ДИТЯ ЭЛЬФОВ
Я живу на пароме. Мой папа паромщик. И мама тоже. И старший брат. Один я пока не паромщик. Папа называет меня "учеником", мама - "подмастерьем", а старший брат - "ублюдком". Почему он так - я не знаю. Но мне и не интересно это. Пусть как хочет называет, лишь бы не бил.
Когда наш паром пристает к тому или другому берегу, я схожу на большую землю и делаю вид, что я моряк. Хожу в раскорячку, сплевываю сквозь зубы и обязательно держу руки на весу. Чтобы балансировать ими. Якобы качка. Хотя какая там качка, на пароме-то. Но у меня мечта есть: стать моряком. Большим, сильным, в наколках по всему телу. Сизых таких.
На берегу меня обязательно ждет мой лучший друг. Я вижу его редко, когда схожу на берег. Других друзей у меня нет. Еще бы, ведь я большую часть жизни провожу на пароме. Федор - собака. Большая, лохматая, с бельмом на правом глазу. Вся в парше и блохах. Но он любит меня. По-своему, конечно. А собаки любят верно. Я по полгода не схожу с парома на берег. Мама не пускает, говорит, что меня могут украсть. Цыгане, бандиты, учителя из школы.
Вообще мы живем на пароме. У нас там дом. Ночью, когда поток желающих переправиться на другой берег иссякает, мы бросаем якорь на середине реки и спокойно спим. Если кто-то пожелает переправиться в столь поздний час - пожалуйста, звоните в колокол. С обоих берегов висят - тяжелые, бронзовые. Ударь по ним палкой - отец мигом проснется и переправит вас куда нужно.
У нас дом небольшой. Там мы только спим. Большая часть парома огорожена от нашего места невысоким деревянным забором. По ту его сторону, во дворе нашего дома, мама варит кушать. Иногда я делаю уроки на улице, когда тепло. Мама не пускает меня в школу и учит сама. При помощи пальцев и мокрого полотенца по заду. Считать я с горем пополам научился, а вот читать - никак. У нас нет книг. Мама говорит, что они меня плохому научат. Но это ничего: мой старший брат вообще ничего не умеет. А считает только деньги. И хорошо считает: папа доверяет ему собирать плату с пассажиров.
Отец у меня тихий. Брат говорит, что его мама забила. А я не понимаю: если бы мама его забила, он бы умер. А он жив. Значит мама его не била. И синяков вроде нет. Я, конечно, под одеждой не видел. Маму без одежды часто видел. Она купалась в реке. Голая, белая такая, очень высокая. Мне иногда казалось, что она русалка. Про них мне папа рассказывал, пока мама не видела. Она запрещает ему всякие истории рассказывать. Сказки всякие. Чушь, как мама говорит.
Она и вправду была на русалку похожа, когда в реку медленно так заходила. Мы с братом смотрели, как она купается, а иногда даже мыло подавали. Или полотенце. Только отца она выгоняла. В смысле, в дом загоняла. Он паром подальше от берега отводил, в маленький заливчик под красивыми ярко-зелеными ивами. Чтобы маму больше никто не видел. А потом в дом прятался. Мама говорила, чтобы греховные желания его не одолевали. А когда брат спросил, что такое греховные желания, мама его успокоила, сказав, что мы еще слишком юны и непорочны, чтобы понять это.
Кстати, она на самом деле мне не мама. Они меня нашли в капусте. Так папа говорил. Просто я-то знаю, что дети из женщин выходят. Мне какая-то тетка на берегу рассказала. Да, просто так подошла и рассказала. Описала как есть и даже показала, откуда дети выходят. Я, правда, ничего не разглядел и не понял. Странное какое-то место. У мамы оно лучше видно. Я потом на пароме папу спросил, откуда дети берутся. Он побледнел как-то и сказал, что их в капусте находят. И меня там же нашли. А я, честно, в голову не возьму, как ребенок в капусте помещается. Я никогда не видел, как капуста растет. На дереве, наверно. Листья зеленые с нее сдерешь, а под ней кочан. Вот в кочанах некоторых, наверно, дети и живут. Пока их мамы с папами не достанут.
Но мой брат сказал, что я дурак. Ударил по затылку и пообещал позже все рассказать. Когда мама купаться будет.
Когда мама в очередной раз купаться полезла (она летом каждый день паром в заливчик угоняла, в воду заплывала, а потом на берег уходила, как была, голая; что она там делала, нам знать нельзя было), я брату напомнил об обещании. Он мне опять по затылку ударил и ничего не сказал. Только пробурчал, что меня, ублюдка, они уж точно в капусте нашли. Это его, брата, мама родила как положено.
Так я узнал, что я не их ребенок. Видимо, дети делятся на две категории: рожденные из мам и рожденные в капусте. Папа улыбнулся на это, и сказал, что я - дитя эльфов. Они и правда нашли меня в капусте. Мама тогда очень рассердилась, когда папа с братом меня принесли. Хотела меня утопить, но передумала, потому что я ее за палец укусил. Сказала, что если сопротивляюсь, значит жить хочу. И раз зубы уже есть, значит к жизни приспособлен. А в таком случае лишать меня жизни - грех. Это мне папа рассказал. Пока мама на берегу была. Он мне на один только вопрос не ответил: куда мама уходит каждый день? Ведь зимой она вообще не купается. Всю зиму и холодные дни осени и весны. Но в эти дни она с папой в одной кровати спит. А летом папа на улице обычно по ночам. Там тепло, только комары беспокоят.
Короче, я ничего в отношениях мамы и папы не понимаю. У меня к ним вообще интереса нет. Только к себе. И к Федору иногда. В смысле, когда его вижу, я его глажу и кормлю. Он на какой-то помойке обитает. И кушает там же. Плохо кушает: кожа да кости. Иногда я считаю его ребра. Особенно справа, у него там вся шерсть вылезла.
Но мама мне не дает с Федором общаться. Как домой вернусь, она меня бьет, потом раздевает догола и в воду бросает. И не разрешает до позднего вечера выходить. Мне ужасно холодно бывает, и я придумал, как хоть немного согреться. У нас в пароме проделана дырка, во дворе. Мы туда в туалет ходим. Дырка такая круглая, и кусок трубы вертикально вставлен. Чтобы дерьмо не по воде расплывалось, а до поры до времени там плескалось. А потом отец паром в сторонку отводит и трубу вынимает. И тогда вся та вонючая вода расплывается по воде странными пятнами. Когда мне особенно холодно становится, я под паром ныряю и в ту дыру выныриваю. Там, конечно, ужасно воняет, но зато тепло. Вода застоявшаяся, тухлая. Иногда трупы какие-то рыбьи плавают. Мама туда еще помои выливает. Первое время, как я греться так начал, меня никто не трогал. А потом брат заприметил мою голову, когда писать пошел. И маме рассказал. Так с тех пор мне приходится от братниной струи уворачиваться. Трудно это - труба-то узкая. Но намного хуже, когда мама, вроде как меня не видит, садится нужду справить. Сразу темно становится и хорошо, если она не по большому. Если же по большому, то я сразу убегаю. Туда, где холодно. Лучше уж замерзнуть, чем в дерьме сидеть.
Но я все равно с Федором играю. Он хороший пес, только умрет скоро. Я это по его глазам вижу. В них слезы постоянно. Я знаю, мне папа рассказывал, что если человек или зверь какой знают, что скоро умрут, у них в глаза особые слезы появляются. Как будто гнойные. Папа это слизью назвал. Они уголки глаз забивают; те, откуда слезы текут. Чтобы простые слезы, уже теперь бесполезные, не текли по щекам. А то так можно годами плакать. И у Федора такие же узлы гноя в уголках глаз. Я пытался их достать, но он не дал. Головой замотал, отстань, мол. Я, конечно, отстал. Я ведь понятливый. Только жалко его. Если он умрет, я вообще на берег сходить не буду. К кому мне в гости ходить?
Работа у меня тяжелая. Паром наш не на веслах работает. К нему такие ступеньки приделаны, вроде как на мельницах. Я видел раз, как они крутятся, те, которые от воды работают. Так мы с папой вдвоем их вертим. Ногами, садимся на скамейки специальные, в педали навроде велосипедных упираемся и кряхтим. Раньше, когда меня не было, у папы помощник был. Но как только мама увидела, что я могу папе помогать, она помощника выгнала. Так целыми днями и крутим эти педали. К вечеру ноги сильно болят, что ходить не получается. И спина сильно болит. Спать на ней невмоготу вообще, только на боку или животе.
А брат не помогает. Он деньги собирает с клиентов. Он их так называет "клиенты". От какого-то задохлика в круглых очках услышал и понравилось. Тьфу! Всякая шушера и жулье ездит этим паромом. Клиенты! Брат у меня здоровый, он когда-то тоже отцу помогал. Но потом считать научился, и мама его кассиром поставила. Сама она ничего не делала. По работе, в смысле. Только по дому: кушать готовила, стирала, убирала в доме и на палубе. Иногда она полы мыла даже когда народу полно было. Задерет юбку на бедрах, ноги раскорячит и тряпкой грязь туда-сюда возит. Сзади неприятно смотреть было. Иногда даже задница голая выглядывала. Тьфу еще раз! Но некоторые дядьки смотрели и даже пальцами показывали. Когда сидишь целыми днями на педалях, невольно начинаешь по сторонам смотреть и думать. Вот и заприметил я, как некоторые дядьки на ее задницу пристально смотрят. Или не на задницу вовсе, а на то, откуда дети выходят. То место тоже прекрасно видно было. Дядьки к маме подходили и о чем-то спрашивали. Та головой кивала, тряпку в ведро кидала и куда-то за дом с дядькой уходила. А папа в это время голову почему-то все ниже опускал. Словно носом клевал. А один раз даже заплакал. Я испугался, спросил, что случилось. Он ответил, что все в порядке. Просто мошка в глаз попала.
А мама потом, время спустя, из-за дома с дядькой выходила. Мужик на место становился, а мама продолжала полы мыть. Так же бесстыдно.
Так, собственно, и проходила наша жизнь. Были клиенты: паром работал. Не было: паром стоял. В эти дни я учился, считал, думал. Иногда за мамой наблюдал. Когда она в ивняке скрывалась, я на берег сбегал и с Федором играл. Или просто в камыши прятался и в воде теплой валялся. Не думал ни о чем, просто на небо смотрел.
А совсем уж редко я заплывал за поворот. Мы там нечасто бывали, потому что неподалеку город стоит. Там вода грязнее, да и лодки всякие паромной переправе мешали бы. Я там в воде на людей смотрел. Они по берегу прогуливались, рыбу ловили, купались. Я на противоположном берегу по самые уши в тине сидел и смотрел. Разных интересных повидал. На пароме таких не бывает. Туда все больше подводы разные приезжают да селяне немытые. А тут женщины ходят в белых облачных тканях. Я их облачными назвал, потому что они словно их облака сделаны. Как будто хлопок что ли, или что. У мамы таких нет. Она в сером всегда. А женщины те в облаках шли рядом с мужиками в черных куртках и брюках. И руки им под мышки засовывали. Наверно, руки просто мерзли. Когда у меня руки мерзли, я их тоже под мышки засовывал. Там почему-то теплее. А еще там дети бегали. Разные, маленькие, побольше. Даже женщины маленькие. Или дети, вроде меня, только в облачных нарядах. Их девочками называют. Они навроде мамы, только небольшие.
Мне они нравились. Очень. От них какое-то тепло исходило.
Когда наступило очередное лето, мама в первый же день теплоты на берег голая ушла. А я к Федору побежал. Проведать, как он там. Небось, отощал за зиму. Но Федор не вышел меня встречать. Я его долго звал, но не дозвался. Я метался по помойке, но среди распускающихся одуванчиков не нашел даже останков собаки. Федор словно сквозь землю провалился. Может, он ушел куда-нибудь на время холодов. Где еды побольше. Мы тоже иногда в другой район уплывали. Туда, где теплее, где еды больше. Вот и Федор ушел. Но я внутри не верил себе. Федор умер, я давно подозревал, что это случится.
Неподалеку от помойки, чуть правее старой водонапорной башни, была небольшая пещерка в скале. Иногда я там прятался, когда мимо вдруг кто-то проходил. Эта пещерка была моей последней надеждой найти Федора. Хотя он никогда туда не заходил при мне, может, суровая зима заставила его передумать и наплевать на свои принципы. Я направился к пещерке, на ходу придумывая, как я отругаю собаку за плохое поведение. Я нес ему небольшую косточку, украденную со стола. Мама варила суп на бульоне из коровьих костей. Одну я украл. Надеюсь, она никак по супу не поймет, что там чего-то не хватает. Я решил сразу Федору косточку не давать, а немного наказать его. Помучить вроде как.
Глаза мои сразу не привыкли к темноте пещеры. В глубине я увидел лежащее тело. Мне показалось, что это Федор спит. Но приблизившись, я увидел лежащего на земле голого ребенка. Маленького такого, совсем крошечного. Вроде как только из мамы вышел. Или в капусте нашли. Он уже почти не кричал. Только сипел что-то. Еще бы, ведь в пещере холодно. Наверно, эльфы подкинули. Но почему в пещеру, а не как обычно, в капусту.
Я хотел приблизиться к ребенку, но тут мое внимание отвлекло странное рычание. Я обернулся к выходу - на пороге стоял Федор и рычал на меня. Раньше такого не случалось. Я испугался. Почему он рычит? Может, это его ребенок?
- Не волнуйся, Федор, я не трону твоего ребенка, - испуганно прошептал я.
Но Федор словно не слышал меня. Он медленно и грозно приближался. Я отступал назад. Но позади был ребенок, и Федор мог подумать, что я хочу забрать его.
- Я не трону твоего ребенка, Федор. Не волнуйся, - попытался вновь успокоить его я.
Но Федор зарычал пуще прежнего и уже, похоже, готовился прыгнуть на меня. Настолько, насколько смогут позволить совсем изголодавшиеся по хорошей еде мышцы. Мне повезло - рядом со мной нависал уступ скалы, достаточно высокий, чтобы Федор не смог на него залезть. Я ухватился руками за него, подтянулся и быстро залез наверх. Челюсти Федора щелкнули буквально около моих пяток.
Порычав немного снизу, Федор сосредоточил свое внимание на ребенке. Мне, конечно, показалось, но сверху он выглядел немного больше. Причем сверху было видно точно, что это девочка. И не такая уж она крошечная.
Федор, продолжая порыкивать, приближался к девочке. Теперь мне стало понятно, что он не защищал своего ребенка (глупость какая - Федор не мог родить человеческого детеныша). Он просто хотел полакомиться ею. Попросту говоря, сожрать. Такого от любимого пса я не ожидал. Надо было что-то делать. Как-то остановить Федора.
Я нащупал рядом большой круглый камень. Подходящая штука, чтобы отвлечь внимание Федора. Что я буду делать потом, я не знаю. Что-нибудь придумаю.
Я швырнул камень в голову Федора. В такую большую башку сложно не попасть. Камень ударил Федора за ухом. Тот рыкнул, сделал еще пару шатающихся шагов по направлению к ребенку, а затем рухнул на бок. Его ноги задергались. Но в то же время он продолжал хрипло порыкивать себе под нос.
Я соскочил с уступа, подобрал камень и стал медленно, нервно долбить Федора по собачьему виску. Осколки костей, кровь, комки какой-то серой дряни в красных пятнах летели во все стороны. Я даже особо не заботился о том, чтобы все это дерьмо не попало на ребенка. Вдруг он, вернее она, даже несмотря на юный возраст, не забудет этой сцены и когда-нибудь сойдет с ума.
Наконец Федор окончательно затих. Половину его черепа я снес своими собственными руками. Наверно, так и предают друзей. Хотя Федор тоже меня предал. Он пытался сожрать эту маленькую девочку. Почти не понимающий себя из-за набежавшей злости на Федора, я совсем забыл о маленькой... Я обернулся и обомлел. Девочка, лежащая на грязном песке пещеры, никак не походила на ту малышку, которую я увидел, войдя сюда. На вид ей было не меньше лет пяти.
- Спасибо, - сказал она. И улыбнулась.
- Пожалуйста, - выпучив глаза, ответил я. - А за что?
- За то, что ты спас меня от Федора.
- Ты знаешь, как его зовут? Ведь только я называл его так. Я его никому не показывал.
- Я знаю, - улыбнулась она. - Я многое знаю. Знаю, что тебя бьет мама.
- Она не моя мама.
- И это я тоже знаю, - еще шире улыбнулась девочка. Удивительным было то, что ее кожа как будто вибрировала. Небольшие, еле заметные волны пробегали по ее лицу, под кожей, под глазами, в губах. Она все так же лежала на земле, лишь приподнялась на локтях. И улыбалась. Ее лицо, ее тело неуловимо менялось. Медленно-медленно удлинялись ноги, становились длиннее пальцы. Я стоял как осел и молча смотрел на нее. И она ничего мне не говорила. Ее волосы становились все длиннее, постепенно меняя свой цвет. Не то, чтобы она становилась брюнеткой, но ее волосы, ранее совсем светлые, постепенно темнели. Ее тело постепенно округлялось, ноги становились какими-то гладкими, грудь увеличивалась в размерах. Соски становились больше, темнее, стали почему-то выступать вперед. Между ног появились маленькие черные волосы. Как у мамы, только короче. А, вот уже и у девочки... женщины волосы стали длиннее и стали завиваться.
Я уже не мог на нее смотреть. В ней было что-то постыдное. Что-то, что смущало меня в маме. Или, вернее в не моей маме.
- А кто моя мама? - наконец спросил я.
- Эльф.
- Эльф? А кто это?
- А разве папа тебе не рассказывал?
- Нет, он говорил, что я - дитя эльфов. Но ничего не рассказывал о них.
- Эльфы - это мы. Красивые и умные притягательные существа. А ты разве сам не видишь?
После этих слов она встала наконец, раскинула руки и покрутилась вокруг. Не знаю почему, но ее вид меня очень разволновал. Очень сильно. Но когда она направилась ко мне, я закричал и выбежал из пещеры.
Сам себе не верю, но я никогда туда больше не вернусь. Было что-то нечестное в ее облике. В ее поведении.
У меня не стало друга. Федор умер от моей руки. Я убил собственного друга, а ведь он просто пытался меня защитить. Хотя что мне сделала бы обнаженная женщина. А вдруг у нее острые когти и длинные клыки. Или она задушила бы меня своими длинными ногами, как делают ремненоги, про которых рассказывал папа.
Но я сдержал свое слово. В ту пещеру около помойки я больше никогда не возвращался. Потому что вскоре после этого случая произошли события, которые заставили забыть и прекрасного эльфа, и бедного Федора, и даже постоянные мамины прогулки.
Как-то раз я сидел в тине и наблюдал за прогуливающимися людьми. Дамами (я узнал, как они называются) в облачных платьях и мужчинами в черных одеждах. Вдруг я почувствовал, что рядом кто-то есть. Я обернулся: на моем берегу реки стояла высокая красивая женщина и смотрела... на меня! Она улыбалась и даже как будто наклонила от удивления голову набок. Некоторое время я молча смотрела на нее, она молча - на меня. Я молчал потому, что по самый нос сидел в тине. Она - не знаю почему.
Наконец я вынырнул из воды. Вернее, остался сидеть в ней только по подбородок. Я спросил:
- Чего ты смотришь?
- А ты чего смотришь? - все так же улыбаясь, спросила она.
- Уйди, и я не буду на тебя смотреть, - удивился я, как будто я все это время смотрел на нее.
- Я не про себя. Я давно за тобой наблюдаю. Ты часто сидишь тут, в воде, и смотришь на людей на той стороне. Зачем?
- Просто мне интересно.
- Интересно наблюдать? А мне интересно наблюдать за тобой. Можно?
- А зачем тебе наблюдать за мной? - испугался я. Под водой я был совсем не одет, и мне бы не хотелось, чтобы она меня видела таким. Это грех.
- Ты мне нравишься. Я давно наблюдаю за тобой с того берега. Сегодня решила понаблюдать с этого.
- А как ты оказалась на этом берегу? Я не видел, чтобы сюда кто-то плыл.
- Чуть выше по течению недавно построили мост.
- Мост? - испугался я. Теперь папа лишится работы. По мосту можно ходить бесплатно. Да и удобнее это. Хотя мама запрещала мне читать про мосты, в какой-то книге я нашел упоминание. Любой желающий, если он не слишком тяжелый, может взойти на мост и пройти на другую сторону реки или обрыва. Но не уверен, что есть настолько тяжелые люди, что их не выдержит мост. Только если мост уж очень хилый.
- Папа не обрадуется, - неожиданно для самого себя произнес я вслух.
- Почему, - спросила странная женщина.
- Он работает паромщиком. Теперь мы потеряем всех клиентов.
- Да, наверно... Постой, а ты не сын того паромщика, который работает немного ниже по течению?
- Да.
- Как я хотела прокатиться на вашем пароме, но мне не разрешал муж, - огорченно сказала она.
- Почему? - удивился я. - Что такого в катании на пароме?
- Он говорил, что там катаются только бандиты и нищие селяне.
- Надо же, я тоже так думаю. Как будто богатым не нужно на тот берег.
- Богатые нанимают лодки. И переправляются на этот берег. А теперь и богатые, и бедные будут пользоваться мостом. Твой папа совсем останется без работы. Наверно вам нужно будет переезжать на другую реку.
- Наверно, - огорчился я.
- А почему ты не выходишь из воды? - неожиданно спросила странная женщина.
- Я не одет, - вынужден был признаться я.
- Ты меня стесняешься? - удивилась она. - Я ведь взрослая женщина и уже видела голых мальчиков.
- Но меня ведь не видела.
- Странная у тебя логика. Хотя интересная... Слушай, а хочешь, я тоже разденусь и тогда мы станем совсем одинаковыми? В таком случае тебе нечего будет стесняться.
Я не ответил. Если честно, после встречи с эльфом мне стало нравиться смотреть на женщин. На взрослых женщин. В мечтах я иногда представлял их голыми. Но в мозгу они почему-то часто превращались в маму. Я ненавидел ее. Когда я вернулся после убийства Федора, она очень разозлилась. Оказывается, она вернулась сегодня раньше и не нашла меня.
- Сегодня не было клиентов, и я пришла раньше. А тебя, ублюдок, на месте не было. Я тебе что приказал сделать? Убрать на кухне. Ты убрал? Нет.
Она всячески обзывала меня, пока била. А потом раздела догола, схватила рукой пипиську и стала давить и щипать. Было очень больно. Хотя я уже взрослый, я плакал и умолял ее перестать. Но мне казалось, что она злится не потому, что я не убрал на кухне, а потому, что сегодня не было клиентов. Я не знаю, что это значит. Брат сказал, что имеются в виду не клиенты парома. А папа в ответ на мой вопрос промолчал. Наверно, мама работает где-то еще.
Я решил не называть ее больше мамой. Моя настоящая мама обязательно где-то ходит. И пусть я никогда ее не встречу, мысленно я буду называть "мамой" именно ее. Эту же женщину, из-за которой мои нервы словно птицы, словно натянутые струны гитары, словно прячущиеся в норах мыши, я стану называть греховной теткой. Потому что глубоко внутри меня ее постоянные голые походы казались грехом.
И мне бы очень хотелось, чтобы моей мамой была именно та женщина, которая стояла сейчас передо мной. И была она совершенно обнажена. При этом не вызывала того, что та греховная тетка, которую я имел наглость, глупость и нерадость именовать "мамой", называла греховным желанием.
Я согласился выйти из воды. Вернее, из тины. Выйти, чтобы предстать перед этой женщиной как есть. Именно таким, каким меня нашли в капусте. Неприкрытым, голым.
- Отвернись, - попросил ее я. - Мне немного стыдно.
- Совсем немного? - спросила она, но отвернулась.
- Да, я привык быть голым. Мама... греховная тетка постоянно наказывала меня наготой. Теперь быть голым у меня ассоциируется с наказанием. Хотя рядом с тобой моя голость не кажется такой противной.
- Послушай, ты говоришь, как взрослый. Кто тебя учил так говорить?
- Федор, - признался я. - Он был моим единственным другом.
- Федор? - переспросила она. - Может, я знаю его. Как его фамилия.
- Федор - собака. Я разговаривал с ним. Долго. И он всегда понимал.
- И где он теперь? - опять спросила она, словно на допросе.
- Я убил его. Он хотел съесть эльфа.
- Ты странный, - призналась она, оборачиваясь. - Ты видел эльфа, говорил с собакой, ведешь себя, словно взрослый. Сколько тебе лет?
- Очень мало, - ответил я, выходя из реки. - Я только недавно был выпущен из капусты.
- Ты - дитя эльфов? - спросила вновь она, без стеснения глядя на мое тело.
- Да, так говорит папа... Куда ты поведешь меня?
- Почему ты решил, что я куда-то тебя поведу?
- Ты должна отвести меня туда, где мне будет хорошо.
- Тебе это сказали эльфы? - смеясь, спросила она.
- Нет, об этом мне сказали волны. Река ведь говорит, ты не знаешь.
- Да, - неуверенно прошептала она и словно смутилась. - Река говорит и со мной.
- Что она говорит тебе? - я удивлялся сам себе. В моем мозгу рождались мысли, которые я переводил в слова. Причем мысли эти, а тем более слова не были моими. Словно после того, как я встретил страшного, но такого притягательного эльфа в маленькой пещерке, мой мозг изменился. Стал взрослее. Может, это от того, что меня непонятной тягой тянуло к ее (его) обнаженному телу. Может, именно тогда становятся взрослыми, когда начинает тянуть к чужому телу?
- Она говорит мне, - призналась странная женщина, - что хочет меня. Не в смысле секса (я не понял ее), а в смысле принятия, что ли? Я не знаю, как объяснить. Просто как прижаться к любимому мужчине. Потеряться в теплоте его тела, в его нежности, в его любви. Так же хочется прижаться к реке. Потеряться в ее влажности, в ее прохладе. Даже зимой, честное слово!
Она словно оправдывалась передо мной. Почему? Наверно, в ее голове я казался более приближенным к реке. К ее волшебному, постоянно меняющемуся, характеру. То она бурна, словно злая тетка (греховная тетка), но через время - само спокойствие. Словно странная женщина, которая стояла передо мной голая.
- Куда ты отведешь меня? - вновь спросил я ее.
- В глубь леса. Подальше от реки. Ведь и теперь она манит меня, превращая влечение к тебе в простую игру.
- А тебя влечет ко мне? - спросил я, озадаченный всеми теми граммами, которые по возрасту засунула природа в мою голову.
- Да, - просто призналась она. - Меня влечет к тебе. Я вижу твое тело, все залитое кровью. И мне хочется жалеть его.
Я глянул себе между ног. Мои раны, нанесенные греховной теткой, вновь открылись. Почему? От речной воды ли, касания которой приносили только покой моим ранам? Или от вида этой странной женщина, стоящей передо мной и не прикрывшей своей наготы?
- Как зовут тебя? - спросил я, ведь все меньше и меньше она казалась мне странной. Эта женщина, мысли которой так походили на мои.
- Меня зовут Маргарита. Как у Булгакова. Читал его?
- Я не читаю книг. Лучшей для меня есть книга реки. Я читаю ее изо дня в день и не могу начитаться, - ляпнул я, не совсем соображая, что говорю.
- О. Твои речи доводят меня до...
Она не закончила. Она просто взяла меня за руку и повела куда-то вглубь леса.
Шли мы не долго. Наконец она привела меня на небольшую опушку. В самом ее центре рос огромный старый дуб. Часть его ствола была почти погружена в теплое одеяло зеленого мягкого мха. Прямо под этим мхом трава росла особенно густо. Длинные, похожие на луковые перья, листья той травы создавали густой ковер.
Маргарита легла на ковер и попросила меня лечь рядом. Я лег, ведь мне не трудно. А тем более, если этой странной, но прекрасной женщине станет от этого лучше.
Какое-то время мы лежали молча. Я глубоко вдыхал запах свалявшегося мха и свежей, вчера лишь выросшей травы. Маргарита... Она тоже молчала. Что думала она - я не знаю. Но вдруг наше молчание было прервано. Высоко на дереве, где-то в его великолепных ветвях, вскрикнула птица. Протяжно, тяжело, мучительно...
Маргарита вздохнула и попросила:
- Обними меня!
- Хорошо, - только и смог произнести я. Она повернулась ко мне спиной, а я обнял ее сзади.
Вечерело. Моя спина мерзла, но животу и груди было бесконечно тепло. Постепенно холод пробрался и вперед, и даже теплое тело Маргариты уже не грело меня. Я стал дрожать.
- Что ты? - спросила встревоженно Маргарита.
- Холодно.
- Бедненький, дай я тебя обниму. Ты уже достаточно меня погрел.
Она повернулась ко мне лицом, обхватила меня руками и крепко прижала к своей груди. Стало как-то очень уютно. До такой степени, что я уснул.
Не знаю, сколько я проспал. Проснулся я от тихого плача. Маргарита плакала.
- Что случилось? - сразу спросил я.
- Ты скоро уйдешь. И мы нескоро увидимся вновь.
- Почему нескоро? Я завтра приплыву.
- Обещаешь?
- Обещаю. Жди меня здесь.
По ее вопросу я понял, что наша первая, сегодняшняя, встреча закончилась. Следовало, видимо, встать и отправляться восвояси. Но не было ни малейшего желания отпускать из своих объятий это теплое тело. Маргарита встала сама и оделась.
- До свиданья! - сказала она и улыбнулась. - Надеюсь, скорого.
- До свиданья! - ответил я. И улыбнулся в ответ.
Дома греховная тетка снова меня побила. На этот раз по лицу и до крови. Она рассекла моими же собственными зубами мои губы. А потом еще размазала кровь своей ладонью по моим щекам. И запретила умываться. Даже к реке подходить. Так и сел ужинать.
Папа был особенно грустным в этот вечер. Сегодня услугами паромщика воспользовались только пять человек. Все большее количество людей бесплатно и легко пересекали реку по мосту. Неодушевленный предмет отбил у нас весь наш хлеб.
- Что ты нюни распустил? - кричала на него греховная тетка. - Уничтожь это дьявольское строение. Подпили основание, утопи, взорви наконец. Я не знаю как, но если ты не сделаешь этого, я уйду от тебя. И ты останешься совсем один. Господь не любит одиночек. Он не любит разведенных, бездетных, вдовцов. Он не любит мужчин, а таких дураков и подавно. И гореть тебе после смерти в аду. Глубоко-глубоко.
- Да-да, - кивал головой папа. Кивал и грустил. Как всегда. Когда греховна тетка орала на него, он всегда кивал. Соглашался. Да, я согласен, что я дурак. Да, дорогая, я сдохну под забором, как собака. Да, любимая, я куча дерьма. Да, да, да!
А я сидел, вымазанный собственной кровью. Ничего не ел: болели губы, раскрошенные зубы все еще хрустели на уцелевших. Изо рта капала смешанная с кровью слюна. И адская боль. Это когда говоришь "кушать", а получается "сюсять" с брызгами красноватой вонючей слюны, с крошками зубов в этой смеси и судорогой, сводящей челюсти.
Я отпросился спать (умыться мне не дали), уткнулся головой в подушку и заплакал. От бессилия. И от любви; к удивительной, странной лесной женщине Маргарите. Мне очень хотелось, чтобы она была моей мамой. Или не мамой, а другом. Близким другом. Чтобы обнимала меня и не давала в обиду. Просто, чтобы была моей. Но как смогу уйти я от этой семьи? Как они отпустят меня?
Как? У меня в голове созрел план. Нескоро, но все должно получиться.
На следующий день я вновь встретился с Маргаритой.
- Кем ты хочешь стать после смерти? - спросила меня она, когда мы так же лежали на подготовленной самой природой травяной кровати.
- Не знаю, я не думал об этом. А ты?
- Я хочу стать водой. Я буду жить вечно, ведь вода вечна. Пусть я буду только капелькой, но я буду частью этой реки. Всего мирового океана. Ты знаешь, что такое мировой океан?
- Нет, - признался я.
- Это вся вода на Земле. На Земле целых четыре океана, сотни морей, тысячи рек, озер, миллионы ручьев, прудов, родников. А добавь сюда колодцы, всю воду, которой наполнена почва, дождевые облака. Добавь сюда ту воду, которая содержится в человеке. Ведь мы на восемь десятых состоим из воды. Все живое и неживое - вода. Даже в самых жарких пустынях глубоко в песке есть вода. И я была бы частью всего этого. Да, сейчас я часть человечества. Как человек. Но каждый человек сам по себе, а капли воды образуют самое настоящее целое. Единое тело, гибкое и сильное, теплое и ледяное, нежное и гневное, заживляющее раны и не щадящее никого.
- Я тоже хочу стать водой. Я люблю воду. Она не делает никому ничего плохого. Она наказывает виноватых. Она ласкает невиновных.
- Мне бы очень хотелось стать с тобой единой каплей, - сказала Маргарита. - Одной каплей, которая всегда в пути. К звездам, в глубины морей, в землю.
- Так стань, - попросил я.
- Как?
- Будь со мной всегда. Просто.
- Я постараюсь, - пообещала неуверенно она.
А мой план зрел.
Греховная тетка все ругалась и ругалась. Она донимала папу... нет, я перестал называть его папой. Я буду называть его трусом... Она донимала труса своими упреками, заставляла взорвать этот мост, обзывала мешком дерьма и слюнтяем.
И впервые в жизни я вмешался. Я встал на сторону греховной тетки. Я знал, что трус послушает меня. Одного меня. Ведь он считал меня ребенком эльфов.
Я сам себе не признавался в одной тайне. Боялся наверно, но я на самом деле видел этот сон. Это было уже после встречи с эльфом. Еще бы, ведь во сне я видел именно его.
Мне приснилось, что я опять пошел к той пещерке. Против своей воли. Просто меня звал Федор. Тянучим, больным человеческим голосом. Кричал "Помоги!". И я решился. Вдруг я не убил его, а только покалечил. Не до смерти, и он будет жить. Я бежал к пещерке, но она словно отдалялась от меня. Я бежал и плакал.
Но на пороге пещерки меня встретил не окровавленный Федор, а эльф. Одетый. В длинный зеленый халат.
- Послушай, мальчик. Ты не дослушал меня наяву, так послушай хотя бы во сне.
- Я слушаю тебя, - сказал не я моими губами.
- Ты - ребенок эльфов. Помни это. Одмиенце. Оммен. Вехсельбарг. Подменыш, которого не успели подсунуть в чью-то чужую колыбель. Ты имеешь власть. Ты можешь убедить человека прыгнуть в огонь. Против его желания. Ты можешь заставить женщину лечь с тобой против ее желания. Ты можешь заставить мужчину убить против его желания. Ты можешь заставить ребенка отдать тебе его конфету. Ты можешь заставить любого сделать все, что захочешь. Но должен будешь платить за это. Каждая просьба добавит к твоим волосам один седой. Ведь ты - почти человек.
- Почти? - спросил я не моими губами.
- Почти. Ведь ты - дитя эльфов. Мы растим подменышей, нашу шутку, в капусте. Именно потому в среде людей бытует детская легенда, что детей находят в капусте. Иногда - да, как тебя. Недозревших, не совсем очеловеченных, не совсем подготовленных к людской жизни. Не донесенных до выбранных матерей. Мы забираем родного ребенка сразу: в нашем мире они служат нам талисманами. Но в твоем случае мы не успели положить тебя вместо забранного. И его вернуть уже не было возможности. И несчастная женщина потеряла ребенка, не обретя вместо него тебя. Кстати, ты ведь знаешь эту женщину?
- Да?
- Ее зовут Маргарита. Ты любишь ее?
- Да.
- Как?
- Как можно любить человека, - признался я. - Которому хочется отдать свою кровь.
- Хорошо. Наши молитвы были услышаны. Ты обрел мать. Будешь ли ты относиться к ней, как к матери - твоя беда. Будет ли она относиться к тебе, как к своему ребенку - твоя беда. Ты услышал нас?
- Да, - признался я. И проснулся.
Но с тех пор все словно изменилось. Не в греховной тетке: она как била меня, так и продолжала. Не в брате... кстати, я перестал называть его братом. Теперь он ублюдок... Не в ублюдке: он как бил меня, так и продолжал. Изменился трус: каждое мое слово он принимал на веру безоговорочно. Моя речь стала стройнее - да, может именно потому он слушал меня очень внимательно. Внимательнее, чем греховную тетку...
Так вот, впервые, но специально, я встал на ее сторону.
- Папа, послушай маму, - сказал я, и к горлу подкатила тошнота. - Мост нужно уничтожить. Он мешает нам жить.
Все смотрели на меня с удивлением. Но во взгляде труса виделось еще и восхищение.
- Ты думаешь? - спросил он У МЕНЯ. Не у греховной тетки. Не у ублюдка. У МЕНЯ.
- Да, так будет лучше, - ответил я и понял: мой план почти свершен.
Через две недели отец привез какой-то взрывчатки. Его знакомый (откуда бы?) когда-то служил в армии и был даже на какой-то войне. Откуда он собрал столько взрывчатки - не знаю. Но ее было очень много.
Через два дня, ночью, мы на пароме подплыли к мосту, заложили взрывчатку. Отплыли подальше и смотрели. Как зарево, громкое, как кораблекрушение, озаряет ночное небо. Как серыми камнями наш неодушевленный враг рушится в воду. Как скатывается в бурлящую огнем и землей реку на беду оказавшаяся на мосту карета. Как ржут, перекрывая грохот камнепада и пожара, две лошади. Их было жалко.
Не жалко было греховную тетку, труса и ублюдка. Ведь утром я сдал их полиции. Пришел в участок маленький и оборванный. С синяками на лице и пипиське. С выбитыми зубами. С куском взрывчатки в руках. Пришел и рассказал, что они устроили самосуд. Над мостом. И погибли две лошади. "Лошадок жалко", - сказал я и заплакал. И слезы начертали на моих измызганных щеках две дорожки.
Скатертью дорожка, греховная тетка.
Скатертью дорожка, трус (хотя мне немного тебя жалко).
Скатертью дорожка, ублюдок.
А потом я отправился на паром. Я сидел и ждал. Заржала лошадь. И негромкий голос спросил: "Вы перевезете меня?"
- Конечно, - ответил я и обернулся. - Заходите, милости просим.
Я сказал: "Держитесь за поручни!" и налег на педали. Одному вращать их трудно, но легче, чем рядом с трусом. Я крутил педали и улыбался. Не своим мыслям, нет. Я улыбался Маргарите. Она готовила кушать в нашем дворе.
И я, мальчик, грязный, словно прибрежный валун, с потным лбом и слезами на щеках от тяжелой работы, улыбнулся и крикнул ей:
- Я люблю тебя, Маргарита!
И Маргарита, устало смахнув со лба капли пота, крикнула мне в ответ:
- Я тоже люблю тебя, Оммен.
И первый клиент удивленно посмотрит на нас. А на другом берегу он отдаст нам все свои деньги. И оставит лошадь. Ведь я умею убеждать людей. Даже против их воли.
© Алексей Бойко, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
