Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ПОЭЗИЯ  КАК  ПОДМЕНА  ПОНЯТИЙ


...А твой закон - уж не такую силу
За ним я признавала, чтобы он,
Созданье человека, мог низвергнуть
Неписанный, незыблемый закон
Богов бессмертных. Этот не сегодня
Был ими к жизни призван, не вчера:
Живёт он вечно, и никто не знает,
С каких он пор явился меж людей.
Софокл "Антигона" 
(Перевод Ф.Ф. Зелинского) 



1

Во владивостокском поэтическом анклаве последних двух десятилетий рубежа веков одинокая и непризнанная фигура поэтессы Елены Васильевой стала проявлять себя как знаковая в ряду других с некоторым опозданием, а именно с выходом её последней книги "Возьми освободи" (Владивосток. Издательство Морского государственного университета имени адмирала Г.И. Невельского, 2007.) - знаковая в том смысле, что эта книга обладает неким свидетельством времени и поэтикой, c отличным от других поэтик вектором. Иначе говоря, её тексты описывают, кроме лирического ландшафта, ещё и хронотоп. Откажемся сразу от вкусовых определений. Её поэтическое слово - это способ освоения пространства как в физических измерениях - предельных, так и в метафизических измерениях - беспредельных.

Уже для Аристотеля "место-пространство" казалось "чем-то великим и трудноуловимым". Поэт, как географ и картограф, занимается описанием своего конкретного места-времени, вступает c ними в личностные и провиденциальные отношения - "будем мерить время пудами соли, старой верой, новым искусством" - на том языке, которые ей доступен, но не общедоступен. Следует вспомнить, что Елена Васильева закончила геофизический факультет одного дальневосточного университета, аспирантуру, занималась научно-исследовательской работой, а стало быть, она знакома со всякого рода измерениями; кроме того, система её личных ценностей обнаруживается в ортодоксальном христианстве (православии). Всё это, в конце концов, отразилось на языке-жаргоне поэтессы. В сходной стилистике пусть будет наше расследование на правах введения в поэтическое миросозерцание Елены Васильевой, да простят нам этот жаргон любители изящной русской словесности. Это такой литературный стилистический приём, а также способ вживания в чужую шкуру.

Без таких слов, как закон, ритуал, аксиома, диссертация, трёхцилиндровый, логос, протуберанцы, километраж, символ, горизонт, телеграф, радары, виртуально, форсаж, фонетика, Ньютон, Эйнштейн, контекст закона, констатируешь, галоген, сигнализация, мембраны, нейроны, длинные и короткие волны, геометрия, лексикон, криптограммы, синфазны, территория, ритмы в среднем диапазоне, мегаватт, опыт бытия, стратегия, нитевидный разум, механическая модель солнечной системы, бесперебойное питание, угол падения, глоссолалия, гравитация, идентификационный номер, сервер, Меркатор логарифмирует, парадигмы и алгоритмы и так далее, не обходится почти ни одно её стихотворение. Так и напрашивается сказать: какое учёное варварство! Попробуйте проделать простую операцию: разбейте эти слова по темам, и вы обнаружите основные векторы поэтической модели Елены Васильевой.

Однако мы ("забытое слово "мы" входит в мой лексикон") озадачимся другим вопросом: какова служебная роль этих слов, какова модальность вне их утилитарного терминологического значения? Вероятно, что эти слова как бы призваны объективировать переживания лирического персонажа Елены Васильевой, это способ абстрагирования от своего лирического "Я", или даже удаление от "Я", отторжение.

Не этот квази-поэтический тезаурус, режущий слух своим научно-техническим скрежетом, характеризует эклектическую стилистику её книги, а именно сама интенция объективировать индивидуальный мир-миф, эфемерный по своей природе, но   п р о с в е ч и в а е м ы й  сквозь слово, вписать-вместить его в некие рамки объективной вневременной данности (законности). Кто-то должен подтвердить законность её чувствования - общество, физика, метафизика, религиозная доктрина, искусство. Будто некий авторитет или абсолют с точным глазомером и нивелиром незримо присутствует за пределами текстов и направляет говорящего, как суфлёр. "Я молюсь, а ты за моей спиной", "Ты опять ничего не придумал, ты просто подслушал". Это может быть любимый, чьё имя не называется, и которого, увы, уже нет в живых, но диалог продолжается в присутствии его смерти; или некая квазиличность, наделенная функциями совести. "Ты был дан абсолютным ответом на единственный мой вопрос". Какой был вопрос? И какой был ответ? Речь идёт о "законах вечности", они абсолютны, а, следовательно, в их юрисдикцию не могут входить "законы совести", как правило, человеческие и изменчивые. Они вообще поставлены под сомнение, также как и собственный вкус, которому оказывается недоверие. Эта проблематика выходит за границы одного частного поэтического высказывания, эхом отзывается в культуре и философии нового времени, начиная с Ницше. Это вопрос о подлинности внутреннего суда совести. Когда теряется "контроль за слезами", на его смену должен прийти незыблемый закон веры.

Вот на этих как бы объективных эталонных весах постоянно взвешивается и приценивается личностный "опыт бытия". Это есть поэтическое задание автора. Здесь возможно слово "задание" заменить словом "призвание". В результате этой подмены у нас расширяется горизонт понимания и толкования текстов. Это, собственно, тоже такой приём, благодаря которому лирический персонаж совершает восхождение из "стихии тьмы" в "стихию света".

У французского католического философа и драматурга Габриэля Марселя (1889 - 1973) слово "призвание" трактуется как свобода, родственная любви и истине, в пространство которой человек выступает ("экзистирует") из своей природной данности, когда он решает думать и действовать. Тексты Елены Васильевой рождаются в постоянном присутствии не просто смерти, а смерти любимого человека. При этом для неё только "одна любовь есть контекст закона". Это её опыт бытия, где опыт прочитывается как "экзистенция", а бытие разворачивается в "бытие-при-смерти". Этот опыт-бытия-при-смерти - "на входе в сущее" - должен привести к Истине, к Свету. И таково призвание поэта. "И не знаешь, что хочешь в последней строчке - выйти к свету или прийти домой".

А что же касается наших заданий, то скажем сразу, что мы будем заниматься не столько поэзией и стихами Елены Васильевой, сколько тем, что называется "нехорошим" словом - дискурсом, художественным дискурсом - "скрытыми механизмами игры в бисер", авось удастся нам разгадать феномен преломления в поэтическом сознании Елены Васильевой многоярусной реальности. Во многом это какой-то "фонетико-иероглифический" язык, внятный больше самому автору, а потому нуждающийся в авторском комментарии, если не переводе. Можно ли его назвать аутентичным? Более того, Елена Васильева может объяснить в своих стихах всё, когда как гениальный автор не всегда скажет, почему его слова соединяются так, а не иначе. Он просто не знает. Ведать - основное качество её как поэтессы. Ведовство своё она тщательно затемняет - тайна должна остаться не раскрытой - заговорами "скипси драг", "Сакре Кёр" и прочими бормотаниями. Так и хочется посадить её рядом, чтобы требовать от неё пояснений. Однако, обойдёмся своими силами, без её подсказки, опираясь только на текст и его способность сказать о лирическом персонаже, о его место-прибывании, о его время-проживании и целях его бытования.

Мы не знаем, как относиться к стихам автора, какое дать им определение, и не будем касаться эстетической стороны, попытаемся взять сущность её стихов силком, за рога, как быка. Слово живёт, если имеет отклик. Стих Елены Васильевой - это целая кладовая эпох, мировых мифологий, цивилизаций, философских идей, одним словом, краеведческий музей, заваленный как древними артефактами, так и современными артефактами масс-культуры, и современными научными познаниями. "Я работаю гидом в музее арт-нуво-сюр и в моей коллекции haute couture преобладание эльфов, священников и непальцев". Это музей мистического анархизма. "Вавилон не кончается", "Координация мира серьёзно нарушена", "Никто не ведал, по каким нотам следует здесь жить". Можно сказать, что слово Елены Васильевой - это не то слово, которое передаётся из уст в уста, а слово, отраженное в пространстве и во времени, слово-эхо, а потому часто искажённое. Непонятно, по какому принципу одни слова у неё притягиваются к другим - за уши или как-то иначе. В утешение сошлёмся на Михаила Ломоносова, давшего современное определение поэзии как "сопряжение далековатых идей".

Вообще письмо Елены Васильевой напоминает обломки пиктограмм, клинописи или иероглифов древних цивилизаций - скажем, хеттов или шумер, из которых она как будто складывает свои письмена. А русскому языку она только навязала письменность этой погребённой цивилизации или, как могла, транскрибировала её на доступную нам славянскую кириллицу. В конце концов, истоки европейской письменности оттуда. Дайте мне толмача, немедля!.. "Я не знаю, кому предназначены мои вещие сны; моя расшифровка может оказаться ошибочной".

Постойте! Ведь есть ещё, так сказать, оптика! Сегодняшний день в стихах Елены Васильевой представлен в обратной перспективе. Это взгляд человека на будущее, прошедшее "сегодня", которое сгинуло с лица земли в бесконечной перспективе времени. Future (Perfect Continuous Tense) in the Past. Там, в небесных чертогах, иерархии времени уже не наблюдается. "Слышишь, время остановилось, как старое колесо. Глядя в прорубь, видишь звезду над шпилем Адмиралтейства" и "только прошлые мы мстим бессмертным себе за не взятый город".

Это феномен поэзии, когда поэт запросто и беспрепятственно может пересекать границы времени, пространства и языков. "Забегая вперёд, я гляжу на твоё лицо...". Как далеко она забежала вперёд (в будущее), чтобы увидеть это лицо "в отражении чудного утра какого-то дня" уже из прошлого? Сегодняшний день как воспоминание...

Это состояние Пиндар выразил в двух строчках: "На небе знать - то же, что видеть. На земле - то же, что вспоминать". Все времена сошлись в один день - как будто вы попали в краеведческий музей, "где граница исчезла вдруг, я услышал Слово...". О чём это Слово? Елена Васильева пытается говорить - "как безумное зеркало повторяя" - о родном и о вселенском. В этой вселенной "друг друга отражают зеркала, взаимно умножая отраженья..." (Георгий Иванов).

Такова вот калейдоскопическая зеркальная оптика поэтического мышления Елены Васильевой и, видимо, этим выражением следует заклеймить её поэтику. Поэзия сродни экстатическим видениям и мистериям древних греков - переживший их человек достигает просветления, а душа обретает освобождение от круга прежних существований. Вот что пели юноши, "опытные узники темниц", на первых ступенях эзотерической школы Пифагора, предуготовляясь к обряду посвящения в таинство о мире и едином Боге. Это наставления из пифагорейских "Золотых стихов", вероятно уже "списанных гостями из настоящего в утиль" вместе с "нежным музеем" Елены Васильевой.

Прежде всего бессмертных богов согласно закону
Чти и клятву блюди. Затем героев пресславных
И преисподней божеств почитай, обряд исполняя (...)
Это тебя наведёт на след добродетели божьей.
Ей! Клянусь Передавшим нашей душе Четверицу -
Вечной природы исток. Итак принимайся за дело,
Связь ты познаешь бессмертных богов и смертного рода,
Как совершается всё, какому подвластно закону;
Сколько возможно, познаешь единство всеобщей природы -
Так избежишь безнадёжных надежд и все тайны раскроешь (...)
Отче Зевс! От скольких бед ты всех бы избавил,
Если бы всем показал, какому роду подвластны.
Ты же дерзай, зане божественный род и у смертных.
Вещая коим природы обряды все открывает.
Будучи в них посвящён, достигнешь того, что велю я,
Душу свою исцелишь и спасёшь от этих страданий (...)
Если же тело покинув, в эфир придёшь ты свободный,
Станешь богом бессмертным, нетленным, боле не смертным.

В этих орфико-пифагорейских стихах заключены истоки всей мифопоэтической и христианской семантики, идеологии и этики Елены Васильевой, если даже предположить, что эти тексты ей не знакомы. Кстати, о семантике слова "музей". Считалось, что божественные законы низводятся в мир людей посредством Муз, поэтому по совету Пифагора был возведён храм Муз. После смерти Пифагора его дом был превращён в храм Деметры, а переулок назван "Мусеем", то есть Святилищем Муз.

Кто такие Музы? Этот вопрос может вывести нас к разговору о двоякой природе того, что мы называем поэзией (видите, мы уже оговариваемся!), понимаемой как делании и исступлении. Логос и глоссолалия - два полюса "мистериозной" поэзии Елены Васильевой. Музы, муссы - значит "мыслящие". Музами Елены Васильевой могут быть разные сущности: "это еле слышный небесный хор", "вещие сны", "ангел, присматривающий за мной", "Сизые воздухом напоили, Серые - песнями", "начальник тишины", "ангел говорит тебе, что страх конечен", и даже "голова на блюде хорошим заблуждающимся людям губами спёкшимися произносит: рок". Кроме того, они могут являться в разных образах света и огня. "Мы вышли из чаши времени в поляны, тканные из солнечных нитей и далёких огней", "я встречаюсь с твоим полушепотом на перекрёстках, и зелёный загорается как божественно-синий", "мы вдвоём через этот огненный водоём"...

А.Ф. Лосев подсказывает, что в орфической литературе есть гимн "К Музам", где они именуются "многоликими"; они "кормилицы души", "порождающие доблесть всякого обучения", "владычицы и водительницы благомощной мысли...". У неоплатоника Прокла тоже есть гимн "К Музам". Его музы - это "свет, возносящий ввысь человеческий род". Они через "вдохновенные книги" спасают "души людей, поглощённые бездной жизни", они "опьяняют" философа "умными мифами мудрых", увлекая "душу странника к чистому свету". Платоновский Сократ в "Федоне" осознаёт себя "творцом на поприще Муз", то есть человеком "мусическим", "божественно неистовым", а значит, подлинным философом. В диалоге "Федр" Платон определяет "божественное неистовство", связанное с Музами, как "творческое", т.е. по существу как "боготворческое" 1 . У Елены Васильевой послушание Музам выплёскивается в такие характерные мистериозные стихи: "Я перестану бодрствовать и спать. Я стану хореографом погоды, я стану летописцем для природы, я стану сценаристом у судьбы...".

Известно, что жрецы Египта "владели тремя способами объяснять свою мысль. Первый способ был ясный и простой, второй - символический и образный, третий - священный и иероглифический. То же самое слово принимало, по их желанию, либо обычный смысл, либо образный, либо трансцендентный... Гераклит прекрасно выразил эти различия, определяя их язык как говорящий, обозначающий и скрывающий" 2 . Таким же языком зачастую пользуются поэты. Елена Васильева смешала все три способа письма. Она могла быть жрицей огня, весталкой, пифией в храме Аполлона, вещуньей. Слово "глоссолалия" в поэтическом лексиконе Елены Васильевой только намекает нам на источники её вдохновения. Оно означает, как объясняет словарь, "непонятное слово", бессмысленное выкрикивание в состоянии экстаза, воспринимаемое мистиками как "боговещание". Иначе говоря, это способ сакрализации поэтических текстов. Вспомним "глоссолалистические" опыты Андрея Белого и Велимира Хлебникова, а у них были свои учителя... Если уж мы к ним пойдём, то в такую дохристианскую архаику можно зарыться, что еле ноги унесём! Хотя бы древнеисландский эпос скальдов.

Как видим, что все эти поэтические мистерии в антураже научно-технического прогресса имеют античный вектор, и замешаны они на орфико-пифагорейских и неоплатоновских доктринах и прочих ведических текстах, вошедших в сознание Елены Васильевой через архетипы культуры, по преимуществу христианской. Цель этой экскурсии по античным залам-лабиринтам музея состоит в том, чтобы оказаться, а точнее "проснуться в небесном храме" - вместе с гидом, Еленой Васильевой. Но слышит ли её кто-нибудь из тех, кого она ведёт за собой? Да и нужны ли ей эти слушатели! Ведь письмена, как известно, служат своего рода памятками для себя самого, обращены больше к себе самому, чем к другому. Это что-то вроде узелков на память и не нуждаются в дешифровке. Короче, отсылаем вас к мифологическому словарю. Тем более что это очень любопытно.

И если уж мы пошли по пути аналогий, определения "одного" через "другое", то собрание стихотворных пьес Елены Васильевой представляется внутренними монологами о нравственном самоопределении, подобно Софокловой героине Антигоне, дочери Эдипа. Её персонаж, если только не сознание самого автора, оказывается в плену изменённого или изменяющегося значения слова - это такой метод превращения слова в метафору. И если возникает требование освобождения, то это освобождение обретается через снятие квази-поэтических коннотаций, которые не только затемняют смысл перед читателем, затрудняют прочтение стихов, но и самое главное - сделать моральный выбор. В искусстве, как известно, мораль автора - это его эстетика.

Героиня стихотворений Елены Васильевой стоит на пороге деяния и осуждения. Что такого греховного совершила она, что обрекает себя на осуждение? Как мы помним, "дойдя до крайнего дерзанья", Антигона "преткнулась о высокий трон правосудья" и преступила царский закон, запрещавший оплакивать и предавать земле её брата Полиника согласно греческим ритуалам. В уста героини пьес Елены Васильевой так и напрашиваются слова несчастной обречённой на смерть Антигоны: "Мне сладко умереть, исполнив долг. Мила ему, я лягу рядом с милым, безвинно согрешив. Ведь мне придётся служить умершим дольше, чем живым. Останусь там навек. А ты, коль хочешь, не чти законов, чтимых и богами". (Перевод С. Шервинского).

"Служить умершим" - этот список страшно начинать перечислять - основной посыл для стихов Елены Васильевой. Её любовь - это тот путь, который ведёт её "в долину Ахеронта", и только там, воссоединившись с возлюбленным, она освободится от бремени человеческого осуждения. "И песня недоказанной души, и красота, мерцавшая в сосуде, - теперь везде. Нас больше не осудят. Любовь сильней. Она и разрешит".

Да, любовь сильней смерти и человеческих законов, которые преступает героиня пьес Елены Васильевой, поэтому ей и сладко умереть, исполнив долг; и сладко чувство безвинного греха; и сладко чувство высокой правоты перед лицом божественных законов. Трагедийный пафос в интонации исполнителя делает образ лирической героини Елены Васильевой монументальным и величественным, как Антигона. Однако при всей её сдержанности и отсутствии экзальтированности во внешнем поведении, не-безумности, здравомыслии, обращает на себя внимание её крайний поэтический волюнтаризм в языке и стремление найти законное оправдание этому своеволию. Она стоит перед выбором человеческого своеволия и божественного императива.

Если перефразировать субъективного идеалиста Фихте, имевшего в виду свою философию, мы скажем: поэзии такова, каков сам поэт. То есть, каково его сердце. О том же говорил и Аристотель: "...Поэзия есть удел одарённого или одержимого, так как первые способны перевоплощаться, а вторые - приходить в экстаз". Для древних греков сердце (диафрагма) было вместилищем воли и рассудка. Именно рассудочность поэзии Елены Васильевой - это первое, что бросается в глаза, поэтому часто приходится слышать обвинения в её адрес, что стихи её идут не от сердца, а от головы. И от головы, и о сердца. Но нет меж ними лада.

В этом случае хочется заново переосмыслить само понятие "поэзии", что заняло бы много времени. В европейской традиции оно восходит к греческому слову "пойесис" и "технэ", что означает "делание", то есть ремесло. Порой её стихи напоминают очень грубую поделку, сколоченную из подручного материала, современного технического хлама и прочего, что в духе современного небрежного поэтического ремесла. Когда же лирическая нота пробивается сквозь словесные завалы умствования, её стихи начинают звучать чисто и пронзительно, покоряя любого её противника. Есть подозрение, что она нарочно затворяет в метафорических катакомбах сокровенное своей души, которое зовётся "Я", не давая ему освобождения - как говорится "держит его в чёрном теле и в ежовых рукавицах".

Поэтическое слово перестало наводить мосты, в первую очередь между человеком и человеком. Эта некоммуникабельность слова приводит к речи с нарушенными конвенциями, к оборванным синтаксическим связям, к инородной грамматике, слово всё чаще описывает герметически замкнутое пространство лирического персонажа поэтессы. "...Марафонский забег вдоль прозрачной стенки, отделивший адский прогноз от рая". Причём это пространство способно как сужаться до "чулана души", так и расширяться до космического гравитационного мешка. Мы в гравитационной ловушке, читатель! Кстати, древние, как свидетельствует Прокл, называли космос пещерой, тюрьмой, гротом.

Порой кажется, что вся эта вербальная конструкция призвана поддержать всего-навсего миф о "Я", которого вовсе нет-то, которое растворяется в Ничто, как "песня недоказанной души". В некотором смысле весь корпус поэтических текстов прочитывается как определение к тому, что отсутствует, чего нет в природе. Платона нет, а неоплатонизм есть!

Так будем же называть поэтические порождения Елены Васильевой "кентаврами", подобно созданиям Херемона (о нём говорит Аристотель в своей "Поэтике") или Бродского. Эти кентавры подобны её высказыванию: "это было солнечно-ветреное отсутствие бытия"... Бытие, которое отсутствует, обладает качеством: оно солнечно-ветреное. Подставьте в эту формулу субъект Елены Васильевой, и он провалится тартарары! На другом языке это звучало бы так: "Сегодня кажется более чем сомнительной способность человеческого существа, каково оно ни было, обнаружить, выделить внутри себя какое-то осязаемое ядро, которое можно было бы назвать его сущностной самостью, - пишет Габриэль Марсель в уже названной статье 1968 года. - И приходится признать, что такого рода отрицание самости служит косвенным приглашением для всех вмешательств, для всех вторжений общества, сколь бы разными ни были принимаемые ими формы".

Возможно, что это высказывание послужит комментарием к её стихам: "Кто-то вошёл с моим именем в справочное бюро, кто-то выстрелил неосторожно, попал прямо в грудь...", где имя прочитывается как "Я", как сущностная самость. Священное место "Я" занимает "суровый начальник" и велит уходить. И что дальше-то? "Теперь я как дурень с писаной торбой иду-бреду и внутри у меня пустота, но подчас она весит как крест Христа". А вот и приглашение для всех вмешательств, для всех вторжений общества: "Я кого-нибудь скоро встречу - не римлян, так золотую орду; я куда-нибудь лягу - ни в руки, так в твои уста...". То есть вместо "Я" лирический персонаж Елены Васильевой впускает в себя Единственного. При этом у неё все же есть моральный выбор: снежный человек, апостол, серо-бурый народ. А ты за кого, читатель? Чтобы впустить Единственного, нужно освободить место, потеснить своё "эго".

Есть выражение: свято место пусто не бывает. Не тотчас оно занимается. "Ангелы не торопятся, святые не выходят на связь". Это место нужно ещё освятить. Предуготовить. Осветить. Впустить Свет. Миллионы световых лет пропустить сквозь сердце. Имён у него будет много: он сторож, мельник, император, помощник машиниста. Нет, его подлинное имя она не хочет называть, поэтому скрывает, затемняет, закрывает глаза, жмурится, ибо оно само по себе ярко, огненно... "Имя Твоё единственное горит".




2

В названии книги два глагола в императивной форме. Требование освобождения. В этой повелительной форме слышится двоякое настроение - активное и пассивное, вряд ли уловленное самим автором. Человек не сам (не своей волей, не своим разумом) освобождается, а он требует, чтобы его сначала "взяли", а потом "освободили". Это женское вопрошание, и говорит оно об амбивалентном состоянии духа лирического персонажа Елены Васильевой. Вопрос в том, к кому обращён этот вопль? Это может быть и любимый, и Бог, и, на худой конец, читатель... Попробуем сделать ещё один заход к прочтению, но уже из другой системы координат - ведической.

В санскрите "освобождение" звучит как "мокша", что является высшей целью в индийской религиозно-философской мысли. "Как реки текут и исчезают в море, теряя имя и образ, так знающий, освободившись от имени и формы, восходит к божественному пуруше 3 ", говорит "Мундака-упанишада" (III 2, 8). Философский словарь подсказывает нам: "С освобождением связано состояние высшего блаженства (ананда), радости, расширения души, ощущение полной слитности с творцом и творением, при чём сам творец и тварь становятся неразличимыми. Достигшие мокши освобождаются от желаний, достигают состояния атман 4  и "проникают во всё"; "Я" неотделимо от Бога и субъект - от объекта. Согласно учению веданты, мокша может быть достигнута и при жизни, когда душа связана с телом, но уже не зависит от него в том отношении, что она никогда не отождествляет себя с ним и не привязывается к тварному миру, хотя мир ещё продолжает являться в душе. Как только, познав своё единство вечным и единым брахманом, человек достигает мокши, он выходит из-под действия закона кармы, цепи рождения и смертей, и выступает как бесконечное существо, преодолевшее авидью 5  и связанные с ней иллюзии. Мокша связана не с уничтожением "Я", а с обретением своего истинного "Я", с реализацией его в бесконечности. Мокша настолько превосходит все категории опыта, что не поддаётся описанию в терминах нашего познания и характеризуется через отрицательные определения "всё-я-бытие" - отсутствие каких-либо форм и качеств".

Этих представлений пока будет достаточно, чтобы оттолкнуться, чтобы начать прочтение книги о сложном пути освобождения души одной современной поэтессы.

Рассмотрим метафоры души, при этом будем учитывать, что всё стихи целиком и в отдельности представляют собой метафорический ландшафт души, созерцаемый поэтессой. Заметим, что слово "дух" ни разу не прозвучало в стихах. "Пробежали по суши души говорливые дети", "человеческий дождь распадается на серафимы и чистые души", "душа в чулане о своём поёт", "не оторвать глаз от мальчика у меня внутри, что из боли моей рождённый молчит, поёт, говорит", " в вертепе души поселилось Святое семейство", "мастер внутренних дел", "песня недоказанной души".

Набралось немного прямых именований. Из этого собрания выведем формулу: душа, пройдя горнило огня - "мы вдвоём через этот огненный водоём" (то есть очищение), поёт. Песня есть доказательство живой души. А та душа, что не прошла путь очищения, тоже поёт, но поёт другие песни - о страхе, тревоге и печали. Но эти песни как раз и не принимаются как доказательство её существования. Ибо такая душа - даймон, демон, черный человек. И песни её чудовищны. Такая душа смертная и, уходя, оставляет после себя только своё подобие. Этими подобиями называются стихи, метафоры, образы - все атрибуты поэтического письма. Такое письмо не может стать гармоничным и прекрасным по определению. Душа стремится к подлинности, "теряя имя и образ". К истине, к свету! "Чудовище ли я, замысловатее и яростней Тифона, или же я существо... по своей природе причастное какому-то божественному уделу", - вопрошает Сократ в диалогах Платона, в "Федре". В другой раз нам сообщается: "Души, называемые бессмертными, когда достигнут вершины, выходят наружу и останавливаются на небесном хребте; они стоят, небесный свод несёт их в круговом движении, и они созерцают то, что за пределами неба. Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да и никогда не воспоёт по достоинству. Она же вот какова (...): эту область занимает бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души - уму; на неё-то и направлен истинный род знания".

Антипод этой душе представлен в другой речи платоновского Сократа, воплощавший качества вакхического философа, призванного "трудиться на поприще Муз". Он считал, со слов Платона, что неистовство Муз "охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает её, заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях и других видах творчества и, украшая несчётное множество деяний предков, воспитывает потомков. Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот ещё далёк от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых... Что же касается других душ, то у той, которая всего лучше последовала богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несётся в круговом движении по небесному своду, но ей не дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то поднимается, то опускается - кони рвут так сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними не справиться, многие калечатся, у многих часто ломаются крылья... Но душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего круговорота, а если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет невредимой".

Выше мы оговорились, что стихи Елены Васильевой - это кентавры. Как раз в следующем отрывке платоновского "Федра" мы находим объяснение: "...У богов и кони, и возничие - все благородны и происходят от благородных, а у остальных они смешанного происхождения". Их двойственная природа становится очевидной 6 . Отсюда, видимо, двойной императив книги "Возьми освободи", направленный на освобождение от внутреннего демона. Выходит, что возничий, Елена Васильева, оседлав коня, то есть Пегаса, всего лишь орудие и поле противоборства двух начал - демонических и орфических. Впрочем, и Пегас-то её вовсе и не Пегас, а просто лошадь, бескрылая - "Пока моя лошадь не перешла на аллюр, пока в этой музыке нет ещё звона кастрюль и шуршания зелени...". Зато мифологема и символика "крыла", которая в мифопоэтическом сознании античности ассоциируется с божественным, отзывается в современных образах типа "самолёт", "парашют" и т.д. как скрытый мотив окрылённой души, а стало быть, и божественной одухотворённости.

"Зал ожиданий летающих пассажиров", "сегодня возьму свои крылья и прочь отсюда", "парами летали по небу", "и небу станет ясно - будет свет, когда твой самолёт достигнет цели, начав вне расписания апрель", "пока не преодолеть здесь гравитации..., пока свои тебя не обнаружат, не окрылят и не заставят петь", "не улететь ли за пределы видимости радаров с виртуально включенным форсажем пред изумлённые взоры публики обоих миров", "по перегретому телу космоса движешься как по брусчатке, звёзды в зрачках, скорости на сетчатке, бар "млечный путь"... коктейль "мечта"", "мне уже не спрыгнуть с твоих вершин, твоя тонкая линия, твой аршин, как стальная струна парусину крыльев моих прошила", "не теряй моё сердце из виду, любимый, летим..."

Мир в стихах Елены Васильевой не статичен, он находится в постоянном круговращении. И картинка мира меняется быстрей, чем наш глаз успевает это обнаружить, отчего мир кажется фрагментарным, калейдоскопичным, зеркальным, хотя сама траектория показывает, что он сферичен и целостен. Мельтешение образов не позволяет сфокусироваться глазу читателя, увидеть целостный образ мира. В этом мире вообще нет центра. Есть только вектор, направление. "Эго" вынесено центробежной силой за пределы как физического пространства, так и текста. Это заметно даже по её манере чтения своих стихов: она дистанцируется от своего лирического персонажа, и даже холодна к нему. Ещё более это становится заметно на фоне других владивостокских поэтов её круга, буквально купающихся в своём эгоцентризме. Всякая попытка географии в её стихах - "мир как территория... акватория... обсерватория дома..." - заканчивается космической "теографией". Цель её полёта - не космос, а сфера за его пределами. Её вектор - Свет. Рассмотрим этот ключевой образ света.

Это серафимы, солнце, Аврора, огоньки святые, радуга, огни святого Августина, Полярная звезда, "ветер, дующий с запада, не задует огня, пока сердце не получит ответа, ничего кроме детской веры"; огонь под дождём, "небу станет ясно - будет свет, когда твой самолёт достигнет цели", "красота, мерцавшая в сосуде", созвездие Гончих псов, "солнечно-ветреное отсутствие бытия", "здесь вдали надежды, где нет уж почти огня, Господи, будь прибежищем для меня", "имя Твоё единственное горит и, включив свет у меня внутри, повтори, любимый мой, повтори, повтори себе, что мне никогда не уйти к другому", "Пенелопа сошла с ума, но ни одна сволочь не поняла, в чём тут дело. Дальше - её видели опереточной героиней, правда, её манеры отпугивали заслуженных деятелей: перламутром сияла, солнцем седьмого неба, келейными лунами", "горячая смесь солнца, медовой луны и медвежьих звёзд, кисло-сладкие капли бессмертия и горстка прозрачных слёз"...

Как видим, эти образы света в большинстве случаев имеют не физическое происхождение, а метафизическое. И снова обратимся к Габриэлю Марселю за разъяснением семантики образа "света", а именно к эссе "К трагической мудрости и за её пределы". В первых строках он пишет: "Слова устают и изнашиваются, как устают и изнашиваются люди. При случае может оказаться нужной замена". Различение между бытием и сущим, католический философ предлагает заменить различением между Светом и тем, что он освещает. По сути, в лексиконе Елены Васильевой эти слова синонимы, взаимозаменяемы. "Войти в сущее" для неё всё равно, что войти в Свет, обрести Свет, зажечь Свет. "Пенелопа сошла с ума... перламутром сияла, солнцем седьмого неба, келейными лунами".

Габриэль Марсель пишет (позвольте длинный, но очень важный фрагмент для понимания ситуации, возникшей в стихах Елены Васильевой): "Когда мы - всё равно постепенно или внезапным образом - начинаем понимать то, что сначала казалось нам тёмным, в нашем сознании становится светло, и это так же верно в отношении слепого, как в отношении человека с острым зрением. С другой стороны, явно нет ни малейшего смысла говорить, что человек производит этот свет, как бы мы ни пытались переопределить здесь слово "производит". Мы можем, по крайней мере предварительно, оставить в стороне вопрос о том, существует ли у понимаемого подобным образом света какой-то источник и даже - существует ли точный смысл, в каком можно поставить подобный вопрос. Но, размышляя о своём положении как человека (т.е. мыслящего существа), я оказываюсь вынужден признать, что это положение нельзя определить без отсылки к умопостигаемому свету. Наше размышление, кроме того, показывает нам, что свет этот охватывает меня тем больше, чем решительнее я отвлекаюсь от самого себя, - и речь тут идёт не только о моём индивидуальном Я, но, пожалуй, о самом факте быть Я вообще, поглощённость которым как раз и достигает кульминации в антропоцентрической гордыне".

Елена Васильева, как человек, как поэт, из тех редких современных авторов, кто озабочен проблематикой мудрости человека и смысла его существования, и можно сказать, что это составляет пафос её творчества. Глупый не будет искать мудрости, истины. Мудрый тоже не станет. Он уже дозрел до стадии не-знания и не-вопрошания. Елена Васильева всё ещё знающий человек. Она знает глубину своего невежества, блуждает в нём, а стихи её есть те самые строчки-перепутья, которыми она идёт-бредёт в "лесных дебрях". В этом нет оскорбления, напротив, признание в уважении. "О боги, боги, ну дура дурой, шестикрылый петух и так убого...".

Вновь возвращаясь к названию книги, заметим, что теперь её императив направлен на освобождение от невежества. Как эта тема звучит в стихах? Скоморошеские обрядовые глоссолалии, где уместны и непотребные слова - "охуительный диалог" - это все те же бессильные вопрошания к мудрости, к святости "одалиски с пластикой курицы и ушами коровы". Это удел всех блаженных и юродивых, почитаемых православной церковью. "И всё же чувствуя себя пророком, констатируешь, что речёшь невнятно, непонятно - чудовищем или чудом...". А тему наркотического опьянения тоже можно было бы трактовать в данном контексте как ритуальную и языческую.

Наступает мгновение, когда голос вдруг выпрямляется и звучит самодельный "Псалом", пусть со скоморошескими обертонами, когда Слава Господа измеряется в мегаваттах, а сияние над Ним, то есть нимб, сравнивается с "безграничным сомбреро без всякого дна". И всё же и мудрости, и глупости (что, в общем-то, медаль о двух сторонах) противополагается благодать. Благодать за их пределами, по ту сторону. "И насосом лёгких закачивая благодать до давления, где граница исчезла, вдруг я услышал Слово...". Благодать синонимична божественному Слову. В этом случае поэзия выступает как обряд сакрального юродства. В другой раз героиня пьес превращается в художника-теурга. Всё это всего лишь ипостаси поэта, которому "божья длань подаёт святую водку".

Порой она изобретает машину - но не ту, деревянную, какую древнегреческие трагики выкатывали на сцену в конце акта, чтобы разрешить затянувшийся конфликт между героями их пьесы, а интегрально исчисленную железяку, из подручного материала узнаваемых цитаций и аллюзий, заключает в неё бога, молится - язычница - на него и ждёт чудесного явления - эпифании. Но чуда не происходит. (Видимо, насосная станция благодати отказывается работать, может быть из-за того, что отключили электричество в регионе). Поэтому возникает императив освобождения. Заключённым оказывает Бог в обличии Минотавра! "Дорогая, я у тебя в плену...". Конечно, и Бог, и Минотавр - всего лишь метафоры сущности, которую мы пытались вытащить за рога из пещеры небытия.

Зрители и читатели закидывают автора камнями, если произведение не приносит им катарсиса - тоже форма освобождения. Общий посыл - нет, метод книги Елены Васильевой - это соединить христианскую метафизику с научным прогрессом, с физикой, "божью милость с трёхцилиндровым двигателем". Конечно, все эти чудовищные технологические метафоры и сравнения, далеко уводят от мудрости, но в то же время они освобождают автора и читателя "от уз логического разума", по выражению Йохана Хейзинга (1872 -1945), который напоминает в "Homo Ludens", что в этом заключается сама сущность лирики, что "поэзия должна быть непомерной", что "основной чертой лирической фантазии является склонность к внесмысловому преувеличению". Здесь было бы уместно сказать о поэтике фантастического. Однако приёмы эти не призваны поразить наше воображение, они использованы как средство: медленно спуститься на каком-нибудь стареющем механизме в "пещерное измерение" и освободить возлюбленного. Это такая поэтическая уловка, к которой прибегает неприхотливый ум.

Не знаю, как тебе, читатель, а мне, начинают просвечивать кое-какие смыслы в поэтической глоссолалии Елены Васильевой, постепенно наша ладья, с препятствиями скользившая по символическим зеркальным заводям её занебесных миров, стала входить в "устье логоса". И что удивительно: "устье логоса" оказалось изрезанным на множество дельт, и числа им нет. И также разветвляется наша мысль на множество толкований о последней книги Елены Васильевой, и когда-то надо ставить точку. А может, самое время сменить дискурс и просто предаться созерцанию контура берега и линии горизонта Истины? Стихи - это тени мира, тени стихий, "отражения отражений". Следует выйти из пещер, освободиться от оков и коросты слов, от подмен и созерцать сами вещи в их подлинности, то есть идеи. "Он благословил самый дальний угол пещеры".

За не имением времени, отсылаю тебя, читатель, к платоновской "притче о пещере" из книги "Государство", а также к её развёрнутому толкованию в "Учении Платона об истине" Мартина Хайдеггера, и вы поймёте весь механизм подмены, перифрастических иносказаний. В свете этих двух текстов поэтика Елены Васильевой обретает ясные очертания, а конструкция её стихов окажется хрупкой, ломкой, легко разбираемой на части - на фразы, образы и метафоры. Из них также легко заново собрать другое стихотворение. Попробуйте это сделать самостоятельно. Предлагаю такую игру в "детский конструктор" - "лего": разрежьте стихи и смешайте их, а потом сложите заново. Лучше это делать в кругу друзей. Вот и всё о "скрытых механизмах игры в бисер". Напомним, что латинский корень "Lego" означает "собираю" и "читаю", а древнегреческий аналог этого слова - "собираю", "выбираю", а также "говорю", "высказываю". Кстати, этот приём входил в практику древних поэтов, толковавших тексты, то есть писания. Поэты - люди играющие. В этом ключе ещё одна аналогия. Стихи Елены Васильевой так темны, что приходится не читать их, а разгадывать, подбирая отмычку, будто ты не читатель, а вор. Существовал в латинской поэзии такой жанр загадочных стихотворений - "энигма", потом он перекочевал в древнеанглийскую литературу. В германской традиции их называли "кеннингами". Вот одна из загадок (об авторе этих заметок):

Съела словеса козявка,
               мне ж показалось
дивным это дело,
               когда разглядел я чудо,
как червь источил изреченья мужа,
тать ночной потратил
               уставы могучего -
песня стала пищей.
               Преуспел ли пришелец,
много ли стал умнее,
               чернила пожравши?

Выходит, что ничего нового в поэтической практике современной владивостокской поэтессы не обнаруживается, а напротив ещё больше подтверждают связь поэзии с потребностью в "потаённом" и "сокрытом". Отсюда и вопль: "Освободи!". Если сказать открыто, то высказывания не получится. А то, что скрывается, требует постоянного проговаривания, заговаривания, заговора самого себя, и это есть паровой двигатель её поэтического речения.

Вот подсказка от Йохана Хейзинга: "Слишком явное у скальдов считается технической погрешностью. Старое требование, которого некогда придерживались древние греки, гласит, что слово поэта должно быть "тёмным". У трубадуров, чьё искусство, как никакое другое, демонстрирует свою функцию публичной игры, особенно почиталась поэзия "trobar clus", буквально "закрытая поэзия", "поэзия с потаённым смыслом".

Поэтическое слово в устах Елены Васильевой проходит через несколько ступеней: сначала игры, затем обряда и ритуала, а следующий шаг должен неизбежно придвинуть всех нас - и персонажа этих пьес, и автора и читателя - к жертвоприношению - вселенского всесожжения. Доигрались! Всё же хочется верить, что у поэтического слова есть ещё одна ступень восхождения - это чудотворство и чудотворения.

Чуть ли не каждое её стихотворение - это "тук-тук" во врата, чтобы впустили в чертоги небесные, выражаясь по старинному, это такая личная эзотерика, азбука Морзе. Порой это звериный рык, не покидающий горла. Порой это птичий крик, не достигающий горних. Много ли мы понимаем в токовании птиц больших и малых (намекаем на фильм Паоло Пазолини)? Много ли мы знаем о разуме птиц - ястребов, голубей, ласточек, чаек? Елена Васильева изобрела свой птичий язык. В нём есть ритм, размер, система обозначений, знаков, свистов - одним словом язык, предназначенный не для слуха досужего читателя, а для своего Единственного. Она подаёт ему сигналы с сервера. Пишет символами, говорит обиняками, извинениями - это чтобы не показаться навязчивой, требовательной, ревнивой. Так женщина, которая любит, но не может признаться в любви первой, прибегает к разным уловкам, криптограммам. "Будьте мудры и кротки", - взывает она скорее к себе, чем нам, хотя сама фраза сказана как повеление свыше.

И тут мы подходим к уже подзабытой теме символизма и религиозного творчества, которая вдруг на исходе тысячелетия в эпоху профанирующего постмодернистского мышления стала востребованной в творчестве Елены Васильевой. Не мудрено оказаться аутсайдером! Вячеслав Иванов писал: "...Символ - простой гиероглиф и сочетание нескольких символов - образное иносказание, шифрованное сообщение, подлежащее прочтению с помощью найденного ключа. Если символ - гиероглиф, то гиероглиф таинственный, ибо многозначащий, многомысленный... Символика - система символов; символизм - искусство, основанное на символах. Оно вполне утверждает свой принцип, когда разоблачает сознанию вещи как символы, а символы как мифы, то есть знамения иной действительности, оно представляет её знаменательной. Другими словами, оно позволяет осознавать связь и смысл существующего не только в сфере земного эмпирического сознания, но и в сферах иных. Так, истинное символическое искусство прикасается к области религии, поскольку религия есть прежде всего чувствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни. Вот отчего можно говорить о символизме и религиозном творчестве как о величинах, находящихся в некотором взаимоотношении".



Мыслить - мужское занятие, верить - женское, кроткое. В этом смысле (ментальном) лирический персонаж пьес Елены Васильевой - Андрогин. Мыслить - значит совершать деяние, делание; верить - быть покорным приятию чужой воли. "Верую, - балансируя, прошептала она". Между чем и чем балансирует девочка на шаре, героиня одной пьесы Елены Васильевой? Очевидно, что между мыслью и самой верой. Эта девочка на шаре "защитит ему диссертацию или сыграет в драме". Вера обращается к сердцу человека, а религия - к его разуму. И это не одно и тоже. Именно в этой плоскости обнаруживается конфликт и драма лирического персонажа пьес Елены Васильевой - когда вера подменяется религией. Обилие наукообразной лексики в стихах объясняется желанием религию превратить в науку, чтобы открыть для сердца закон веры, а затем веру облечь в обряд и ритуал. Отсюда истоки эклектического языка, явный признак постмодернистского мышления. Театр и академия превращаются в храм, а действие и наука в священнодействие. Поэзия призвана совершить синтез всех этих типов мышления и сознания. И таково, как понимаем, творческое задание Елены Васильевой.

Итак, вернёмся к ней, героине. Она - оставленная, покинутая - "на старой такой планете, где пухнут речи". Кто он-то сам, её герой? Это мальчик с голубями, Николай Угодник, он же Ларс фон Триер, нетрезвый Гамлет, "я могла не узнать тебя... но у тебя был нож", "будь мне кем-нибудь, кого я могу обнять", "воспою о Тебе, Господи", "ты идёшь в пургу по шатающемуся мосту", "твоё лицо на плазменном экране", "ты держишь внутри чью-то улыбку", "шорох твоей рубашки", "когда тебя уже потеряли", "не оторвать взгляд от мальчика у меня внутри", "ты будешь мастером внутренних дел", "вообрази: если бы я ехала на велосипеде и встретила тебя, идущего из гастронома с батоном и треугольными пакетами молока, я обязательно отдала бы тебе руль, а сама села на раму...", "какой-то мальчик, и рот у него - ожог", "драгун, улан", "Господи, будь мне прибежищем для меня", "имя Твоё единственное горит", "я встречаюсь с твоим полушёпотом на перекрёстках и зелёный загорается как божественно-синий"...

Как видим, происходит такое преображение "его" в "Его" не только силой нового искусства, но и старой веры. Она для Него уже "мысленная Галатея". Его раковина шепчет ей: "Ты нужна мне". Она ему эхом: "Ты мне нужен... Не теряй меня из виду, любимый, летим!". А куда летим, мы уже знаем. К Свету! Такова история любви, рассказанная эзотерическим языком поэзии в тоненькой книжке Елены Васильевой. Мы не утверждаем, что при помощи этой связки ключей-отмычек, которой так звонко потрясали перед вами, можно отворить темницу пленённой русской царевны, и всё же надеемся, что какой-нибудь из них непременно подойдёт, чтобы освободить её от собственного обскурантизма.

Однако у неё самой есть маленький, очень простенький ключик, которым она может воспользоваться, чтобы свободно взойти под небесные порталы веры. Он припрятан у каждого в сердце. Это путь от "нового искусства" к "старой вере". Это побег от жизни в присутствии смерти к жизни вопреки смерти, когда смерть любимого человека становится важнее, чем собственная. Это призвание быть свободным. Эта дверь открывается без усилий, только "детской верой". И тогда "опыт бытия", в котором не обнаружилось ни одного жизнерадостного образа, будет просвечен не внешним, а внутренним сиянием.

В книге найдётся всего пару стихотворений, привязанных к какому-либо месту. Другие порождены не конкретным местом, а ирреальным пространством. Эти два понятия не соединяются дефисом, противостоят друг другу, подменяются. Только в двух случаях можно сказать, что у стихов есть своё законное место с каким-то "контуром берега", что они свершаются "здесь-и-сейчас". А всё дело в том, что Елена Васильева прибегает к форме поэтического умолчания, чтобы лишний раз не напоминать о горестном и злосчастном узилище, этой смертной юдоли, в которой пребывает её душа. Слово её уподобляется ладье, скользящей по водам Ахеронта, везущей тела её возлюбленных...



Стихотворение - это свободная вещь, которая находится в безраздельном владении поэта. Размещение вещей на местности создаёт искусственный ландшафт во владениях, на которые никто не смеет посягать. Это пустынное пространство заставляется вещами, как бы заполняя-замещая отсутствие Единственного в ожидании Его появления. Стихи - это знаки на поле, чтобы Он не прошёл мимо, чтобы заметил, что Его здесь ждут. Это форма сакрализации и места-пространства, и чувства. В этом их главный смысл и назначение. И не обязательно вникать в их внутреннее логическое или алогическое содержание. Оно раскрывается во взаимной принадлежности друг к другу. "Простор есть высвобождение мест, вмещающих явление бога, мест, покинутых богами, мест, в которых божественное долго медлит с появлением" - размышляет Мартин Хайдеггер в статье "Искусство и пространство". Необходимо возвыситься, вознестись над ландшафтом, чтобы прочитать все стихи целиком как одно единое послание - "летящие дни, поющие сны, вещие письма".

Мы построили вместе с автором взлётно-посадочные полосы, соорудили аэродром, расставили сигнальные костры, поселились в зале ожидания летающих пассажиров, превратили его в музей. Теперь будьте на страже, чтобы успеть возжечь и стихи, и псалмы, и сутры! Кто-то должен пожертвовать своим бессмертием ради спасения хотя бы одной души.



21-30 апреля 2008



    ПРИМЕЧАНИЕ

     1  Виктор Фомин. Сокровенное учение античности в духовном наследии Платона. М. Аргус. 1994.

     2  Из книги Эдуарда Шюре. Великие посвящения. Очерк эзотерических религий. Перевод с франц. Е. Писаревой. 2-е испр. изд. - Репр. воспр. изд. 1914 г.

     3  Пуруша (санскр., букв. - человек, мужчина), понятие древнеиндийской мысли, обозначающее первочеловека, вселенскую душу, жизненный принцип, "Я", сознание.

     4  Атман (санскр.), "дыхание", "душа", "Я", одна из основных категорий всех религиозно-философских учений ортодоксального индуизма.

     5  Авидья (санскр.) букв. "отсутствие знания", одно из понятий древнеиндийской философии, означающее исходное невежество, которое порождает иллюзии и вынуждает человека придерживаться ложных ценностей неподлинного эмпирического мира. Освободиться от авидьи возможно через установление контроля над чувствами, отказ от привязанностей и осознание неподлинности своего "Я".

     6  Из всех кентавров, нам любопытен тот, что по имени Хирон, который отказался от бессмертия из-за непереносимых страданий от ранения, полученного стрелой Геракла в колено, в обмен на освобождение Прометея. Мотив "колена", так или иначе, прослеживается в стихах Елены Васильевой: "часть пути знакома моим коленкам", "хромоножками гуляют по саду мои овечки", "помогая мальчикам опускаться на дно вставать на колени". Затем мотивы "пещеры", "огня", "освобождения" уже рассмотрены нами. Хирон, в отличие от других буйных кентавров, был благородным, бессмертным, "воплощавшим мудрость и благожелательность". Рождённый от Крона и Филиры, ему доверяли воспитание детей богов - Актеона, Асклепия, Ахиллеса. Смотри "Мифологическую библиотеку" Аполлодора.




© Александр Белых, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Словесность