      Витийствовал, мерял шагами угол.
      Кричал.

      "Женись или пей, обходя базары,
      найди себе мальчика или баб.
      А против такой, как она, басары,
      ты слаб".

      "Орфей, ты нарушил закон мистерий,
      их тайны нельзя разглашать чужим.
      ...Ну ладно, проехали. Без истерик,
      бежим".

      "Давай, поднимайся!" В ответ - ни звука.
      Когда погружаются в свой мирок,
      влюблённым, по-видимому, наука
      не впрок.

      И только природа зловонной зеброй
      хрипела над ульями, на горе,
      когда я оставил его в подземной
      дыре.

      Оракул 4
      За столом запрещено говорить о главном,
      так как мы для главного - только часть.
      И Орфей бы аппетитно смотрелся с лавром,
      будь он в состоянии помолчать.
      Тут и боги, чаще склонные к безразличью,
      поспешат сыграть в ответчика и судью:
      запускаешь пальцы в дичь, а из блюда с дичью
      вылетает знаменитое "ща спою!"
      Впору бить в набат и повара ставить раком.
      Где вино? где пир? где лакомые куски?
      Я блюю и ржу; не мучай меня, оракул.
      Лучше.
      Просто.
      Спи.

      Строфа 6
      Рядом клыков ощерясь,
      камни лежат в пыли.
      Мы переходим через
      длинную тень Земли.
      Нас, разведённых въяве,
      снова свело во сне,
      в этой свинцовой яме,
      где-то на самом дне.
      Мирно пасутся тени
      судей, царей, возниц.
      Память о бренном теле
      высосана из них.
      Стала сродни былинам
      память (о чём? о ком?),
      высосана пчелиным
      маленьким хоботком.

      О, призраки, подземные облака...
      Встревоженный их внешностью бестелесной,
      он движется туда, где плывут над бездной
      два тихих, немигающих светляка.
      Пришли, пришёл - подсказывает чутьё,
      красноречивый танец его поджилок.
      А он твердит без устали: "Подскажи, как
      в свои объятья мне получить её!
      Я проведу её через эту тьму.
      На пару лет. Мы большего не желаем..."
      Аид смеётся едким собачьим лаем:
      "Глупец! Ты обращаешься не к тому.
      Она жива. Но память её пуста,
      как амфора, которую не наполнить".
      "Я буду с ней, чтоб каждую мелочь помнить.
      Я буду с ней. Мы встретились неспроста".
      "Проси об этом родича и его
      хозяина". Меня протыкает палец
      Аида, и я чувствую, просыпаясь,
      слиянье. Углубление в нашу парность.
      Движение. Горение. Божество.

      Оракул 5
      - Что ты делаешь, человек, со своей кручиной?
      - Я кручу её, как вымокшее бельё.
      - Покричи в кувшин.
      - Но горло забито тиной.
      - Горлышко кувшина или твоё?
      Оттого и мёд горчит. Оттого и холод.
      Опускается волна, и спасенья нет.

      Потому что бог нигде, никого не холит.
      И никто, нигде не холит его в ответ.

      Строфа 7
      Самые первые звёздные лбы
      тихое пение вносят в холмы,
      словно учёные, им укрощённые
      тигры, медведи и грозные львы.
      Песня, что лакомой пище сродни,
      в роще заплаканной двигает пни.
      Хищники, с дебрями сшитые стеблями,
      прыгают рядом и лижут ступни.
      Рощи и пажити, грудь и чело
      облаком памяти заволокло.
      Мутное облако, требуя отклика,
      вьётся над телом, где тает тепло:

      "В эти края, мечтая о тучной ниве,
      мать привела меня. Мы пришли пешком.
      Розы цвели, и пчёлы вились над ними,
      странные пчёлы с крыльями золотыми
      и золотым пушком.

      Было мне семь, когда появился отчим.
      Десять - когда дошло до ночных глубин.
      Он находил меня в темноте, наощупь.
      Утром - кормил затрещинами. А в общем,
      думаю, что любил.

      Дни мои шли, умножаясь от цифры к цифре.
      Бросила дерзко: "Я тебе не родня!"
      Розы мои, цветущие гиацинты,
      вы напитались кровью и были сыты,
      похоронив меня.

      Отчим сидел весь каменный с перепою,
      трясся, шептал Оракулу "помоги".
      Молвил Оракул: "встань" и увёл слепое
      тело моё.
      Потом - ничего не помню.
      Только в глазах круги.

      Нет, ничего не помню... Какая удаль
      ночью меня выталкивала в леса?
      Телом моим какая владела одурь?
      Только в глазах круги.
      Да звучат поодаль
      крики и голоса".

      Строфа 8
      Не косуля кличет к себе самца,
      не малиновка нежно щебечет: "где ты?" -
      рыщут басары, полуодеты,
      лживыми голосами зовут певца.
      И она принимает невинный вид,
      голосок ничуть не охрип от ругани,
      возвышает она его над подругами,
      и тот голос - особенно ядовит.
      Звенел колокольчик: динь-динь, динь-динь,
      трещотка и кости прыгали над дорогой.
      А я сказал: не трогай его, не трогай.
      И нож ей в сердце всадил.
      Но выгнулось тело навстречу мне
      и вновь отпрянуло, как двужильное.
      Нынче я, говорит она, дирижирую,
      так как бог - на моей стороне.
      И уже не лицо, а сплошной оскал,
      несмертельные раны цветут гвозиками.
      Оттолкнув меня, они побежали с криками.
      А бог им с изнанки мира
      рукоплескал.

      Строфа 9
      И вот взобрался я на холм,
      блестевший под луной.
      Ночных цикад согласный хор
      вибрировал струной.
      Трава, впитавшая всю дрожь
      речного полотна.
      Звериный жалобный скулёж -
      четвёртая струна.
      Четвёрка струн. И три часа.
      И дерево плашмя.
      И были наши голоса
      последними двумя.
      Я приказал: "А ну, слезай,
      не жди напрасно дня".
      Но отрешённые глаза
      он поднял на меня.
      "Какой ты страшный и большой,
      как будто некий зверь.
      Глазами памяти чужой
      всё вижу я теперь.
      Не заходи ко мне в тылы!"
      И мне наперерез
      помчались камни и стволы,
      и взбеленился лес.
      Напрасно тропку или щель
      искал я, незнаком
      с негодованием вещей,
      забытых вожаком.

      Строфа 10
      Сражайся - истина не нова, -
      в уме высвечивая врага.
      А тут - сплошной геморрой.

      Вот дерево: мамонтова нога
      и листьев пчелиный рой.

      А вот рябой водопад камней.
      Осколки прыгают у корней,
      как голуби и вороны.

      Не растолкуешь им, что Орфей
      лишается обороны.

      И всё-таки я просил: храни,
      храни Орфея, зелёный щит.
      И слышал, как с другой стороны
      песня его звучит.

      Пока басары руками резвыми
      рубили, рвали, кололи, резали,

      он пел, что тени былых цветов - пышнее самих цветов.
      Что тени бабочек или птиц порхают по веткам томным.
      И этот мир, куда он отплыть готов,
      не клетка и не узилище, а питомник.

      Когда же надвое холм расселся
      и оборвался щемящий звук,
      ещё минуту звучало сердце:
      тук-тук. Тук-тук.
      Тук-тук.

      Оракул последний
      Ну что ж, дружок, разойдёмся тут,
      порвём адреса и ксивы,
      и если был ты настолько туп, -
      скитайся, лишённый силы.
      Лишённый пасеки и труда,
      плыви по бурунам чёрным
      на север,
      к сотканным изо льда
      равнинам и белым пчёлам.
      Тебе подходит подобный вид
      торжественный,
      и впридачу
      он слишком холоден
      для любви
      и слишком велик
      для плача.



© Ольга Дернова, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность